Сотрудницы собрались, чтобы послушать выступления Кумин и Секстон на их совместном семинаре, посвященном поэзии. Это был первый семинар в семестре, и самый первый семинар, который когда-либо проводился Институтом. Поэтессы обещали рассказать о техниках стихосложения и почитать свои произведения.
Кумин была спокойна. Она хорошо подготовилась: изложила всю свою речь на бумаге, а затем сделала некоторые добавления синей ручкой. Кроме того, Максин снабдила примечаниями все стихотворения, которые планировала прочитать, отметив на полях различные поэтические термины — какэкотоба, хорей и тому подобное — о которых хотела рассказать зрителям. Она сделала копии стихов, которые собиралась прочесть в тот день, — «Утренний заплыв», «Практика стыда», «Закатный блюз» и еще несколько. Каждое стихотворение иллюстрировало определенный поэтический прием.
А Секстон, наоборот, вся извелась. На поэтических чтениях Энн чувствовала себя как рыба в воде, ведь она всегда играла — и в жизни, и в стихах. И все же чтения были для нее испытанием, проверкой на прочность. Когда Секстон проводила публичные чтения, она сознательно приходила позже, чтобы дать зрителям время для предвкушения и отложить неизбежный момент появления на сцене. Обычно Энн заранее выпивала пару бокалов. Во вторник она встретилась с Макс перед семинаром, чтобы успокоить нервы. У нее не было готовых заметок; она не собиралась давать никаких уроков. Секстон могла только прочесть свои стихи и попытаться пролить свет на ту странную магию, с помощью которой превратила личную жизнь в искусство.
«Думаю, мы можем начинать», — сказала Смит примерно в час дня, и голоса стихли 278. Констанс указала на диктофон и объяснила, что семинар будет записан, потому что «мы уверены, что пишем историю». Веками ученые собирались в залах по всему Кембриджу, чтобы представить и обсудить свои открытия и заявить о вкладе в работу друг друга. Но этот семинар был относительно редким явлением: научный симпозиум, на котором присутствовали исключительно женщины.
Кумин и Секстон проводили семинар вместе, потому что они все делали вместе, но об этом мало кому было известно. В течение многих лет они держали свой давний творческий союз в секрете, хотя всем, кто их знал, было ясно, что эти женщины близки. Для осторожности было несколько причин 279. Во-первых, недоброжелателям их близость могла показаться неестественной. Секстон и Кумин беспокоились, что их дружба оскорбит мужей. Приоритетом женщин должны были быть мужья и дети, а не подруги, у которых есть свои семьи.
Во-вторых, в начале карьеры каждая из женщин боролась за то, чтобы утвердиться в качестве признанного поэта. Секстон и Кумин беспокоились, что если критики узнают об их творческом союзе, то все станут говорить о схожести их поэзии, или, напротив, сделают из них прямых конкуренток. Конечно, и другие поэты поддерживали творчество друг друга. Эзра Паунд преобразил «Бесплодную Землю» Элиота; Элизабет Бишоп и Роберт Лоуэлл обменивались стихами по авиапочте. Впоследствии Энн и Максин связывали свое смущение с тем, что были женщинами: в Бостоне середины века не было места интеллектуальной женской дружбе. Поэтическая сцена принадлежала мужчинам: именно их печатали в литературных журналах и именно они получали большинство наград. К примеру, в номере журнала Poetry за 1960 год были опубликованы тексты девяти мужчин и только двух женщин (это гендерное соотношение было не многим лучше, чем в других сферах: в то время женщины составляли только 6 % американских врачей, 3 % юристов и менее 1 % инженеров)280. В том же году поэты-мужчины получили Пулитцеровскую премию, Lamont Poetry Prize и Национальную книжную премию в области поэзии; национальным консультантом по поэзии тоже назначили мужчину. Мир поэзии был миром мужчин, а женщин вынуждали бороться — и с мужчинами, и друг с другом, — просто для того, чтобы в нем закрепиться. Позднее обе поэтессы утверждали, что если бы их отношения завязались в момент расцвета движения за освобождение женщин, то они так не стыдились бы своей близости.
У поэтесс были и личные причины скрывать свой творческий союз. Умолчав о совместной работе, они не стали разглашать и некоторые более каверзные аспекты своей дружбы. К моменту поступления в институт Секстон, которая до конца 1950-х была начинающим поэтом, превзошла в мастерстве более опытную и образованную Кумин. Когда в 1957 году она только начала работать в мастерской Холмса, Секстон считала себя кем-то вроде ученицы Кумин. Энн училась у более опытной поэтессы, а значит, воспроизводила и ее недочеты. Теперь, когда Секстон выработала свой собственный поэтический стиль и определилась с тематикой, она хотела сохранить свою независимость — и, возможно, свое превосходство. Между тем Кумин все больше раздражали Холмс и ему подобные — все те, кто считал ее ответственной за подругу. Максин хотела, чтобы ее воспринимали как независимого художника, а не как надсмотрщицу Секстон. Даже когда обе поэтессы уже состоялись в профессии, Кумин терпеть не могла, чтобы их с Секстон сборники издавали одновременно.
