Чернокожие представительницы среднего класса и их белые соратницы столкнулись со множеством сходных трудностей и ожиданий, но их проблемы проявлялись по-разному и требовали непохожих решений. В общем, для многих чернокожих женщин, которые и так всю жизнь стремились улучшить свое экономическое положение, призывы распрощаться с инертностью и проявить инициативу прозвучали бы странно и неубедительно.
Ориентированные на нужды белого населения американские СМИ приветствовали основание Института. Событие получило широкое освещение от Торонто до Талсы. «Рэдклифф планирует вывести умных женщин из кухни», гласил заголовок News day из Гарден-Сити (штат Нью-Йорк). The World-Herald в Омахе опубликовал репортаж «Создано пространство для одаренных женщин». Бантинг свободно владела риторикой холодной войны. Она написала объемную статью для The New York Times Magazine об «утечке высококвалифицированной, образованной женской рабочей силы», связав свой эксперимент с американскими внешнеполитическими целями. В статье «Грандиозная утечка: образованные женщины» Мэри утверждала, что «образовательные учреждения должны поощрять способных студенток вечерних отделений — замужних женщин, — оказывая им материальную поддержку и предоставляя более гибкий учебный график». Бантинг заверила читателей, что «учеба в надлежащем количестве прекрасно сочетается с домашним хозяйством», и признала, что между мужчинами и женщинами могут быть «врожденные различия», но достоверно установить это невозможно без стандартизации условий их роста (Бантинг всегда оставалась ученым).
Затем Мэри описала Институт как решение поставленной проблемы. В нем будет «место для работы без необходимости отвлекаться на внезапно возникающие бытовые вопросы, без вынужденного погружения в рутину за счет отложенной в долгий ящик идеи или мечты, без чувства вины перед детьми и вопросов, оставшихся без ответа». Бантинг заканчивала статью обращенным к женщинам призывом вносить вклад в жизнь общества. Мэри взывала к типично женскому альтруизму: «Это нужно не столько для женщин, — писала она, — сколько для нашего наследия, наших устремлений: Америка должна вновь, вдумчиво и осмысленно, определить их место в нашем обществе». Поступайте в институт не для себя, — как бы говорила она, — но сделайте это для своей страны. По счастливой случайности личные интересы и патриотический долг вели к одной цели.
После объявления об открытии Рэдклифф наводнили письма со всей страны: из Статен-Айленда, из Сан-Франциско, с Пьерпонт-стрит в Бруклине и с фермы «Серый гусь» в Джаффри (штат Нью-Гэмпшир). Корреспонденция приходила и с соседних улиц Кембриджа, и из-за границы. Авторами большинства писем были замужние женщины — те, что подписывали письма и документы именем и фамилией мужа. В некоторые конверты были вложены чеки — на 5, 10 и даже 300 долларов (почти 2,5 тысячи долларов по текущему курсу). Джейн М. Чемберлен (миссис Дэвид Б.), выпускница Рэдклиффа 1950 года, прислала чек на 5 долларов и короткую записку, на которой чернилами ярко-красного цвета было написано: «Дорогой Рэдклифф, я люблю тебя!» 185
Остальные письма были гораздо длиннее. В офис президента Рэдклиффа писали женщины разного возраста, но практически у всех уже были дети. В своих письмах они рассказывали о типичных бытовых трудностях («дети болеют, техника ломается» 186), в том же абзаце делясь планами прошлых и будущих исследований. Должно быть, эти письма пробудили воспоминания Бантинг: читая истории о насыщенной семейными делами и событиями жизни в домах, где под ногами все время сновали дети, она, наверное, думала о своем доме в Бетани. Там, под теплым солнцем, Мэри занималась садом, пока дети играли во дворе. На самом деле, в те годы она была по-настоящему счастлива; ее вторая жизнь — жизнь вдовы и ректора университета, — так никогда и не затмила радостей первой. Однако сельский Коннектикут был единственной частью той жизни Бантинг; ведь у нее всегда была лаборатория, и был Хенри — вдумчивый собеседник и друг. Годы в Бетани запомнились Бантинг именно потому, что пролетели так быстро. Но для женщин, которые писали Мэри, семейная жизнь была не потерянным раем, а бесконечным кошмаром. А институт, как думали они, мог оказаться выходом из этого болота.
Бантинг полагала, что ее маленькое научное общество станет ступенькой на пути к реформированию системы женского высшего образования. Какое бы влияние Институт ни оказал на стипендиаток, оно, несомненно, будет временным. Но Секстон, которая узнала об этом проекте, сидя за обеденным столом в Ньютоне, смогла разглядеть то, что Бантинг не увидела из президентского дома на Браттл-стрит. В своей заявке — письме, которое она так и не отправила, — Энн проявила удивительную проницательность. Секстон предположила, что влияние Института будет долгосрочным: он изменит некоторые вещи — некоторых людей — на всю жизнь. Взволнованная и вдохновленная, Секстон сделала то же, что и всегда: взяла трубку и позвонила своей лучшей подруге.
