Вскоре Максин перешла к другому стихотворению о воде, устанавливая прямую связь между любовью и природным ландшафтом («мы с водой давно нашли общий язык»287, — загадочно заметила Кумин; не все зрители знали о ее занятиях плаванием в средней школе и колледже). Вдохновленное пляжным отдыхом стихотворение «В той стране» — гимн влечению и изобилию. Оно начинается словами: «Возжелав устриц с джином / мы идем на закате в отлив». Рассказчица и ее спутник переступают через камни на мелководье и обнаруживают там устриц, «выращенных друг на друге / с сомкнутыми губами, в скользких водорослях, покрывающих / глазное яблоко, что мы едим». В желании пары съесть устриц, мертвых или живых, есть что-то грубое и жестокое. «Мы — убийцы устриц», — говорит рассказчица. Позже той же ночью, лежа в кровати, она смотрит на своего возлюбленного, восхищаясь его телом, и ждет, когда он вернется на пахнущее солью ложе и их тела сплетутся в один кокон. «Сейчас для нас есть только этот мир», — говорит лирическая героиня, завершая стихотворение: есть только мир морской соли и летних устриц, сезон жизни, которой тоже придет конец.
Кумин практически не говорила о жизни за кулисами своей поэзии, хотя и признала, что это они с мужем были любителями джина «В той стране». На семинаре Максин учила, а не исповедовалась. В начале своей презентации Кумин сказала, что она приносит «извинения за… [этот экскурс в] шизоидные миры Максин Кумин»288, но на деле провела исчерпывающий урок о структуре поэзии. Она читала одно стихотворение и объяснила, что такое ямб, читала другое и говорила о диссонирующей рифме, использовала третье для обсуждения аллитерации и ассонанса. Подача Кумин была академической и даже слегка педантичной; она читала, отчетливо произнося строки уверенным голосом и подчеркивая конкретные слова, на которые хотела обратить внимание аудитории. «Как поэт я придаю форме огромное значение», — объясняла Максин, словно оправдывая скрупулезность своей презентации. Хотя в год работы в Институте Кумин экспериментировала с вольными стихами, она вновь возвращалась к замысловатым, сложным формальным размерам всякий раз, когда ей было нужно «сказать о чем-то действительно важном и действительно наболевшем». Форма помогала Кумин контролировать свои чувства.
Через 45 минут Секстон заняла место подруги. Даже на столь раннем этапе своей карьеры Энн была талантливой чтицей. Ее глубокий, выразительный голос приводил слушателей в восторг.
Но ее декламаторское мастерство шло вразрез с сильнейшей тревожностью, которая особенно обострилась в день выступления. Секстон знала, что не может провести институтский семинар так же, как обычные чтения, когда между ней и ее аудиторией есть известное расстояние, и ее работа заключается в том, чтобы попеременно отталкивать и восхищать зрителей. Эта встреча была менее официальной: перед Секстон сидели женщины, которым знакомы ее основные сюжеты и которых может шокировать ее драматический стиль. Энн боялась обнажать душу перед этими женщинами, но она не была ученой, а значит, не могла спрятаться за дискуссиями о лирической традиции. Ей придется сделать то же, что и всегда: создать себе личину, быть другой, при этом оставаясь собой.
«Сегодня я не очень-то хорошо подготовилась»?89, — со свойственной ей самокритичностью начала Секстон. Энн объяснила, что, в отличие от Кумин, не собирается проводить занятие, потому что не очень сильна во всех этих «технических штуках»; она считала поэтические приемы «лукавыми фокусами», которые сами прокрадываются в стихотворение. Вместо урока Секстон пообещала развлечь зрителей. Она будет рассказывать истории и попытается погрузить аудиторию в мир стихотворения. По крайней мере будет интересно. «Одно из моих тайных указаний самой себе как поэту гласит: что бы ты ни делала, не будь занудой», — сказала Энн. Секстон открыла чтения стихотворением «Юность», в котором действие происходит «тысячу дверей назад», в доме ее детства. Затем Энн резко перенеслась в будущее: из родительского дома на похороны отца. «Правда мертвых» была элегией родителей Секстон. В ней отразились сюжеты, о которых Энн писала во втором сборнике, — то, что она назвала своими «мрачными ощущениями»290. Секстон сдала рукопись в ноябре, а опубликовали книгу в мае. Сборник получил название «Все, кто мне мил»291, с отсылкой к плачу Макдуфа из шекспировского «Макбета». Смерть поглощала внимание Энн.
И вот в притихшем зале Секстон начала читать посвященные родителям стихи. Стихотворение начинается с описания идущей к могиле «строгой процессии». Рассказчица, «устав быть храброй», пропускает похороны и решает поехать на Кейп-Код, где начинает «взращивать себя». Ее работа над собой носит сенсорный — визуальный и тактильный — характер: героиня наблюдает за светом солнца и раскинувшимся перед ней холодным океаном, ощущая прикосновения другого человека. Ритм стихотворения тяжелый и нерегулярный, с несколькими спондеями всего на четыре строфы, — они подчеркивают ощущение утраты, которое владеет героиней. Но стихотворение не назвать традиционной элегией: вместо духовного утешения рассказчица облегчает горечь своих переживаний, обращаясь к плотским утехам. Она находит утешение в человеческих прикосновениях, возможно, прикосновениях любовника — такое утешение, которое мертвым, ныне запертым «в их каменных лодках», больше не доступно. Рассказчица называет прикосновение благословением, которое не дарит полного отпущения грехов, но может помочь выдержать испытание. Спустя годы Секстон скажет, что это стихотворение — одно из двух ее стихов, несущих наибольший смысл.
