ьность. А Пинеда предпочитала плавные, чистые линии и обезличенные фигуры, позы которых воплощали любовь и покой. Ее работы были цельными, реалистичными, немного прозаическими. В то время как Свон отошла от традиционных, окруженных таинственностью образов материнства, став проводницей неизведанного и странного, Пинеда изображала материнство возвышенным и естественным.
Интересно, говорили ли они о произведениях, над которыми работают, когда забирали дочерей из детского сада или чокались бокалами шампанского на открытии какой-нибудь галереи? А еще интересно, рассказала ли Свон Пинеде о том, что принимает участие в небольшом эксперименте в Кембридже, на том берегу реки. Свон, конечно, рассказала бы о стипендии, а может быть, и о нескольких колоритных персонажах: раздражительных литературоведах, застенчивых историках, темноволосых поэтах, которые влетали в комнату будто с порывом ветра. Долгое время Пинеда полагалась только на одного собрата-художника: человека, с которым путешествовала, воспитывала детей и распределяла домашний бюджет. Вероятно, ее привлекла идея увидеть и обсудить работы других художников и в равной мере заинтересовало то, как другие похожие на нее женщины одновременно занимаются взаимоисключающими вещами — детьми и творчеством.
Пинеда решила подать заявку. Она ценила любое признание своего профессионального мастерства и хотела получить деньги и статус, а еще ей было любопытно познакомиться с другими женщинами, которые занимаются интересной работой. Кроме того, Марианне нравилась идея стать частью сообщества, которое включает как ученых, так и художников. Товиши были начитанны и политически активны — Пинеда благодаря своей матери, а Товиш потому, что состоял в WPA. Оказавшись в Бостоне, они вышли на интеллектуальную сцену Кембриджа и подружились и с Ноамом Хомским, и с Говардом Зинном. Пинеда не разделяла радикальных идей, но с удовольствием участвовала в интеллектуальных и политических дебатах. Она хотела вращаться в среде высококлассных женщин-ученых, на которых Институт был готов тратить время и деньги.
В октябре 1961 года Пинеда запросила бланки заявки и заполнила первую страницу. Она указала свой возраст (36 лет), перечислила детей (трое: 14, 12 лет и 3 года соответственно), академии, в которых училась, и выигранные призы. Дойдя до строки «предлагаемый проект», Марианна задумалась. У Пинеды всегда было плохо с саморекламой. И она, и муж считали, что хорошая работа говорит сама за себя; они не любили петь себе дифирамбы и с подозрением относились к тем, кому это давалось легко. Товиши неохотно показывали незаконченные, не доведенные до совершенства произведения. Однажды их пригласили в Нью-Йоркский музей современного искусства на «выставку молодых талантов», но они отказались, считая, что не готовы. «Возможно, это была ошибка»312, — размышляла Пинеда впоследствии.
Но чтобы быть работающим художником, нужно время от времени превращаться в трофейную безделушку, в нечто такое, что сможет купить богатый человек. Так что при необходимости Пинеда умела себя подать. «Трудно описать мое предложение, не погружаясь в технические детали, — начала она. — Надеюсь, достаточно сказать, что я планирую завершить несколько крупных скульптур»313. Препятствия на пути к достижению своей цели Марианна описала в столь же расплывчатой манере: с тех пор, как ее семья вернулась из-за границы, где нанять прислугу было дешевле, «работоспособность значительно снизилась». Пинеда находилась в гораздо более привилегированном положении, чем кто-то вроде Олсен, — она не работала на поденной работе, у нее была прислуга и ей периодически помогала мать, — и тем не менее она все же нуждалась в поддержке. Пинеда объясняла, что создавать скульптуры в натуральную величину очень тяжело: лишь немногие художественные школы преподают это ремесло, а упадок «архитектурного патронажа» привел к тому, что на необходимые материалы выделялось все меньше денег. На одни только материалы у Пинеды могло уйти 500 долларов (более 4 тысяч по текущему курсу). Помимо этой исторической справки Пинеда не делала никаких запросов на получение стипендии и никак не обосновывала свою в ней потребность. Она завершила описание проекта такими словами: «Я надеюсь, что когда-нибудь создам произведения, которые будут установлены под открытым небом или в общественных местах, и скромным практическим шагом к этой грандиозной цели, на мой взгляд, является овладение техникой создания скульптур в натуральную величину. Я планирую работать с глиной для последующей отливки скульптур в бронзе, а также высекать скульптуры из дерева и камня».
Из Пинеды вышел бы отвратительный продавец: устраивай Марианна вечеринки Tupperware или будь она представительницей Магу Кау, ее начинания обернулась бы полным провалом. Зато они с мужем умели найти общий язык с коллегами-скульпторами — ведь с ними можно было общаться с помощью технической терминологии. В конечном счете именно коллеги и выступили в поддержку этой скромной художницы: Рэймонд Пуччинелли, ее преподаватель в Беркли, в своих рекомендациях назвал Пинеду «одной из самых замечательных личностей» из тех, что он «когда-либо встречал» и похвалил ее за то, что она продолжала работу, одновременно воспитывая детей, без «ощутимых перерывов и ослабления внутренней энергии». X. Гарвард Арнасон, вице-президент по арт-менеджменту в Фонде Гуггенхайма, назвал Марианну «одним из самых выдающихся молодых скульпторов современности», а Ху Швецов, галерист Пинеды, как и Пуччинелли, утверждал, что изысканные скульптуры Марианны говорят сами за себя.
