«Мусаси — это не то, что в просторечье называется равниной Кампассю[15]. И не просто историческое место, где когда-то Докан получил взамен зонтика цветок ямабуки.
В моём представлении Мусаси имеет более определённые границы, административные и естественные, как, например, деревни, горы, реки, исторические места. И я не зря пришёл к такому выводу.
В центре моей Мусаси лежит Токио. Конечно, не нужно понимать буквально. Нельзя представить образ старины по многочисленным улицам Токио, где возвышаются здания министерств торговли и сельского хозяйства, где происходят громкие судебные процессы.
Недавно одна моя знакомая немка назвала Токио Новой столицей. И она права, если сравнить, например, сегодняшний Токио с Эдо[16] времён Токугава. Поэтому, собственно, город Токио нельзя относить к равнине Мусаси.
Зато его окраину, наоборот, необходимо включить в Мусаси. И, по-моему, именно описание окрестностей Токио поможет передать поэтичность Мусаси. Вспомните такие местечки, как Догэндзака в Сибуя, где вы жили, или Гёниндзака в Мэгуро. Или те места, где мы вместе бродили, окрестности Кисибодзин в Васэда, Синдзюку, Сирогадэ…
Прелесть Мусаси — это не только Фудзияма, горная цепь Титибу, возвышенность Кофу и т. п. Нужно оглянуться на столицу, раскинувшуюся в центре всего этого. Надо бы описать равнину на трёх — пяти ри за чертой города.
Уже в первой части вы показали, как жизнь человеческая тесно соприкасается с природой. Вы даёте много интересных описаний. Всё это так. Но вот как-то мы с братом отправились на прогулку к берегам реки Тамагава. Прошли одно ри, второе, ещё полри, и только тогда появились ряды домов. Они то исчезали, то возникали снова. Навстречу попадались и люди, и животные или тянулись одни поля и леса. Было очень интересно наблюдать эти контрасты, человеческую жизнь, вкраплённую в природу. Так вот, для того, чтобы создалось полное впечатление, нужно бы описать и станции равнины Мусаси или вот такие небольшие посёлки.
И уж конечно, нужно отнести к равнине Мусаси реку Тамагава, которую наши предки называли рекой „шести алмазов“. Где ещё увидишь такую красавицу, как Тамагава? Как прекрасны её воды, обручившие гладкие поля с низкорослым лесом, или пригороды, раскинувшиеся вокруг столицы.
Стоит вспомнить и о низменности в восточном районе. Она большей частью обработана, и так как её поверхность несколько ниже, на ней много заливных полей. Пусть у неё есть свои особенности, но всё же и она примыкает к Мусаси. Начиная от окрестностей канала Кинсибори в Камэидо до берегов реки Кинзгава пейзаж состоит из заливных полей, лесов и деревенских домов. Такой вид характерен для одной части равнины Мусаси. Отсюда особенно прекрасна Фудзи. Отсюда, из Дзуси, Фудзи видна лучше всего, и мы любовались ею, как любуются приезжающие сюда многочисленные любители ловли на живца.
То же можно сказать о горе Цукуба. Когда тень от Цукуба станет низкой, еле заметной, мы в Кампассю чувствуем дыхание Мусаси.
Но к югу и к северу от Токио владения Мусаси суживаются, можно сказать, совсем исчезают. Я думаю, причина в географическом расположении. Здесь проходит железная дорога „Токио“, которая пересекает Мусаси и соединяет её с другими районами.
Если очертить границы Мусаси, то получается такая картина: равнина Мусаси начинается с Дзосигая, проходит по западной части шоссе Накасэндо в Итабаси, достигает Кавагоэ, захватывает уезд Ирума, о котором вы писали в первой главе, описывает круг и кончается на станции Татигава дороги Кобу. В этом районе есть очень красивые станции, такие как Токородзава, Танаси и другие.
Они особенно хороши летом, когда утопают в зелени.
Итак, от реки Татигава, вдоль Танагава до окрестностей Камимару. Хатиодзи к равнине Мусаси уже не относится. И потом от Маруко до Симомэгуро. А как прекрасны здесь такие местечки, как Фуда, Ноборито, Футаго!
Это всё западный район.
Что касается восточного района, то он идёт от окрестностей Камэидо до реки Комацугава, от реки Кинэгава, огибая Хорикири, до окрестностей Сэндзю. Правда, если вы не согласны, этот район можно исключить. Но всё же и в нём есть своя прелесть, что заставило меня причислить его к равнине Мусаси».
VIII
Что же, я согласен. Особенно с тем, что нужно было уделить больше внимания описанию окрестностей Токио. Мне и самому эта мысль не раз приходила в голову. Правда, немного странно слышать, что пригород составляет часть равнины Мусаси, но в действительности в этом нет ничего удивительного. Когда описываешь море, захватываешь и берег, омываемый волнами. Тем не менее я временно отказался от этой мысли и начал описывать наше путешествие по берегу Коганэи. Прежде я решил рассказать о реках равнины Мусаси.
Конечно, мне хотелось описать Тамагава и Сумидагава, но я отложил это и остановился на водах Мусаси. В частности, на Коганэи. Его течение пересекает окрестности Токио, протекает по деревням Сэндакэя, Ёёги, Цунохадзу, заходит в Синдзюку и снабжает водой Эцуя.
