«Гнездо» — одна из двух картин в раме — демонстрирует, как Свон совмещала материнство и искусство. Картина изображает полулежащую в розоватом кресле женщину; ее голова размещена в нижнем левом углу полотна, а ноги вытянуты вверх, в темноту. Розовый халат, обволакивающий ее тело, как будто сливается с креслом, размывая границу между телом и мебелью. Широко раскрыв невидящие глаза, завернутый в голубую ткань младенец сосет обнаженную грудь женщины. Сцену можно счесть сентиментальной, но перед нами отнюдь не Мадонна с младенцем. Это смелая, производящая немного отталкивающее впечатление картина: яркий контраст розового и голубого, интенсивная игра света и тени, оголенная грудь и сияющий младенец, неестественно выделяющийся на темном фоне. Полотно представляет материнство чем-то неестественным, почти что неземным.
С помощью этой картины Свон показала (а в своей заявке на стипендию — прокомментировала) занимающую ее тему инаковости, сюрреалистичности материнства. В представлении Барбары материнство не было чем-то обыденным, банальным и заурядным; напротив, она считала его новаторским, духовным, пробуждающим опытом. «Я чувствую, что художница может черпать огромное вдохновение в роли жены и матери, — писала Свон в своей заявке. — Это глубокий, мистический опыт. Это прилив жизни во всех смыслах»202. Такой образ мышления идеально сочетался с воодушевляющим посылом Института о том, что материнство и творчество могут быть взаимостимулирующими.
Вскоре после подачи заявления Свон узнала, что прошла отбор и что ей предстоит собеседование на место в пилотном классе. Чтобы выиграть его, она должна отличаться от множества других кандидаток — бывших медиевисток, начинающих философов и временно не практикующих химиков, жаждущих служить своей стране, — и все они надеялись лишь на «небольшую помощь на этом пути».
Тем временем 29 апреля 1961 года в 10 утра Секстон прибыла на интервью в Фэй-Хаус в университетском городке Рэдклиффа. Она была одной из приблизительно сотни приглашенных на интервью женщин; количество официальных заявок превышало эту цифру почти в два раза. Еще сотни женщин прислали письма с вопросами, записки с поздравлениями, а также сдержанную критику программы, ведь она была ориентирована только для «незаурядных женщин» и обходила вниманием остальных: в институт пришло письмо от неработающей матери с высшим образованием, но без убедительных доказательств интеллектуального потенциала; от работающей матери, которой была необходима финансовая помощь или помощь в уходе за ребенком; от женщины, которую отговорили получать образование. И хотя институт Бантинг привлек внимание многих американок, работающих вне дома, на среднестатистическую представительницу среднего класса программа рассчитана не была. Она предназначалась для «особенной» женщины, которая получила высшее образование и многого добилась, несмотря на стоящие перед ней препятствия. Как правило, на таких женщин уже многое работало: деньги, расовые привилегии и в какой-то мере социальное обеспечение. Секстон была в восторге от того, что ее считают особенной. И хотя она и не могла поверить, что прошла предварительный отбор, но все-таки считала, что заслужила это место по праву.
Энн подошла к зданию, где должно было проходить интервью. Фэй-Хаус на Гарден-стрит, 10 больше похож на особняк, чем на административное здание. Все потому, что когда-то это был фамильный дом, а в 1885 году его выкупили, чтобы предоставить служебные помещения в бессрочное пользование Рэдклиффскому колледжу. На старых фотографиях начала XX века у парадного входа здания стоит группа женщин в широкополых каркасных шляпках и платьях со шлейфом и сборчатым корсажем. Над ними возвышается небольшая площадка с перильцами; легко представить себе, как по этой узкой платформе, поглядывая на реку Чарльз, прогуливалась какая-нибудь бостонская матрона. С тех пор, как были сделаны эти снимки, прошли годы. Дом отремонтировали и приспособили под административное помещение. И все это время женщины Рэдклиффа продолжали проходить сквозь дверной проем Фэй-Хаус. Для некоторых из них это был путь к новой жизни.
Куда бы Секстон ни направлялась, ее появление всегда было эффектным. И это интервью не стало исключением. Энн всегда тщательно подбирала одежду и наносила помаду в тон украшениям. Наверное, она блистала в свете утреннего солнца. Смит — директор, которая инициировала послабление в правилах института, решив рассмотреть заявку от кандидатки без высшего образования, начала интервью. И Энн, как вышколенная актриса по сигналу режиссера, начала выступление.
Секстон знала, как себя держать, будучи в центре внимания, хотя такое положение порой ее пугало. Энн была полна энергии, активна и разговорчива. Одинаково откровенная и в жизни, и в творчестве, Секстон охотно рассказала о том, как открыла для себя поэзию (из-за попыток покончить с собой) и о том, как сложно ей было научиться писать. Она не умолчала ни о своих суицидальных мыслях, ни о днях, проведенных в Гленсайде. По заявке на стипендию могло показаться, что Секстон смущает ее отсутствие высшего образования, но на интервью она с энтузиазмом отозвалась о предоставляемых Институтом образовательных возможностях 203. Энн собиралась посещать разные занятия и много читать. Понимая, что вложения в человека с таким темпераментом и прошлым представляются сомнительной инвестицией, Секстон заверила Смит, что сейчас ей удалось достичь баланса в жизни и что она собирается быть хорошей матерью вне зависимости от своих профессиональных обязанностей. Кстати говоря, она недавно отменила встречу с очень важным издателем, потому что обещала дочерям пойти посмотреть на цветущие вербы. «ВАУ! Да уж, ее нельзя не заметить, — написала Смит после интервью. — Вот так энергия, вот так пыл!» Она рекомендовала утвердить кандидатуру Секстон.
