я пьеса, как «Авано Дзюробэй», не для моего сына. Он обязательно расплачется, — серьёзно ответил Гэн.
— Кто это — ваш сын? — Пожилая женщина сделала непонимающее лицо. — Говорят, Коскэ утонул где-то там, — она указала туда, где чернела тень горы Мёкэн. Все оглянулись.
— Мой сын — это Кисю, — ответил Гэн. Он покраснел и, оставив вёсла, уставился на Хикодакэ[3]. Трудно сказать, какое чувство овладело им в эту минуту: то ли гнев, то ли печаль, то ли стыд, то ли радость. Упёршись ногами в борт лодки, он загрёб с удвоенной силой и вдруг запел, запел во весь голос.
Море и горы давно уже не слышали его голос. Давно уже не слышал себя и сам певец. Казалось, звуки эти скользили по спокойной глади вечернего моря, расходясь далеко, словно круги на воде, затем коснулись берега, и вершины гор отозвались еле слышным эхом. Давно уже старику не подпевало эхо. Он будто пробудился от долгого сна и снова услышал отзвуки песен, которые пел тридцать лет назад.
Пожилые супруги хвалили: «И голос, и напев совсем как прежде», — а молодые люди и девушки теперь поверили слухам и сидели тихо, как зачарованные. Гэн, казалось, совсем забыл, что он не один в лодке.
Девушки сошли на острове. Молодые люди, сославшись на холод, улеглись, поджав ноги, и накрылись одеялом. Пожилые супруги шёпотом разговорились о домашних делах, подкармливая внука сладостями. Когда доплыли, солнце уже село, дым очагов, на которых готовили ужин, затянул деревню и берег. На обратном пути пассажиров не было. Когда Гэн проплывал ворота залива Дайго, с Хикодакэ подул резкий ветер. За спиной дробился в волнах свет вечерней звезды. Впереди заблестели огни острова Онюдзима. Чёрная тень Гэна, медленно передвигающего вёслами, падала на воду. Когда нос лодки рассекал волны, они бились о её дно и как будто нашёптывали что-то. Гэн невольно прислушивался к этому усыпляющему плеску, и на душе у него становилось спокойнее. Иногда вдруг находило тревожное чувство, тогда он до боли сжимал вёсла и встряхивал головой, чтобы прогнать тяжёлые мысли.
«Дома меня ждут. Он, наверное, сидит у очага и дремлет. У меня ему лучше, чем нищенствовать. И теплее, и приятнее. Сердце его оттает. Он сидит, ни о чём не думая, возле огонька. Не забыл ли он поужинать, ожидая меня? Как он тогда обрадовался и закивал головой, когда я пообещал научить его грести. У него привычка — молчит, но всё время о чём-то думает. Ничего, пройдёт время, и он поправится, станет румяным. Обязательно так будет. — Гэн кивнул головой. — Ведь он же человек. Он — мой сын. Я научу его хорошо петь. Как бы мне хотелось услышать его голос! В лунную ночь он повезёт девушку на лодке и споёт ей песню. Он человек. И ему захочется увидеть эту девушку ещё раз. Только я могу проникнуть в его душу, другие не могут».
Подплыв к причалу, старик словно во сне увидел на воде длинные блики огней оптовой лавки. Он привязал лодку, свернув рогожу, сунул её под мышку, взвалил вёсла на плечи и начал подниматься на берег. Было уже совсем темно, лавка закрылась, не видно было людей, не слышно голосов. Гэн шёл с полузакрытыми глазами, но когда он подошёл к дому, его круглые глаза ожили. Он огляделся и позвал: «Сынок, встречай!» Затем положил вёсла на место и вошёл в дом. Там было темно.
— Что же не встречаешь? Вот я и вернулся. Зажги-ка лампу!
В ответ ни звука.
И только сверчок печально просвиристел: «Кисю, Кисю!»
Старик дрожащей рукой вытащил из кармана спички, зажёг одну. Комната слабо осветилась. Ни души. Спичка погасла, и опять стало темно. Из-под пола вылез домовой и вполз ему в сердце.
Торопливым движением старик зажёг лампу и тупо огляделся вокруг. Прислушался, снова позвал: «Сынок!» — и почувствовал, как осел его голос и спёрло дыхание.
В очаге белел пепел. От ужина не осталось и следа. Он не стал искать еду, только медленным взглядом окинул комнату. В тёмном от сажи углу, куда совсем не доходил свет, ему почудился силуэт человека. Гэн закрыл лицо руками и, тяжело вздохнув, подумал: «Опять один!» Потом вдруг быстро поднялся и, не вытирая крупных слёз, застывших на щеках, снял со столба фонарь, зажёг его и поспешно вышел из дому. Он побежал к городу.
У кузницы Канда, где работали ночью и откуда в темноту летели искры, старик остановился и спросил рабочих, не проходил ли здесь сегодня вечером Кисю. «Нет, не замечали», — ответил молодой рабочий, не выпуская из рук молота, и подозрительно покосился на Гэна. С деланой улыбкой старик попросил извинения за беспокойство и поспешил дальше. Справа — поле. Слева вверху по насыпи тянется прямой ряд древних сосен. Дойдя до середины ряда, он увидел перед собой фигуру бредущего человека и торопливо осветил её фонарём. Это был Кисю. Нищий шёл ссутулившись, засунув руки в карманы.
— Кисю, ты? — окликнул Гэн и дотронулся до его плеча. — Я же просил тебя никуда не уходить без меня.
В его голосе слышались и гнев, и радость, и печаль, и безграничное отчаяние. А Кисю безразлично, как всегда, взглянул на него, будто встретил у ворот случайного прохожего. Старик от волнения не мог говорить.
