ми.
Домой Гэн вернулся поздно. Он не стал открывать окно, хотя оно выходило прямо на дорогу, не стал зажигать света, хотя было совсем темно, сел у очага и замер, опустив голову на руки. Затем подбросил в очаг тонких сухих веток. Огонь охватил их одну за другой, ярко разгорелся и погас снова. На короткое время комната осветилась. На закопчённой стене закачалась тень старика, озарилась цветная гравюра, которую Юри привезла из деревни, когда Коскэ было около шести лет. Гравюра висела уже десять лет и почти совсем выцвела. Стояла безветренная погода, и не слышно было плеска волн. До слуха старика доносился лишь слабый шорох вокруг дома. Это падал снег с дождём. Гэн некоторое время вслушивался в эти тоскливые звуки, затем вздохнул и огляделся.
Взяв фонарь, он вышел на улицу. Холод пронизал его до костей, и он вспомнил, как дрожал от страха даже он, бывалый гребец, когда приходилось грести в холодные зимние ночи. Чернели угрюмые горы, неприветливо хмурилось море. В лучах фонаря, кружа в воздухе, искрились снежинки. Земля была твёрдая, обледенелая. Мимо, со стороны города, переговариваясь, прошли два молодых человека. Увидев у ворот старика с фонарём в руках, они окликнули его: «Ну и холодина сегодня, дядя Гэн!» Пробормотав что-то в ответ, старик посмотрел в сторону города.
Пройдя несколько шагов, один из молодых людей прошептал: «Как тебе нравится старый Гэн? Если бы его лицо увидела сейчас молодая девица, она упала бы в обморок…» На что другой ответил: «Кто знает, может быть, завтра мы увидим его ноги, свисающие вон с той сосны». От страха у обоих волосы встали дыбом, они оглянулись, но старика с фонарём уже не было возле ворот.
Наступила ночь. То шёл, то прекращался мокрый снег. Месяц, выплывший из-за горы, скрылся в облаках, и старый город стал похож на вымершее кладбище. В горной долине стоят деревни, а между деревнями лежит кладбище, оно просыпается, когда засыпают люди. В этом мире снов встают покойники, они смеются и плачут. И вот теперь чья-то тень скользнула по мостику в сторону площади. Собака, дремавшая под мостом, проснулась, подняла голову, но не залаяла. Не иначе, это вставший из могилы мертвец. Кого он ищет, с кем хочет встретиться? Это Кисю.
Осенью того года, когда утонул единственный сын Гэна Коскэ, в Саэки прибрела нищенка из Хюга, и с ней — восьмилетний ребёнок. Она ходила с ним от дома к дому, ей щедро подавали. Вероятно, в других местах нищая не встречала таких сердобольных людей и поэтому решила, что сыну здесь будет неплохо. Весной следующего года она оставила его в Саэки и скрылась неизвестно куда.
Люди, побывавшие в Дайдзайфу, рассказывали, что видели у ворот храма нищенку, просящую милостыню, и с ней рядом старого борца в лохмотьях и что нищенка эта очень похожа на мать Кисю. Жители Саэки ругали бесчувственную женщину и жалели осиротевшего ребёнка. Казалось, всё будет так, как предвидела мать. Но получилось иначе. В каждой деревне есть храм, у каждого человека есть предел добродетели. Они жалели, но никто не выразил желания приютить у себя сироту. Иногда они поручали ему вычистить сад или другую работу, а затем опять отпускали на все четыре стороны. Сначала ребёнок тосковал и часто плакал, люди как умели утешали его. Он стал меньше думать о матери и, наконец сочувствие людей помогло ему забыть о ней. Такую забывчивость можно было объяснить и его возрастом, и его слабоумием, и тем, что он жил среди грязи и иногда вынужден был даже воровать. Здесь можно найти различные объяснения, но главная причина заключалась в том, что этот ребёнок был обречён на нищенство и находился вне мира человеческих чувств.
Если шутки ради обучали его азбуке, он запоминал. Если для забавы читали ему книгу, он мог повторить одну-две строчки. Слушая, как дети поют, он подпевал им. Он так же смеялся, болтал, играл, как и другие дети. Внешне он казался таким же. Он говорил, что родился в Кисю, и его прозвали Кисю. Он стал неотъемлемой частью Саэки, как какой-нибудь предмет, и мальчишки, играющие на улицах города, росли рядом с ним. Люди и не заметили, как постепенно застывало сердце маленького нищего. Им казалось, что он живёт в том же мире, где по утрам всходит солнце, курится дым из очагов, где живут родители и дети, супруги, братья и друзья, где льётся много слёз, а он уже похоронил среди них свою душу и жил словно в одинокой обители на безлюдном острове.
Он никогда не благодарил за подаяние. Никогда не смеялся. Трудно было увидеть, как он сердится, нелегко было заметить слёзы на его глазах. Он не выражал ни горечи, ни радости. Он только двигался, только бродил, только ел. Если во время еды его спрашивали: «Вкусно?» — он невнятно отвечал: «Вкусно», и голос его при этом исходил будто из-под земли. Когда кто-нибудь в шутку замахивался на него палкой, на его лице появлялась неловкая улыбка, он отходил в сторону, но вовсе не так, как убегает, поджав хвост, побитая хозяином собака. Он никогда не пресмыкался перед людьми. Он не вызывал той жалости, которую вызывает обычно любой другой нищий. Его трудно было заметить среди тех, кто тонет, уносимый волнами суетной жизни, так как эти волны уже покрыли его с головой.
