Вот такие сведения о своей профессиональной квалификации предоставила Олсен. Она считала, что трудовой и материнский опыт делают ее более чутким прозаиком. Возможно, Тилли действительно была лучше подготовлена к тому, чтобы написать роман, чем женщина, которая всю жизнь провела в университетской среде. Олсен жила в разных сообществах, среди разных людей, и с ней, как с организатором и активистом, делились мечтами, надеждами и страхами.
На последней странице заявки Олсен в общих чертах описала свою будущую работу. Тилли по-прежнему планировала написать великий пролетарский роман, книгу, которая расскажет о жизни и борьбе трудящихся. Олсен не собиралась вызывать у читателей жалость. Ее целью было ускорить социальные преобразования. «Это социальный роман, и я хочу подвести читателя к осмыслению этого феномена», — писала Тилли. Она хотела показать, как «человеческие жизни растрачиваются впустую, как людей лишают возможности полноценно развиваться» и «что большинству закрыт доступ в общество, которому они могут принести пользу». Получился проект прямиком из 1930-х годов — что-то в духе произведений Джеймса Фаррелла, Теодора Драйзера или Джона Дос Пассоса — но, как надеялась Тилли, над такими идеями время не властно. Книга «способствовала бы уважению к жизни, — писала Олсен, — потому что в противном случае настоящее просто невыносимо».
В заключение Тилли перечислила преимущества Института для себя и писателей в сходном положении:
Экономическая свобода писать полный рабочий день, зная, что в этот промежуток времени никто и ничто не отвлечет от дела.
Дистанция (личная): 3000 миль от происшествий и потребностей дорогих мне людей, которые, если они рядом, могут отвлекать от письма, а иногда вынуждают прерывать работу.
Дистанция (в целом, сродни отшельничеству): жить вдали от повседневных событий. Чтобы достичь баланса.
Литературная атмосфера. Доступ к тому, что неподвластно времени. Возможность пользоваться огромной библиотекой, читать рукописи умерших писателей, без которых я бы не стала той, кто я есть; иногда ходить на лекции и чтения, может быть, беседовать с теми, для кого литература — это жизнь. Возможность быть частью сообщества экспертов в сфере образования.
Последнее из преимуществ — литературная и интеллектуальная атмосфера — привлекало Тилли больше прочих. В семье Олсен была развита культура чтения и интеллектуальной беседы. За ужином Олсены разговаривали о политике, а по праздникам дарили друг другу книги 303. «Пожалуй, что это была первая настоящая „семья", которую я видел в реальной жизни» 304, — сказал однажды Т. Майк Уолкер, друг Джули. «Они разговаривали, смеялись, шутили, подкалывали друг друга, делились тем, как прошел день, и их слушали с уважением, им отвечали с любовью. Они обсуждали литературу, музыку, кино и политику. Им было важно знать, что я думаю, во что верю, каких авторов читаю». Когда юная Джули открыто высказала несогласие с мнением школьного учителя, который назвал рабство во многом положительным явлением, вся семья отправилась в ресторан на праздничный ужин. Возможность жить в Бостоне, городе культурной элиты, и учиться в Гарварде, самом престижном высшем учебном заведении Америки, не могла не привлекать Олсен.
Конечно, в анкете Тилли перечислила и все свои публикации: репортажи для Partisan Review, отдельные рассказы и сборник «Загадай мне загадку» (она прислала три экземпляра, назвав их «неотъемлемой частью заявки»). Олсен упомянула, что сборник вошел в список девяти лучших книг года; кроме того, она включила «ответ на более чем сто писем» читателей в список своих «профессиональных достижений».
Когда Тилли заполняла заявку на поступление в институт, мир высшего образования во многом оставался для нее загадкой; в Стэнфорде Олсен занималась только писательским мастерством, и поэтому она не совсем понимала, что от абитуриентов нужно сообществу «ученых». Но Тилли знала, что в Институте точно будет один человек, с которым она сможет поговорить, человек, жизнь которого тоже спасла литература, — Энн Секстон.
И Олсен поделилась с Секстон новостями о поданной заявке: «Топорная, слабая заявка. Не умею говорить о себе. И все эти пустые строчки — ученая степень, должность, образование. ЗМЗ [„Загадай мне загадку"] полон слишком уж искренней мольбы»305. В отчаянии Тилли написала, что готова оставить свою семью и жить в Кембридже. Как бы Олсен ни была предана своим детям, она решила, что одиночество может пойти ей на пользу. И учась в Стэнфорде на программе писательского мастерства, и до этого Олсен находила людей, которые были готовы за нее поручиться: учителя знакомили ее с редакторами, а редакторы — с агентами. И все они убеждали друг друга в том, что Олсен, при всей ее переменчивости и ненадежности, талантлива и в ее творчество стоит инвестировать. Тилли умела завоевать расположение и, как писал один ее друг, была «привлекательной женщиной, излучающей теплое, душевное обаяние»306. В Стэнфорде Олсен пользовалась всеобщей любовью, она с легкостью могла заручиться поддержкой в любой компании. Так что, возможно, Тилли рассказала Секстон о своей ситуации, ожидая, что Энн сделает именно то, что она и сделала: будет ратовать за принятие Олсен в Институт. Секстон тоже хотела поговорить с кем-то, чьей жизнью была литература. И, как и Олсен, она осознавала потребность побыть на расстоянии от своей семьи.