— Замёрз, небось? Ну, пошли быстрее домой, — сказал он наконец и, взяв Кисю за руку, повёл за собой. По дороге Гэн приговаривал: — Меня долго не было, вот тебе и стало, наверное, невмоготу одному. Я тебе в шкафчике ужин оставил… — Но Кисю в ответ не произнёс ни слова, и старик горько вздохнул.
Придя домой, Гэн жарко растопил очаг, усадил Кисю у огня, достал из шкафа ужин и принялся кормить его. Сам он к еде не притронулся. Кисю под уговоры старика съел всё, что было. Гэн сидел рядом и то глядел на Кисю, то закрывал глаза и вздыхал.
— Когда кончишь кушать, погрейся у огонька. Ну, как, вкусно?
Кисю поднял на старика сонные глаза и слегка кивнул. Гэн, заметив, что его клонит ко сну, ласково сказал: «Ну, если хочешь спать, то ложись», сам постелил ему постель и накрыл его одеялом. Когда Кисю заснул, он подсел к очагу, закрыл глаза и долго не двигался. Огонь угасал, хвороста больше не было. На лице Гэна, на котором морской ветер за пятьдесят лет вырезал морщины, заиграли красные блики угасающего пламени. На щеке что-то блеснуло. А ветер завывал на крыше и стонал в ветках сосны у ворот.
На следующее утро, поднявшись чуть свет, он накормил Кисю, а сам есть не стал, только выпил немного воды, так как болела голова и в горле пересохло.
— У меня, кажется, жар, — сказал он и поднёс руку Кисю к своему лбу. — Простыл, наверное.
В конце концов он опять лёг. Редко случалось Гэну проводить день в постели.
— До завтра всё пройдёт. А ты иди сюда, поболтай со мной. — Он с усилием улыбнулся, посадил Кисю у изголовья и, тяжело дыша, принялся рассказывать разные истории. Он обращался с Кисю, как с семилетним ребёнком, рассказал, например, про страшную рыбу акулу. А потом, глядя ему в лицо, спросил:
— Ты не тоскуешь по матери? — и так как Кисю, по-видимому, не понял, продолжал: — Ты теперь всё время живи со мной. Считай меня своим отцом.
Он перевёл дух.
— А послезавтра вечером пойдём вместе в театр. Говорят, показывают пьесу «Авано Дзюробэй». Ты тогда поймёшь, что такое родительская любовь. Когда будешь смотреть, помни, что у тебя есть отец, этот отец — я.
Гэн передал ему содержание спектакля, который когда-то видел, и даже слабым голосом напел песню паломников. Убеждая мальчика не расстраиваться в театре, сам прослезился. Кисю слушал с непонимающим видом.
— Так, со слов, конечно, трудно представить, но вот увидишь сам и обязательно растрогаешься.
Тяжело дыша, он замолчал.
Утомлённый разговором, Гэн задремал, а когда проснулся, Кисю у изголовья не было. Он стал звать: «Кисю! Сынок!»
Вдруг он увидел перед собой женщину — нищенку с красным, словно после бега, лицом. «Кисю — мой сын», — сказала она, и вместо неё появилась молоденькая девушка. Да ведь это же Юри! А где Коскэ? Пока я спал, он куда-то убежал. Пойдём, пойдём, поищем его вместе! «Смотри, вон Коскэ! — закричал он. — Он вытащил из мусорной кучи огрызок редьки!» Но тут позади появилась его мать, которая сказала, что это её ребёнок. Она указала пальцем: «Посмотри на сцену!» А на сцене стоит свеча, и свет её падает прямо в лицо. Странно, почему у матери глаза красны от слёз? Я поел сладостей, положил свою маленькую головку к матери на колени и уснул. Потом она разбудила меня.
Видение исчезло. Гэн поднял голову.
— Сынок, какой я страшный сон видел! — Он обернулся. Кисю у изголовья не было.
Сынок! — позвал он ещё раз осипшим голосом. Ни звука. Только ветер завывал в окне. Сон это или явь? Старик откинул одеяло и быстро встал на ноги. — Кисю! Сынок! — но в глазах у него потемнело, и он упал на постель. Гэн почувствовал, что летит куда-то вниз, на дно океана, и волны с остервенением бьют его по голове, словно хотят разбить её.
Целый день Гэн пролежал в постели. Он ничего не ел, даже не высовывался из-под одеяла. Ветер, дувший с самого утра, крепчал, волны с рёвом обрушивались на прибрежные камни. В этот день никто с побережья не поехал в город, и ни один городской житель не захотел проехаться на остров. А ночью разыгралась буря. Казалось, взбесившиеся волны старались разрушить причал.
Ранним утром, когда небо на востоке посветлело, люди, натянув дождевые плащи и прихватив с собой фонари, начали собираться у причала. Там всё было благополучно. Ветер стих, но волны были ещё высоки. Они с грохотом обрушивались на берег и разбивались о него, рассыпаясь на тысячи брызг. Осматривая повреждения, причинённые бурей, люди заметили полуразбитую лодку, которую бросало о скалы.
— Чья это лодка? — спросил один из них, хозяин оптовой лавки.
— Дядюшки Гэна. Конечно, это его лодка, — ответил какой-то парень. Остальные молча переглянулись.
— Надо бы сбегать, предупредить его.
— Я сбегаю, — вызвался парень, поставил фонарь на землю и побежал.
Шагах в десяти от дома он заметил, что на сосне, у самой дороги, висит что-то. Набравшись смелости, он подошёл поближе и увидел труп дядюшки Гэна.