Вскоре, после того как Кисю перешёл мостик, на площади появился ещё один человек с фонарём в руке. Он огляделся, направляя фонарь то в одну, то в другую сторону, и, падая на тонкий слой снега, луч света озарял сотни резвящихся в воздухе снежинок. Затем луч скользнул и по чернеющим крышам домов, обступивших площадь. В это время со стороны главной улицы внезапно появился полицейский. «Кто это?» — окликнул он человека с фонарём и осветил его лицо. Из темноты появились круглые глаза, глубокие морщины, толстый нос и крепкая фигура лодочника.
— Это вы, дядя Гэн? — удивился полицейский.
— Как видишь, — ответил тот хрипло.
— Уже ночь. Кого вы здесь ищете?
— Кисю не видел?
— Зачем он вам понадобился?
— Очень холодно сегодня ночью, и я решил взять его к себе.
— О том, где ночует Кисю, никакая собака не знает. Но вы смотрите сами-то не простудитесь.
Добряк полицейский ушёл.
Гэн, не переставая вздыхать, добрёл до мостика и здесь заметил следы. Следы были свежие. Да, это Кисю. Кто ещё ходит по снегу босиком? Старик торопливо пошёл по следам.
3
Новость о том, что Гэн взял к себе Кисю, распространилась быстро. Люди передавали её друг другу. Сначала не верили, потом удивлялись и, наконец, смеялись. Находились любители комических зрелищ, выражавшие желание взглянуть, как эта пара, сидя друг против друга, совершает вечернюю трапезу. Во всяком случае, Гэн снова стал предметом толков.
С той морозной ночи прошло больше недели. Багровые лучи вечернего солнца скользят по волнам вдаль от острова Сикоку. У мыса Цуруми белеют паруса. Над отмелью возле устья реки летают кулики. В лодке Гэна сидят пять человек. Он собирается отчалить, но прибежали ещё двое молодых людей. Лодка полна. Две девушки, по-видимому сёстры, возвращаются на остров. Их головы повязаны платками, в руках у них небольшие узелки. Остальные пять человек — жители побережья. Кроме молодых людей, севших последними, — пожилые супруги с ребёнком. Всё делились между собой впечатлениями о городе. Когда один из молодых людей заговорил о театре, старшая сестра сказала: «Сегодня костюмы были особенно красивы. У нас на острове ничего подобного не увидишь. Только говорят об этом». — «По-моему, немного лучше, чем в прошлом году, — заметила пожилая женщина. — Просто в труппе красавец Кумэ Горо, вот все девушки на острове и посходили с ума». Сёстры зарделись, и пожилая женщина громко рассмеялась. А Гэн всё грёб. Его взор блуждал далеко в море, и все эти мирские разговоры и смех проносились мимо его ушей. Сам он не вставил ни слова.
— Это правда, что вы взяли Кисю к себе? — спросил вдруг, о чём-то вспомнив, один из молодых людей.
— Да, взял, — ответил Гэн, не поворачивая головы.
— Многие удивляются, для чего вы взяли нищего мальчишку? Вам, верно, скучно было жить одному?
— Угу…
— Но ведь и на острове, и на побережье немало ребятишек, которых можно было бы взять к себе вместо Кисю.
— В самом деле!.. — вставила пожилая женщина, заглядывая в лицо Гэну.
Старика расстроил этот разговор, но он молчал, уставившись на запад, где над горой в лучах вечернего солнца горело облако. Вдруг он заговорил:
— Кисю — сирота, у которого нет ни родных, ни близких, ни крова. А я — старик, потерявший жену и сына. Если стану ему отцом, он станет мне сыном, и от этого мы оба будем счастливы.
Все были удивлены. Никогда ещё не слышали от Гэна таких речей.
— Да, дядюшка Гэн, время течёт быстро. Давно ли, кажется, я видела, как Юри с младенцем стояла вот здесь на берегу. Как будто вчера, — вздохнула пожилая женщина и спросила: — А сколько сейчас было бы Коскэ?
— Старше Кисю года на два, на три.
— У Кисю возраст трудно определить: очень уж он грязен. Не то ему десять, не то восемнадцать.
Все рассмеялись.
— Да я и сам хорошо не знаю. Наверное, лет шестнадцать-семнадцать. Мать родная, должно быть, только и знает. Но неужто вам не жалко его? — дрожащим голосом сказал старик, глядя на мальчика лет семи, вероятно внука пожилой женщины.
Людям стало неловко. Они перестали смеяться.
— А в самом деле, если они сроднятся, то Гэн будет счастлив на старости лет. Поздно вечером, возвращаясь домой, он будет встречать у ворот Кисю — своего сына, с нетерпением ожидающего его. Как это трогательно! — от души сказал пожилой мужчина, стараясь исправить оплошность жены.
— Да, это большое счастье, — отозвался Гэн с восторгом.
— А у вас нет желания сводить Кисю в театр, на новое представление? — спросил один из молодых людей не столько для того, чтобы посмеяться над Гэном, сколько пытаясь развеселить девиц-островитянок. Но те, боясь обидеть Гэна, только слегка улыбнулись. Зато пожилая женщина, стукнув ладонью по борту лодки, рассмеялась и заметила, что это было бы интересно.
— Нет, така