И поэтому они годами скрывали свой творческий союз. Энн и Максин набирали стихи, разговаривая друг с другом по телефону и нередко занимая линию на долгие часы. Так поэтессы организовали своеобразный семинар для мам: они могли присматривать за детьми и одновременно обмениваться правками, не выходя из дома. Эта сочинительская стратегия требовала от слушательницы очень развитой эмпатии: ей нужно было представить себя кем-то другим — другим поэтом, пишущим в другом стиле. Однажды Секстон сравнила эту стратегию с проникновением в чужое сознание: «Ты погружаешься в голос поэта, — объяснила она, — и думаешь, как сделать его лучше, не делая похожим на свой»281.
Той первой институтской осенью Кумин и Секстон вошли в стабильный режим: пробуждение, завтрак с детьми (к тому времени уже школьниками) и, наконец, работа в домашнем офисе. Обе поэтессы предпочитали писать дома: Кумин работала, по ее собственным словам, «в эпицентре урагана», окруженная книгами и бумагами. Примерно так же Секстон чувствовала себя в своем заставленном книжными полками кабинете. «Мои книги делают меня счастливой 282, — объяснила она однажды. — Они стоят там и как будто говорят: „Ну, нас ведь написали, и ты свою напишешь'4». Одна поэтесса звонила другой. Сначала они делились последними новостями обо всем, что произошло с тех пор, как они говорили в последний раз. В конце концов, одна из них говорила: «Мы просто разговариваем. Почему, черт возьми, мы не пишем!»283 Затем кто-то из них предлагал реплику или идею. А потом одна из подруг либо вешала трубку, обещая перезвонить через двадцать минут, либо висела на линии, а после, когда была готова поделиться парой строк, громко свистела в трубку.
Секстон нравился такой диктат двадцати минут. «Это очень стимулирует. Настоящий вызов, — сказала она однажды. — У нас ровно столько времени, и, черт возьми, я что-то да напишу»284. И когда поэты продолжали разговор, они действительно неизменно делились написанными строками. Подруги работали, пока дети не приходили домой обедать, а потом, если у младших детей был неполный день и погода позволяла, собирались у бассейна Секстон. Дети в возрасте от шести до тринадцати лет носились по двору, а Максин и Энн сидели, опустив ноги в воду, и работали над детской книгой, передавая пишущую машинку Секстон из рук в руки. Примерно в 17:00 или 18:00, когда мужья возвращались с работы, женщины расходились по домам, чтобы приготовить коктейли и поужинать. Как и предполагала Бантинг, учеба и домоводство прекрасно сочетались.
Той осенью Кумин наслаждалась новым ритмом жизни. Ей не нужно было преподавать и ездить на работу. Теперь она могла приступить к написанию романа; Максин хотела снова попробовать свои силы в беллетристике (она не писала художественных произведений для взрослых с тех пор, как училась у Стегнера). А еще Кумин могла вернуться к своей первой любви: поэзии. В 1961 году ее первый сборник «На полпути» опубликовали в Холт, Райнхарт и Уинстон. В этих текстах проявилась чуткая наблюдательность Максин. Она строила стихи вокруг специфических, чувственных деталей: «сердито мигали» запертые в стеклянной банке из-под молока светляки, соблазнительное лицо Хамфри Богарта появлялось на серебристом экране, пловчиха рассекала воду, шел первый весенний дождь. И если Секстон называла свой творческий процесс «формированием образа» — созданием правильного образа, который мог бы передать определенное эмоциональное состояние, то Кумин могла бы назвать свой «добычей образа», ведь она выискивала совершенные стихотворные образы в реальном мире.
Несмотря на то, что из тысячи экземпляров «На полпути» было продано всего триста, критики дали высокую оценку многообразию лирики Кумин, а также ее способности соединять авангардное и традиционное 285. В обзоре новой поэзии для Commentary уважаемый критик Гарольд Розенберг написал, что из всех поэтов, прошедших рецензирование, — а в их число входил Аллен Гинзберг, — Кумин «несомненно, обладает самым ярким талантом»286. Пока Максин преподавала и работала над своими детскими книгами, она не писала «взрослые» стихи. В 1961 году Кумин опубликовала четыре детские книги сезонной тематики, и еще одну — в 1962 (Всего Максин написала двадцать пять детских книг, четыре из них совместно с Энн).
Теперь у Кумин появилось больше времени, и она могла вернуться к обстоятельным, наполненным любовью описаниям окружающего мира.
Именно в этот чувственный и загадочный мир Кумин пригласила слушательниц во время своего семинара в Рэдклиффе. В «Утреннем заплыве» она описала, каково это — «отправиться, маслянистой и обнаженной / сквозь дымку в прохладном одиночестве», чтобы искупаться в зеленом озере. В этом стихотворении Кумин соединила бытовые и природные образы: например, «ворсистый пляж», через который пловчиха срезает путь ранним утром, покрыт «ночным туманом, густым, как махровое полотно». Единение пловчихи и озера эротично: она впускает озеро «между ног» и рвется сквозь воду. Слушая, можно подумать, что плавание — это половой акт, а озеро — кровать. Кумин наполнила природный ландшафт присущим человеку вожделением.