После года, проведенного в кругу Рэдклиффской образованной элиты, Секстон, вероятнее всего, поняла, что случай ее подруги станет испытанием для Института. Ни одну из «прим Института» нельзя было причислить к рабочему классу, и ни одна из них не нуждалась в полной финансовой поддержке, которая была необходима женщине в положении Олсен. Кандидатура Тилли была идеальна, но при этом вскрывала множество проблем.
Олсен казалась живым примером того, как, по выражению одного из ее рекомендателей, женщина может «одновременно быть преданной мужу, детям и творчеству»307. Судя по описанию, она была как раз из тех творческих личностей, которым стремился помочь Институт. Но при этом Тилли жила в другом штате, она очень мало написала за всю свою жизнь, и у нее не было формального образования. Вероятно, И нститут не стал бы прилагать столько усилий — отправлять в Сан-Франциско представителя, чтобы взять у Олсен интервью просто из допущения, что она может подойти на позицию старшей научной сотрудницы, — если бы не вмешательство одной из более знаменитых стипендиаток. Даже после собеседования Олсен не была уверена, что получит одну из нескольких стипендий, которые собирались распределить среди новичков. Поздней зимой 1962 года Тилли понимала только одно: она все еще хочет написать этот роман. И надеялась, что найдет на это время.
Что писатель за работник? Олсен билась над этим вопросом на протяжении всей своей карьеры, начиная с самого первого репортажа (вспомните описание писательского труда в «Забастовке») и заканчивая более поздними художественными и документальными произведениями. Писатели и художники серьезно задумались над этим вопросом в 1930-е годы, когда, благодаря WPA президента Рузвельта, многие из них стали госслужащими.
Писательница за работой может показаться несобранной: вот она записывает несколько слов в блокнот; вот смотрит в никуда остановившимся взглядом. Не нужно много сил, чтобы нажимать на клавиши пишущей машинки. В то время как работа художника — физический, кропотливый труд. Живописец натягивает холсты на рамы, литограф делает оттиски на камнях. Работа в буквальном смысле тяжелая.
А еще есть скульптура.
Создание скульптуры, скульптуры в натуральную величину — это длительный, утомительный, трудоемкий процесс. Все начинается с куска плотной глины. Скульптор режет и разминает его, протаскивая острые петли сквозь твердую массу. Во время прокладки часть веса глины на себе несет каркас, остальное — человеческие руки. После того как прокладка завершена, необходимо загладить поверхность глины (так в процессе формовки проявятся все неровности), а затем на протяжении нескольких дней покрыть ее несколькими слоями резины, сделать плотный внешний «кожух» из гипса или смолы, а после снять этот кожух и резину, чтобы создать «материнскую форму», в которую затем влить горячий воск. На следующем этапе этот так называемый восковой позитив застывает, принимая форму глиняного оригинала. Над восковым позитивом тоже нужно поработать — исправить недочеты и высверлить литник для заливки металла, который застывает и укрепляет конструкцию, а после сделать керамическую разъемную форму. И все это необходимо проделать до того, как скульптуру можно будет отлить в бронзе. При изготовлении крупной скульптуры художник должен сделать отдельные формы и повторить вышеописанный процесс несколько раз, прежде чем скульптура будет собрана.
Именно этим каждый день занималась темноволосая и хрупкая мать троих детей Марианна Пинеда в своей бруклинской домашней студии в доме 164 по Роусон-роуд.
Пинеда казалась настоящей любимицей фортуны: в 1977 году ее описывают как «счастливую», «чудесную», «невероятную». Но за благодушием и харизмой скрывалась буря чувств. Скульптура исцеляла: «Ваяние — отличный способ избавиться от всех тех чувств, которые хочется вывалить на других. Ну, знаете, все расколотить!» Она поднимала глину на станок и резала, ваяла и лепила. Когда кусок был слишком тяжелый, Пинеда просила своего мужа Гарольда «Красного» Товиша, который занимался скульптурой в гараже, помочь ей. Такое случалось редко: Пинеда и Товиш не давали друг другу смотреть на свои незаконченные работы, но когда скульптуры были готовы, они доверяли их «критике» супруга. Если Пинеда звала, Товиш приходил и помогал ей, а затем возвращался в свой гараж — гораздо менее удобное рабочее пространство, — оставляя жену в двухэтажной, залитой солнцем домашней студии. Супруги распределили пространство таким образом по общему согласию: хотя критики благосклоннее воспринимали работы Товиша, он сам всегда считал Пинеду более талантливым скульптором. И творил для нее одной.