Из Инокасираикэ и Дзэмпукуикэ берёт воды канал Канда. Канал, который течёт по окрестностям Мэгуро, впадает в Хишкай. Воды Сибуя текут в Канасуги. И это ещё не всё. На равнине есть много мелких речушек с неизвестными названиями.
Всё это на первый взгляд может показаться неинтересным. Но вид этих рек, текущих по равнинам и с возвышенностей Мусаси, не так уж плох. Они проползают по лесам, переправляются через поля, то исчезают, то появляются вновь, все они извилистые (за исключением Коганэи). Эта картина во все времена года радует ваше сердце. Я вырос в гористой местности и поэтому привык к большим бурным рекам с кристально чистой водой. Реки Мусаси, мутные, за исключением Тамагава, сначала мне не нравились. Но постепенно привыкнув к ним, я даже начал находить, что именно такие слегка мутные реки и подходят к пейзажу равнины.
Помню, летним вечером года четыре назад мы с другом гуляли за городом. Часов около восьми вышли к мосту в верховье канала Канда. Вечер был изумительно красив. Трудно даже передать словами. Всё залито лунным сиянием, дует свежий ветерок. Поле и лес как будто в накидке из тончайшего белого шёлка. На мосту мы увидели человек пять местных жителей. Облокотившись о перила, они болтали, смеялись, что-то напевали. Среди них был один старик, который то и дело вступал в разговор с молодыми. Освещённые лунным светом, их фигуры отчётливо выделялись на тусклом фоне ночи. Совсем как в пасторальном стишке. Мы также стали действующими лицами этой картины и, облокотившись о перила, любовались луной, которая плыла медленно, отражаясь в чистом зеркале воды. Каждый раз, когда жучки ударялись о воду, на ней появлялись чуть заметные круги и лик луны в реке покрывался мелкими морщинами. Река, извиваясь, убегала в лес, опять появлялась и опять скрывалась в лесу, описывала дугу и исчезала. Лунный свет, разбиваясь о лес, падал в почерневшую воду и там оживал. Над каналом стоял туман.
Гуляя за городом, я видел, как крестьяне во время уборки редьки моют её в таких вот каналах.
IX
Если не говорить о Догэндзака и Сироганэ, улицы Токио за его пределами переходят в шоссе Косюкайдо, в Аомэмити, в Накахарамити, в Сэтатаякайдо. Разве странно, что описание глухих местечек, где нет ни больших дорог, ни станций, где своеобразие жизни соединено со своеобразием природы в необычайно красивый пейзаж, вызвало во мне поэтическое вдохновение? Почему всё же так глубоко волнует вид этих окрестностей? Я отвечаю коротко. Эти пригородные пейзажи наводят человека на мысль, что он видит перед собой общество в миниатюре. А ещё я бы сказал, что тени этих ветхих домишек нашёптывают нам удивительные повести, то проникнутые глубокой печалью, то искрящиеся весельем. И эти маленькие саги способны взволновать и деревенского, и городского жителя. Своеобразие заключается в том, что здесь отголоски большого города смешиваются в едином водовороте с деревенской жизнью.
Посмотрите! Вот сидит собака — кривая на один глаз. И все в этой округе знают её.
А вот небольшой трактир. Сквозь сёдзи[17] виднеется силуэт женщины, которая кричит что-то громким голосом, и не поймёшь — плачет она или смеётся. Спустились сумерки. Кругом стоит запах не то дыма, не то земли. Мимо проехали одна за другой три телеги. Прогрохотала пустая телега, смолкла и опять загрохотала.
А вон, посмотрите, возле кузницы стоят две навьюченные лошади, и в их тени о чём-то перешёптываются трое мужчин. На наковальне лежит накалившаяся докрасна подкова. Искры так и сыплются в темноту, долетая до самой дороги. Три крестьянина вдруг громко рассмеялись. Когда луна докатилась до верхушки высокого дуба, стоявшего позади домов, крыши напротив приняли матовый оттенок.
От фонаря идёт копоть. Вокруг толпятся и шумят несколько десятков деревенских и городских жителей. Там и здесь кучками лежат овощи. Целый овощной городок, небольшая ярмарка.
Совсем смерклось, и, кажется, всё кругом уснуло, но сквозь сёдзи лавочки до двух часов ночи виднеется свет. В крестьянском дворе за парикмахерской мычит корова. Её слышно на всю улицу. Возле винной лавки стоит дом старого торговца бобами. Каждое утро, направляясь в столицу, он выкрикивает своим охрипшим голосом: «Бобы, бобы!»
Летние ночи коротки. Не успеешь оглянуться, как рассвело и потянулись гружёные телеги. Поднялся шум колёс. А часов с девяти на высоком дереве, виднеющемся с дороги, начинают стрекотать цикады. Жара нарастает. Из-под копыт лошадей и из-под колёс телег встаёт клубами пыль. Стаи мух кружатся над дорогой, перелетая от дома к дому, от лошади к лошади.
Еле слышно пробило двенадцать часов. Откуда-то со стороны столицы донёсся гудок.
1898
СКИТАЛЕЦ
I
Матери я сказал, что хочу побывать на могилах родных, ни словом не обмолвившись о том, на что втайне надеялся.