Кумин прибыла в Фэй-Хаус через несколько часов, к 14:00. Здесь ей было все знакомо. Впервые Максин увидела Рэдклифф осенью 1941-го, и тогда красота кампуса не оставила ее равнодушной. Университетский городок протянулся от Рэдклифф-Ярд, где стояли административные здания и Фэй-Хаус, и до Рэдклифф-Квадрангл, где находились общежития. Рэдклифф-Ярд располагался всего в нескольких минутах пешком от центра Гарвардской площади, вокруг которой раскинулся кампус Гарварда, а Квад — в семи минутах от Гарден-стрит, в отдалении от шумной суматохи площади. Примыкающие к нему обсаженные деревьями улицы считались одними самых красивых в городе.
Впоследствии Кумин описала трансформацию, которую ощутила, когда приехала в Рэдклифф: «Ярлыки, которые на меня навешивали, — заучка, зубрила, ботаник — превратились в почетные знаки… В Рэдклиффе у меня началась новая жизнь. Я избавилась от своего провинциального еврейства»204. В Рэдклиффе Максин была по-настоящему счастлива: она стала своей среди «клиффи» — находчивых, умных, интересующихся политикой и совсем не похожих на девочек из школьного сестринства. Кумин и не знала, что в мире есть женщины, похожие на нее, женщины со схожими «интересами, мнениями и ценностями»205. И Максин погрузилась в студенческую жизнь. Вместе с разделяющими ее взгляды одногруппниками Кумин вступила в Лигу труда (и шокировала отца своими ультралевыми политическими взглядами). В выпускном классе она стала капитаном команды пловцов, нарисовала сатирический комикс и активно посещала футбольные матчи и танцы. Кумин давно увлекалась плаванием, и сначала ее разочаровал подвальный бассейн в Рэдклиффе (когда Максин выбирала колледж для поступления, ей больше приглянулся бассейн в Уэллсли), но тем не менее в студенчестве она плавала с большим удовольствием и даже учила плавать других «клиффи», которым для получения диплома был нужен зачет по этому предмету. «Пожалуй, тогда неудовлетворение, которое я испытывала с восьмого по двенадцатый класс, сошло на нет, — говорила Кумин позднее. — Я начинала с чистого листа в другой стране». Впервые в жизни Максин ощущала себя «действительно невероятно счастливой»206.
Кумин, дети которой уже сами были подростками, подала заявление в Институт по многим причинам: она хотела отдохнуть от преподавания в Тафтсе, хотела обеспечить себе репутацию стипендиатки программы для «младших научных сотрудников», хотела двигаться в том же направлении, что и лучшая подруга, и, что немаловажно, хотела вновь пережить свои счастливые студенческие годы.
В каком-то смысле, тот факт, что Кумин не отсеяли до интервью, удивляет больше, чем то, что до этого этапа добралась Секстон. Не будучи ни настоящим ученым, ни блистательным литератором (ее первая книга была только-только опубликована в марте), Кумин мало чем отличалась от множества выпускниц Рэдклиффа, чьи заявки отправились в мусорную корзину. Максин была женщиной, которая, по ее собственным словам, «играла тройную роль: писательницы, учительницы и домохозяйки»207. Научный руководитель Кумин в Тафтсе назвал ее «прекрасным учителем» и «первоклассным» ученым и отметил, что редкий человек может освоить обе задачи и при этом «достичь таких успехов в творческой деятельности»208. Несомненно, Максин была надежной и здравомыслящей женщиной, и пусть и не гением, но, по крайней мере, убедительным примером основополагающей теории Института о том, что материнство и интеллектуальный труд могут органично сосуществовать.
Начав говорить, Кумин сразу показала, что совершенно не похожа на свою ньютонскую соратницу по перу. Секстон была жизнерадостной и пылкой, она горела своим творчеством и откровенно рассказывала о личном, а Кумин с первых минут казалась более непринужденной, но при этом серьезной. Она с энтузиазмом говорила о своей преподавательской деятельности в Тафтсе и о том, как после года учебы в Институте вернется туда с новыми знаниями. Максин бегло упомянула все свои многочисленные интересы — поэзия, творческий процесс, фрейдистская психология, экзистенциализм — Смит сочла такое обилие потрясающим и даже удивительным.
Кумин располагала к себе: она была образованна, она опубликовала сборник стихов и обещала извлечь максимум пользы из своего времени в институте. Кумин напомнила Смит нетерпеливую первокурсницу, суетливо перечисляющую одну специальность за другой. «У нее много интересов, это может оказаться проблемой: возможно, ей будет сложно сконцентрироваться на чем-то одном, — писала Смит в своих заметках. — Похоже, в ней больше упорства, чем реальных творческих способностей, но это только догадка»209. И все же Кумин была обаятельной, коммуникабельной, и в ее обществе было приятно находиться. Более того, Максин была педагогом, а значит, могла бы вести курс и показать студенткам хороший пример. В конце концов, Смит решила утвердить кандидатуру Кумин.