об одинокой своей жизни. Распрямился, глубоко вдохнул, задерживая дыхание. — Ради Бога, не плачь, идиот! Живи или умри, только не отравляй ничего»325 326. Секстон совсем не походила на стареющего мизантропа Герцога, но тем не менее сочла этот жесткий внутренний диалог вдохновляющим. Она прикрепила цитату дома над своим рабочим столом (Герцог был для нее более строгим судьей, чем Толстой для Олсен). Теперь она дословно переписала цитату для подруги. «Живи или умри» — фраза вновь и вновь звучала в голове Секстон, напоминая Энн, что у нее всегда есть выбор.
И — пока — Секстон выбрала жизнь. Проведя время с Олсен, она вновь ощутила прилив вдохновения. «После встречи с тобой сегодня я снова чувствую себя писателем, — делилась она. — Творцом, пусть и одиночкой, но не отравой, а создателем»327. Писательница постарше, женщина, которая одновременно обладала детским оптимизмом и житейской мудростью, почувствовала что-то в своей подруге; Тилли поддержала Энн, просто беседуя с ней о литературе прошлого и настоящего, о писателях живых и мертвых. Словно укоряющий сам себя Герцог, Олсен напомнила Секстон о том, кто она такая и кем может стать. Ощутив признание и вновь обретя надежду, Секстон приписала «с любовью» в конце письма.
Как и все ученые и писатели, связанные с Институтом независимых исследований, Олсен пришла в Рэдклифф в поисках уединения. Она была в восторге от возможности проводить время в тихом, заставленной книгами кабинете; ей не терпелось занять свою собственную комнату. И все же в Кембридже Тилли обрела не покой, а сообщество. Недавно Олсен прочла «Свою комнату» и приехала в Институт в надежде уподобиться Вирджинии Вулф, но вместо этого оказалась в Блумсберийском кружке.
Когда Кэти впервые пришла в офис матери в старом, скрипучем доме 78 по Маунт-Оберн-стрит, она могла поклясться, что почувствовала пульсацию тока между комнатами. В конференц-зале девушка слышала обрывки разговоров. «Над чем вы работаете?»328 — спрашивали друг друга стипендиатки. «Встретилось ли вам что-то неожиданное?» Все это были версии вопроса «Чем я могу вам помочь?» Кэти слышала, как женщины рекомендовали друг другу разные ресурсы: возьмите вот эту книгу в Уайденере, отправьте предложение этому редактору в это издание. Она смотрела, как стипендиатки разливают чай и рассаживаются, чтобы побеседовать об экономике издательского дела. Будучи молодой, только начинающей свой профессиональный путь девушкой, Кэти поражалась тому, как эти женщины заинтересованы в работе друг друга и насколько серьезно они относятся к интеллектуальным амбициям коллег, какими бы специфичными или непривычными они ни были. Их энергия и сосредоточенность сосуществовали с общим чувством восторга и усиливали его. «В Институте царила атмосфера ликования, — говорила Кэти впоследствии. — Я ощущала абсолютную серьезность и ликование одновременно».
Возможно, все это казалось каким-то чудом. В те годы женские сообщества не отличались многочисленностью и разнообразием: существовало недолговечное содружество студенток ассоциации колледжей «Семь сестер», и порой между работницами смен на некоторых заводах возникала солидарность. Иногда на коктейльных вечеринках или рождественских корпоративах женщин возраста стипендиаток просили не говорить на серьезные темы и даже помолчать. В Институте все было иначе. Среди свидетельств о раннем периоде существования Института ничтожно мало воспоминаний о скуке или обиде — тех самых чувствах, которые часто будоражат кампусы колледжей или компании соседей. Вначале, поддерживая личное общение, эти женщины хорошо работали вместе. Они обменивались советами по воспитанию детей и сплетничали о мужчинах. Они по-настоящему сблизились, потому что уважали друг друга как серьезных ученых и художников. Кэти прекрасно понимала разницу между светской жизнью жительниц пригородов и интеллектуальной привязанностью, которая формировалась среди стипендиаток Рэдклиффа: «Они приходили не для того, чтобы вступить в загородный клуб. Они шли туда работать»329.
Кэти перебралась в Кембридж по нескольким причинам: чтобы быть ближе к сестре, чтобы посмотреть страну, чтобы найти интересную работу и, отчасти, чтобы поддержать мать. Весной 1963-го, когда Кэти приехала в Кембридж, ей еще не исполнилось и двадцати. Она ничего не знала об Области залива и не ожидала увидеть столько исторических зданий, кленовых деревьев и магазинов старой книги, ютящихся в разбегающихся от Гарвардской площади переулках. Когда выпал первый снег, Кэти была удивлена и восхищена не меньше, чем мать. Олсен, которая не видела снега с самого детства в Небраске, носилась по преображенным улицам с энтузиазмом двадцатипятилетней. Она лепила снеговиков, закидывала домочадцев снежками и таскала всю ватагу за собой по зимней Новой Англии. «Ей нравилось смотреть на новый наряд природы», — вспоминала Кэти. Она знала, что у матери еще есть энергия, потенциал, которому суждено раскрыться.
В период с осени 1962-го до весны 1963 года у Олсен завязались доверительные отношения с четырьмя творческими женщинами, которые вошли в число ее самых близких друзей, — Секстон, Кумин, Свон и Пинедой. Пинеда и Олсен провели много вечеров за веселой беседой в компании мужей. Кумин и Олсен делились друг с другом идеями о гендере и истории литературы, и их дискуссии напоминали Максин дебаты студенческих времен, когда они с одногруппниками по ночам курили и разговаривали о политике. Но самое главное, Олсен проводила много времени с Секстон — своей давней подругой по переписке.
