Состоятельные женщины не должны жаловаться. До Института стипендиатки, многие из которых были сдержанными американками, никогда бы не выступили против ограничений, которые культура накладывала на их жизнь; возможно, они бы даже не признали, что их что-то ограничивает. Считалось, что американские женщины — самые счастливые в мире, что им нравится следовать традициям. В номере Harper’s за 1962 год американок одобрительно описывают как женщин, которые «не слишком отличаются от своих матерей или бабушек 272. Им близки классические женские ценности — быть сексуально привлекательной, дарить материнскую любовь и воспитывать детей. Они не стремятся к успеху в общественной или профессиональной жизни. И, как и большинству мужчин, им отвратительны идеи старомодного феминизма». Но достаточно скоро, испытав на себе то, что Кумин назвала «мгновенной симпатией» Института, они стали смелее говорить обо всем, чего у них пока не было.
Но не все хотели слушать их жалобы. Образованные женщины, и особенно выпускницы Рэдклиффа, оказались удивительно враждебной аудиторией. Однажды на первом году существования Института Смит попросила Макракис составить ей компанию на обеде в местной Junior League, Констанс надеялась привлечь финансирование, и ей нужна была сотрудница Института, кто-то, кто мог бы стать лицом программы. Когда женщины уже ехали на мероприятие в такси, Смит, обычно чуткая к страхам и потребностям стипендиаток, внезапно сообщила Макракис, что ей, Лили, нужно будет рассказать о своем опыте работы в Институте. Макракис запаниковала. Она ненавидела публичные выступления и уже заранее содрогалась, предчувствуя свой доклад на весеннем семинаре, но Констанс успокоила ее. «Вам только и нужно, — заметила Смит, — что рассказать свою историю: кто вы и как вы попали сюда». Макракис нервно согласилась.
Уже через несколько минут дрожащая Лили стояла перед толпой из пятидесяти состоятельных женщин. Она не была знакома ни с кем из них, но знала, что чтобы попасть в Junior League, нужно иметь «хорошую репутацию». Должно быть, их семьи входили в число самых влиятельных семей Бостона. Прерывающимся голосом Макракис начала рассказывать об Институте, о своей работе, о прислуге и о поддержке мужа. Она едва закончила, как на нее обрушилась враждебная критика.
«Вы бросаете детей?» — недоверчиво спрашивали из толпы. «Вам не кажется, что вы жертвуете благополучием своих детей ради собственных амбиций?» И неважно, что Майкл поддерживал Макракис, а ее дети с радостью провожали мать по утрам и днем возвращались к ней домой. Женщины из Junior League весьма скептически отнеслись к идее, что есть что-то более важное, чем домашние обязанности женщины, и что программа неполного дня в Институте предлагает приемлемое для всех участников решение. Шквал критических, жестоких вопросов не утихал. Макракис чувствовала, что проигрывает эту битву возражений, хотя пару раз ей удалось отстоять свою позицию. «Это война», — думала Лили. Она почувствовала облегчение, когда, наконец, смогла уйти с линии огня. Макракис навсегда запомнила ту встречу и не смогла простить женщин, которые так грубо ставили под сомнение ее преданность семье и детям. Вспоминая тот обед много десятилетий спустя, Лили выразила не угасшую со временем антипатию: «Они были отвратительны… Я их ненавижу. Ненавижу их»273.
Женщины из Junior League вторили ранее высказанной критике, которая обрушилась на Бантинг со стороны выпускниц Рэдклиффа и других женщин в ответ на объявление об открытии программы Рэдклифф. Эти дамы расценили проект Бантинг как личное оскорбление. Они думали, что все делают правильно: выполняют миссию по ведению домашнего хозяйства, которую на них возложила культура. И тут появляется эта женщина — странная, чересчур образованная и, в их глазах, недостаточно женственная, — и говорит о том, что, посвятив жизнь своим детям, они почему-то оказались худшими матерями, чем если бы делали карьеру. И это абсурдное сравнение вызвало нешуточный гнев. Несмотря на неоднократные и настойчивые утверждения Бантинг о том, что домашнее хозяйство значимо — она и сама с любовью вспоминала проведенные дома годы, — некоторые женщины так никогда и не смягчили свою позицию по отношению к Институту. Подобно коммунизму и гомосексуализму, он был еще одной угрозой для американской семьи.
Весь первый год обучения за стипендиатками наблюдали. Они ощущали взгляды соседей, когда выходили из дома с книгами под мышкой и упакованными обедами. Кумин уже имела дело с подобным неодобрением; некоторые соседки открыто осуждали Максин за то, что она работала в первые годы после замужества (работала вынужденно, — размышляла Кумин потом. — Ведь нам нужны были деньги)274. Теперь Максин чувствовала себя виноватой за то, что ее приняли в Институт, и беспокоилась, что не сможет написать достаточно, чтобы оправдать получение гранта. «Были друзья и соседи, которые искренне радовались за меня, — вспоминала Кумин много лет спустя. — Но были и знакомые, которые довольно язвительно говорили о том, как мне повезло, что у меня такой терпеливый, многострадальный муж-мученик, и как хорошо, должно быть, детям, которые, возможно, по-прежнему не будут видеть своей и так работающей неполный день матери, хотя я на целый год беру отпуск в колледже». Соседи Кумин гораздо больше беспокоились об отсутствии Максин, чем ее дети: они подросли, и их самих часто не было дома. Как и Макракис, Кумин обвиняли в преступлениях против американской семьи.