ГЛАВА 5. Я прошла!
1960 год подходил к концу, а Конни Смит и ассистентка Бантинг Рене Брайант, которые разбирали растущую гору корреспонденции — все эти бумажные конверты и разноцветные бланки, — нашли достойных претенденток на стипендию. Прошел всего месяц после объявления об открытии Института, а 120 женщин уже отобрали как «возможных кандидаток». Эти женщины обладали необходимой квалификацией для подачи заявки; как только подготовят документы, они их получат. Некоторых Бантинг пригласила лично; она написала выдающимся ученым-женщинам письмо с призывом подавать заявки. По словам Брайант, «квалификация соискательниц была ошеломительно высокой». В списке потенциальных сотрудниц 41 женщина имела степень доктора философии, 3 — степень доктора наук и 19 — степень магистра в той или иной сфере (в те годы женщины получали 33 % всех магистерских степеней и только 10,4 % докторских) 187. Самой молодой из потенциальных претенденток было двадцать восемь, а самой старшей — пятьдесят шесть; среднестатистический возраст кандидатки составил тридцать с небольшим лет, как и ожидала Бантинг, указавшая эту информацию в пресс-релизе. Чуть более половины женщин были замужем и имели от одного до пяти детей (9 кандидаток были вдовами или разведены; 16 никогда не были замужем). Именно таким амбициозным женщинам с высшим образованием, матерям, готовым обрести вторую жизнь, и хотела помогать Бантинг. Иными словами, это были женщины, очень похожие на нее в молодости.
Среди этих воодушевленных женщин была и Секстон. В феврале она получила бланки заявок, а в начале марта подала свою. Заявка балансировала на грани между обворожительным самоуничижением и возмутительным высокомерием. Энн предоставила необходимые личные сведения: помимо возраста и адреса, заявителей попросили указать имена и фамилии мужей, род занятий, а также имена и возраст детей и других иждивенцев. Стипендия не была социальной, поэтому наличие мужа с высокой зарплатой не отсеивало кандидаток; как и выросшие дети, которые больше не нуждались в материнской заботе. Вероятно, институт запросил эту информацию, чтобы собрать данные, которые могли бы послужить контрольными примерами теории Бантинг о жизненном пути американской женщины. Секстон была одной из немногих соискательниц без высшего образования, так что в анкете она не заполнила разделы «образование» и «языки». Единственным талантом, который указала Энн, было умение проводить поэтические чтения. Она назвала свои академические достижения «невыразительными» 188, но подчеркнула, что сделала успешную карьеру, будучи писательницей-самоучкой. Чтобы проиллюстрировать свой успех, Энн привела в пример десять хвалебных рецензий на свои произведения, которые она готова отправить в приемную комиссию (Секстон также довольно робко упомянула «две отрицательные рецензии, которые я бы предпочла вам не показывать»). Но Энн хотела писать для грядущих поколений. Она утверждала, что ее не интересуют ни продажи, ни мимолетное одобрение современников. Секстон стремилась быть больше, чем просто женщиной-поэтом, и хотела превзойти то, что называла своей «женской ролью» (но при этом Энн не забыла выразить институту признательность за поддержку женской карьеры). Секстон подчеркивала свое желание занять место среди великих литераторов страны, словно гостья, которая, впервые попав на литературную вечеринку и, пытаясь справиться с неловкостью, слишком громко смеется и слишком много говорит о работе. «Я чувствую, что я уже состоявшийся поэт, — писала Энн. — И сейчас я прошу о возможности оставить след в истории». В своем стремлении к исключительности эта женщина не терпела полумер.
По совету Секстон Кумин также подала заявку в институт. В заявке она сделала упор на свои академические успехи: степень бакалавра и магистра Рэдклиффского колледжа, полученные в студенчестве награды, владение четырьмя языками. В заявке нужно было указать название докторской диссертации, но Кумин вместо этого вписала название своей дипломной работы с отличием: «Аморальность главных героев в романах Стендаля и Достоевского» 189. Несмотря на то, что Максин уже состоялась как поэт — она опубликовала около сорока стихотворений в Harper’s, The Atlantic и The New Yorker. — Кумин преуменьшила свои творческие достижения, словно боясь показаться выскочкой. Вместо этого Максин акцентировала внимание на своей педагогической деятельности: она работала в Тафтсе на полставки, была предана своему делу и верила, что год чтения и исследований в Институте поможет ей повысить педагогическое мастерство. «Мне интересно сравнить путешествия Джозефа Конрада и Сола Беллоу в бессознательное, — писала Кумин в исследовательском предложении. — Я бы хотела прочитать все произведения Сартра и Камю и изучить влияние экзистенциалистской философии на существующие фрейдистские концепции в американской литературной критике». Максин собиралась переводить французских и русских поэтов, читать эссе о творческом процессе и, возможно, разработать собственные теории о творческом мышлении. Одностраничное исследовательское предложение Кумин с трудом вмещало все интересовавшие ее направления интеллектуальной деятельности. Она с нетерпением ждала начала занятий.