Конни Смит и остальным членам приемной комиссии было ясно, что Пинеда — талантливый скульптор и непревзойденный профессионал, заслуживший уважение коллег. В этом была и ее сила, и ее слабость как кандидата: преподаватель кафедры истории искусств, который рассматривал заявку Марианны, охарактеризовал скульптора как «очень сильного кандидата, но уже не молодой талант»314, а член приемной комиссии отметил, что она «уже и так достаточно известна». Предоставив Пинеде грант, Институт наградил бы женщину, которая начала свой профессиональный путь с выигрышной позиции: Марианна родилась в богатой семье, и ее мать регулярно помогает ей деньгами. Пинеда не в отчаянии, и для нее это не последний шанс на творческую жизнь и не возвращение к брошенной карьере. Скорее это была бы награда за ее достижения, за успех в том, в чем так много женщин-художниц потерпели поражение. Пинеде пришлось дожидаться весны, чтобы узнать, получила ли она стипендию.
Весной 1962-го Секстон светилась от радости. Ее настроение поднялось вслед за температурой на улице. Вторую книгу Энн «Все, кто мне мил» в апреле опубликовали Houghton Mifflin. Заглавное стихотворение книги «Правда Мертвых» — то самое, что Секстон прочитала на семинаре, — стало еще одной эпитафией ее родителям. Завершая стихотворение «Все, кто мне мил», рассказчица, которая внимательно просматривала альбомы и дневники своих родителей, наконец-то закрывает книги и возвращает их на полки. «Милы вы были или нет, но я пережила вас, — заключает она, — и все прощаю, над могилою склоняясь». Секстон отправила Олсен черновик «Правды Мертвых» в ноябре 1961 года, когда ее не покидали мысли о смерти родителей. Теперь стихотворение было заключено в книге, словно тело в гробу.
Третьего мая, еще до того, как официально объявили имена принятых на следующий учебный год стипендиаток, Смит сообщила Секстон, что писательница, которую Энн надеялась увидеть в списке победительниц и чью заявку рекомендовала к рассмотрению, та, с которой она так хотела встретиться лично, вошла в число будущих научных сотрудниц Института. Секстон бросилась к пишущей машинке, чтобы скорее отправить хорошую новость через всю страну. «Моя дорогая СТИПЕНДИАТКА Тилли! — написала Энн. — Получилось! Получилось! Получилось!» 315 (Не прошло и года с тех пор, как в Институт приняли саму Секстон, и она радовалась, выкрикивая те же самые слова.) Энн была в восторге от перспективы личной встречи со своей подругой по переписке. Секстон верила, что застенчивость не станет помехой для литературных и интеллектуальных бесед, которые до этого они столько лет вели в письмах. Энн по-дружески радовалась за Тилли, которая, будучи такой талантливой писательницей и трудолюбивой женщиной, наконец получит творческую свободу.
Так вышло, что радостные вести дошли до Олсен еще до того, как она получила письмо Секстон. Институт предлагал Тилли стипендию в 7000 долларов (почти 56,6 тысячи по текущему курсу) — в два раза выше, чем у остальных научных сотрудниц. Олсен получила возможность работать старшей научной сотрудницей на полную ставку. Достойный оклад для профессионального писателя. Как отметил преподаватель Гарвардского университета, рассматривавший ее заявку, Олсен была «кандидатом с бесспорным отличием» и «уже перешагнула рубеж подающих надежды, вступив на путь успеха».
Для Тилли это был шанс — быть может, последний, — выполнить задуманное когда-то. У нее наконец появится своя комната, полная книг библиотека и настоящий письменный стол — все то, чего не было, пока она жила и работала вместе с еще пятью членами семьи. В Рэдклиффе ее никто не будет отвлекать, и вот теперь-то она сможет закончить свой великий пролетарский роман. Она смоет клеймо несостоявшегося романиста. Она перестанет уклоняться от социальной ответственности и напишет историю классовой борьбы. Так Олсен решила закончить проект, который уже давно должна была завершить.
Но хотя Тилли и решила сосредоточиться на своем романе, идея учиться в лучшем университете страны казалась невероятно заманчивой. Олсен решила, что будет ходить на некоторые курсы вольнослушательницей. Тилли представила, как часами бродит среди стеллажей Библиотеки Уайденера. Она собиралась посетить все концерты, лекции и чтения, которые спонсирует Гарвард. Эта женщина с большими амбициями и многочисленными потребностями хотела успеть все: и поучиться, и заняться исследовательской деятельностью, и написать роман, для которого была рождена. Оставалось решить еще несколько проблем, в основном связанных с родительскими обязанностями.