Макракис знала, как ей повезло, что муж ее поддерживает, и понимала, что ее жизнь сложилась бы совсем иначе, если бы она вышла замуж неудачно или слишком рано. Спустя год после окончания Института, впервые работая преподавателем, Макракис шокировала студенток тем, что отказывалась любоваться их обручальными кольцами. «Слишком рано, — говорила она. — Тебе всего 22!» Она говорила выпускницам, что сначала нужно повидать мир и только потом обзаводиться домом и детьми. «Никогда не знаешь, позволит ли тебе муж делать то, что ты хочешь, — предупреждала их Лили, — так что лучше быть свободной». Макракис до конца жизни получала письма от своих бывших учениц: они благодарили ее за то, что она отговорила их от ранних браков и показала, как можно жить полноценной жизнью. «Вы спасли меня», — писали они. Рэдклифф стал спасением Макракис, а она — спасительницей своих студенток.
Г оды спустя, вспоминая вечера 1961 года, Макракис не могла точно сформулировать, чем же они с поэтессами занимались, когда делились чувствами, сопереживали друг другу и представляли иную жизнь. Лили не хотела приписывать себе в прошлом лишнюю политическую сознательность. В конце концов, когда она работала в Институте, до начала очередной волны женского движения оставалось еще несколько лет. Только в декабре 1961 года Кеннеди приказал проанализировать положение женщин; созданная комиссия была «уполномочена оценивать и давать рекомендации по улучшению правового, социального, гражданского и экономического положения американских женщин». Элеонора Рузвельт была председателем комиссии до самой смерти в 1962 году, после чего ее место заняла Эстер Петерсон, заместительница министра труда. Ее доклад, осуждающий неравенство, с которым сталкиваются женщины в якобы «свободном» американском обществе, будет опубликован только в октябре 1963 года, после того как Макракис начнет свою преподавательскую карьеру. В тот год многое действительно изменилось: Бетти Фридан перечислила проблемы, с которыми столкнулись Макракис и ее друзья, и всколыхнула волну обсуждений по всей стране. Женщины начали объединяться; уже через несколько лет феминистские организации заявили о своих целях и начали лоббировать свои интересы в Конгрессе.
С появлением этого резонансного женского движения возникли вопросы о том, кого можно к нему причислить и чьи интересы оно представляет. Равноправие женщин — это только для домохозяек из пригородов? Или женское движение может освободить экономок и другую прислугу? А чернокожих женщин тоже освободит, или только белых? В 1961 году в Институте такие вопросы еще не поднимались. Как сказала одна из «прим Института» Брита Стендаль, «Тогда мы понятия не имели, что того и гляди наступит эмансипация женщин, а феминистская оптика вот-вот станет важным аналитическим инструментом»275.
И все же, по признанию Макракис, на тех неформальных ужинах они были близки к чему-то, чего пока не могли выразить словами. «Ну, это был феминизм без, знаете, без слова», — сказала Лили. Слово появится позже, после того как Макракис покинет институт, чтобы стать преподавателем, а в Рэдклифф придет новая группа научных сотрудниц. А пока женщины института продолжали вести беседы, даря друг другу, по словам Кумин, «готовность слушать и давать, и слышать, и брать».
ГЛАВА 7. Мы просто разговариваем
Вечером 13 февраля 1962 года — за день до того, как безупречная хозяйка Джеки Кеннеди провела прессе экскурсию по Белому дому — женщины-ученые и художницы института собрались на первом этаже дома 78 по Маунт-Оберн-стрит, чтобы поучаствовать в первом семинаре весеннего семестра. Они расселись на сдвинутых вместе стульях с твердыми спинками и заняли места на скамейке. Шуршали пакеты с обедами, кофейные чашки передавались из рук в руки.
Поскольку Бантинг и Смит не хотели отвлекать сотрудниц от их исследований, посещение семинаров не было обязательным, но большинство стипендиаток все равно пришли 276. Они чувствовали, что встреча поможет им преодолеть страхи и мотивирует серьезнее относиться к собственным исследованиям. В гостиной присутствовала Ширли Летвин, политолог из Чикагского университета с докторской степенью. Она была элегантной космополиткой, отдавала предпочтение голубым костюмам и носила серый каракулевый ток. Невдалеке устроилась Вилма Хант — дантистка из Австралии (она переехала в Бостон в 1952-м), которая обычно бегала по кампусу из лектория в лабораторию и обратно в белом лабораторном халате. А еще там была Смит, которая, по словам одной из стипендиаток, выглядела как «курица-наседка»277, с гордостью наблюдающая за своим выводком.