В том же году Свон создала портрет Олсен: литографию, а не рисунок. Она сделала портрет Тилли, одновременно работая над портретом Эмили Дикинсон — кумира Олсен и писательницы, которую любила сама. Барбара решила сделать акцент на лице Тилли, оставив тело писательницы едва различимым среди выцветших линий. Лицо прописано четко: мягкий взгляд, нежная, не обнажающая зубов улыбка. Создавая контур, Свон использовала тени и оттенки, а не линии; в результате получилось лицо юной девушки без морщин. Барбаре удалось запечатлеть юношеский энтузиазм Тилли — дух женщины, которая в два счета разобьет лагерь на природе и даже в поздний час с удовольствием танцует в квартире. Свон включила эстамп с изображением пятидесяти летней писательницы в свой пантеон институтских портретов. Эти портреты женщин, которые «поддерживали и ценили» друг друга, выполняли ту же функцию, что и галерея над рабочим столом Олсен.
В течение первого года эти пять женщин объединились в группу друзей, создав что-то вроде института в Институте. Они сотрудничали, обсуждали творчество и радовались успехам друг друга. Прежде всего они видели друг в друге художников, и этим отличались от более академичных коллег. У них не было докторских степеней, но, согласно требованиям заведения, они имели «эквивалентную» творческую подготовку. Подшучивая над тем, как начальство сравнивает художников с учеными, они назвали себя «Эквивалентами». Это было свободное объединение без обязательных собраний и устава. Пять подруг вместе с семьями время от времени встречались по выходным, а сами женщины регулярно виделись в желтом доме на Маунт-Оберн-стрит. Но термин «Эквиваленты» был нужен скорее для того, чтобы обозначить родство их душ, чем в качестве официального названия закрытой группы.
Когда Олсен только пришла в Институт, она чувствовала особую близость с Секстон. Однажды днем поздней осенью 1962 года Олсен уговорила подругу прогуляться вдоль реки Чарльз. Царила на редкость теплая для Новой Англии осень — в 60-70-х годах такая погода радовала местных жителей каждый октябрь, — и Тилли с удовольствием гуляла на открытом воздухе. Она шла с Гарвардской площади по улицам Маунт-Оберн и Браттл-стрит, любуясь домами XVIII века и копируя надписи с надгробных плит кладбища Маунт-Оберн. Приезжая, а не местная, как Секстон, она восхищалась богатой историей региона 330.
Если бы кто-то наблюдал за подругами со стороны, его поразило бы то, какой разной была их красота: одна стройная и черноволосая, с лицом фотомодели, а другая — с серебристыми кудряшками, обрамляющими удивительно моложавое лицо. Они обе великолепно выглядели. Секстон предпочитала приталенные блузки и по-прежнему любила украшения, а Олсен стала носить одежду финского бренда Marimekko, которую покупала в Design Research store на Гарвардской площади (компания платила женщинам за то, чтобы они ходили по площади в одежде из новых коллекций)331. Иногда Тилли покупала в этом магазине ткань с ярким принтом и заказывала в ателье блузки и платья по своим меркам: Олсен очень удивило, что, оказывается, можно заплатить кому-то, чтобы тебе сшили одежду 332. Радуясь окружающей красоте, Тилли прочла вслух несколько строк из стихотворения Сары Тисдейл. Тисдейл писала короткие, музыкальные стихи о красоте, любви и смерти; хотя при жизни она получала разные награды, включая Колумбийскую поэтическую премию 1918 года (позже ее переименовали в Пулитцеровскую), мужчины-критики считали творчество Тисдейл безыскусным. В 1933-м поэтесса покончила жизнь самоубийством — и такой конец наводит на мысли о последних строках ее стихотворения «Ответ»: «Я больше радости нашла в страданье, / Чем смог ты в радости сыскать»333.
Секстон знала это и другие стихотворения Тисдейл и необычайно взволновалась, когда Олсен процитировала эти строки. «О, и ты тоже любишь ее стихи!» — воскликнула Энн. «Но только никогда-никогда об этом никому не говори», — предостерегла она подругу.
Олсен, которая не знала, что мужчины-литераторы Восточного побережья так любят задавать собственные стандарты, озадачили слова Секстон. «Почему нет?» — спросила она.
Секстон призналась, что однажды рассказала о своей любви к Тисдейл в мастерской Холмса, а тот ответил, что Тисдейл — посредственная, слабо владеющая техникой и излишне сентиментальная поэтесса. Секстон слепо согласилась с предложенной Холсом иерархией поэтов. По его мнению, Тисдейл была «худшей из худших»334. Но Олсен рассуждала не с точки зрения канонов и критики. В писателях она ценила искренность, личность и остроту ума. Тилли было важно то, на какую жизнь они ее вдохновляют, и вдохновляют ли вообще. Позже, когда Олсен заручилась общественной поддержкой, она публично высоко отзывалась о самых разных писателях — мужчинах и женщинах, белых и чернокожих, рабочих и аристократах — которые, по ее мнению, занимались тяжелой, важной работой, «поддерживая жизнь»335 остальных. Так что тогда, гуляя с Секстон, Тилли настояла на том, чтобы без смущения говорить о писателях, творчество которых их трогало и поддерживало. Одной из таких поэтесс была Тисдейл, а другой — Эдна Сент-Винсент Миллей. Секстон призналась, что ей тоже нравятся обе эти писательницы.