За каждым лирическим «я» этого стихотворения безошибочно прочитывался образ Энн, но так было не всегда. «В Огромном Музее» — стихотворение, написанное от лица Христа, показало, как глубоко Секстон может погрузиться в иной образ. Читая этот текст группе, поэтесса подчеркнула, что каким бы личным ни было содержание стихотворения, его ни в коем случае не назвать чисто исповедальным. Каждое сочинение существовало отдельно от нее: занимаясь поэзией, она училась контролировать чувства.
В тот февральский день, в тусклом свете зимнего солнца Энн провела свой особый урок поэзии. Если она и могла что-то показать этим эрудированным женщинам, так это то, что лирическое «я» было не таким простым и незамысловатым, как могло показаться на первый взгляд. Да, Секстон писала о сокровенном и черпала образы из собственной жизни, но часто говорила от лица других героев: «кого-то еще, кем я не была, не могла быть, или хотела бы стать»292.
На самом деле Секстон удивительно глубоко понимала поэзию, но ей не хватало аналитичности Кумин. Энн не всегда могла объяснить, почему приняла то или иное решение, и поэтому говорила, что сработало ведь хорошо, или что образ просто всплыл в ее воображении. Возможно, Секстон стеснялась довольно-таки антиинтеллектуального тона своего выступления, и поэтому оправдывалась и защищалась на протяжении всей речи. «Боюсь, что все стихи, которые я сегодня прочту, довольно мрачные, — говорила Энн. — Мне жаль, что мои стихи такие мрачные»293 (в какой-то момент она извинилась за то, что извиняется). В заключение поэтесса прочла «Крепость» — стихотворение, посвященное Линде; она впервые читала его на публике. Секстон рассказала, что во время написания стихотворения у нее «жутко болела спина», потому что она провела несколько дней сидя за столом, непрерывно работая с 8 утра до 11 вечера. «Я работала над этим стихотворением, а мои дети бегали вокруг, уборщица сновала туда-сюда, ужин еще не был готов, а муж уже вернулся домой. Конечно, хорошие жены так не поступают», — снова извинилась Секстон (на следующий же день Кайо принес домой офисный стул из своего кабинета; он понял, что Энн нужно сосредоточиться). Возможно, Секстон не вела себя как правильная жена, но она поступала как художник или ученый, и этот опыт был близок многим сотрудницам Института.
«Это стихотворение — для нас, — сказала Секстон, закончив читать, — для нас, матерей, матерей с дипломами».
«Крепость» было последнее, что Энн прочла в тот день. Ее выступление заняло 30 минут. И так стало ясно, что поэтессы Рэдклиффа — совершенно разные люди.
Кто-то крикнул: «Выключите запись!» 294 Но запись продолжилась. Сначала был чай, а через некоторое время разлили вино. Секстон налила себе сама. «Не думаю, что наличие винного погреба обязательно сделает человека алкоголиком», — сказала она в пространство. И, словно по мановению волшебной палочки, публика ожила. Одни задавали вопросы поэтессам, другие болтали между собой. Кто-то пожаловался на прочитанную в местной газете статью об Институте: мы не «замшелые матери»! Секстон и Кумин расходились во мнениях: у обеих бывали периоды застоя. «Мы действительно слегка подзамшели», — призналась Секстон. Но теперь они снова были в строю. Иногда дети обижались на поэтесс, но от контакта с искусством была и польза. Например, маленькие дети Секстон уже знали, что такое стихотворение: «Это то, что мамочка печатает весь день»295.
Иногда Секстон чувствовала, что заданный вопрос для нее слишком сложен, и просила Кумин помочь с ответом. В какой-то момент во время обсуждения кто-то спросил Секстон о том, как она выстраивает процесс самоанализа. Как узнать, что стихотворение закончено? «О, это очень сложный процесс, — ответила Секстон и сделала паузу. А потом добавила: — Я звоню Максин и спрашиваю ее».
Зрители улюлюкали и смеялись. Потом Секстон описала их с Кумин рабочий распорядок с ежедневными телефонными мастер-классами. Кумин подхватила разговор: «Это началось уже много лет как, задолго до Рэдклиффа»296. «Когда мы подавали заявки в Институт, то не стали сообщать, что знакомы, — продолжила Максин. — Мы подумали, нас не возьмут, если об этом узнают». Максин и Энн, эти сверх-я и критики друг друга, подали заявки «исключительно порознь». Теперь их секрет был раскрыт. Они впервые публично признали центральную роль, которую играли в творческой жизни друг друга. Но поэтессы зря беспокоились о том, как воспримут их тайну. Слушательницы были очарованы. После семестра, проведенного в Институте, все женщины поняли, как значима поддержка подруги, которая может и прокомментировать твою работу, и дать совет насчет младшего ребенка. Секстон и Кумин оказали друг другу такую взаимную поддержку, которую оценили бы все резидентки. Открыв свой секрет, женщины продолжили говорить, но вскоре их речь заглушил дружеский смех зрителей.