Энн была одержима «Музыкантами». Она купила у Свон одну из ранних версий литографии и сначала повесила в гостиной, а затем перевесила в свой кабинет. Взгляд Секстон неизменно обращался к литографии, как только она отрывалась от написания очередного письма или стихотворения. Энн ощущала, что от них исходит магия, а может быть, и нечто недоброе. Многие ранние работы Свон были экспрессионистскими, но при этом фигуративными, однако эта литография изображала лишь подобие фигур. Секстон не видела ничего подобного среди других произведений Свон, хотя ей нравились многие работы Барбары, и она купила бы еще что-нибудь, если бы могла себе это позволить. Порой Энн вставала со стула и подходила к литографии как можно ближе, гораздо ближе, чем следует подходить к произведению искусства (вспомните, как импрессионистское полотно теряет четкость, если на него смотреть вблизи). Секстон искала что-то, хотя и сама не знала, что именно, — что-то внутри литографии, что-то, как она думала, чего там могло и не быть.
И Энн стала писать. Как всегда, она начала с образов: «старые дворцы»; волынщик-акушерка с «незабываемым женским лицом»; флейта, которая «растет из стены, словно человеческий орган» и «погружается в стену, как труба»350. Секстон не совсем понимала, что именно описывает. Быть может, это была скорее не музыка, а магия? А образы все громоздились и громоздились, до тех пор, пока Энн не затерялась среди них. Как всегда, когда чувствовала себя потерянной, Секстон взяла трубку, но вместо того, чтобы набрать номер Кумин, подруги, которой звонила чаще других, Энн позвонила Свон. Секстон начала читать вслух то, что написала. Заинтересованная и, вероятно, удивленная Свон ответила, что не очень понимает, к чему ведет Секстон, но сама тоже чувствует вдохновение и, возможно, нарисует что-нибудь в ответ на строки Энн.
Секстон продолжила работать над образами. Она периодически звонила Свон и просила ее оценить написанное. Постепенно складывалось стихотворение. Путник, повествование о котором ведется от второго лица, движется сквозь время и пространство и прибывает в подземный грот, «огромную дыру в земле»351. Флейтист неопределенного пола играет волшебную мелодию под названием «Быть Внутри»: «Это музыка, которую ты мечтал / услышать в огромных концертных залах / сезон за сезоном, / но так и не услышал», — повествует рассказчик. На концерт прибывают другие путники, привлеченные игрой дудочника, который, как и флейтист, одновременно является и мужчиной, и женщиной. Приходят и мертвые, которые «отросшими ногтями» процарапали гробы, чтобы спуститься вниз, в самые недра земли. Мрачный выходит концерт: ты — так рассказчик все время обращается к поэту — узнаешь, что навеки останешься в этой пещере. Слышны другие голоса, кричащие, чтобы их впустили; возможно, когда-нибудь и им тоже разрешат войти. Рассказчик обещает: «Боли не будет».
Через несколько недель, майским утром Секстон сидела в кухонном уголке Кумин, умоляя более начитанную подругу найти стержневой миф для ее стихотворения. Наверняка ведь есть что-то… про великий поиск… чего-то там? В центре земли? Кумин была из тех поэтов, которые начинают писать стихотворение с мифа, а Секстон могла написать стихотворение, а потом искать подходящий миф. Максин не смогла ничего придумать. Энн признала, что не очень-то понимает, что именно ищет — и, если честно, о чем вообще пишет. Стихотворение оказалось нескончаемым поиском.
Секстон опубликовала это стихотворение только в 1966 году в своем сборнике «Живи или умри» — заголовок, позаимствованный у Беллоу. К тому времени у стихотворения появилось новое название — «Потерять Землю». Но до того, как избавиться от названия «Музыканты», Энн прочитала это стихотворение вслух на институтском семинаре в мае 1963-го. Перед началом семинара Секстон повесила «Музыкантов» Свон на стену за собой, чтобы зрители могли видеть литографию, пока она читает свое произведение. Как и всегда, Энн начала с извинений — в данном случае за длину стихотворения, а также за то, что «это не лучшее стихотворение для чтения вслух»352. Стипендиатки терпеливо слушали, сверяясь с копиями стихотворения и замечая, что Секстон, по-видимому, внесла правки за ночь до семинара.
Женщины в зале ощущали себя так, будто своим «ты» стихотворение обращается лично к ним. Они тоже направлялись в недра земли. Они перемещались из «разрушенной Европы» и «общего рынка» в пещеру, «которую фараон построил у моря» и где музыкант играет на своей флейте. Там, под землей, из стен вылезают мертвые. Те, кто оказался в этом подземном мире, должны решить, хотят ли и могут ли они уйти. Ведь музыка так заманчива, а музыкант так загадочен. В пещере может надолго хватить развлечений.
Закончив читать, Секстон обратилась к Свон, которая слушала, сидя в первом ряду: «Ну что, Барбара? Мы можем продолжать вечно?» 353
И, как будто вопрос Секстон касался их сотрудничества, а не конкретного стихотворения, Свон ответила, показав картину и рисунок, которые создала, основываясь на услышанных по телефону фрагментах стихотворения. Одна из работ называлась «Колдуны». Казалось, фигуры «Музыкантов» изменили форму под действием музыки дудочника Секстон.
«Мои картина и рисунок — это продолжение, — объяснила Свон. — В твоем стихотворении есть образы, которые мне еще только предстоит помыслить»354. Она сама разговаривала как колдунья. Свон поместила свои новые работы рядом со старыми. Ее рисунок казался продолжением стихотворения Секстон, дальнейшим перевоплощением вдохновившей его фигуры сумрачного музыканта. Описанный в стихотворении Энн многоликий музыкант-гермафродит снова преобразился. Свон и Секстон занимались странным творческим обменом, передавая фигуру музыканта друг другу и изменяя его в процессе. «Похоже на инцест»355, — прошептал кто-то.
По аудитории пробежала волна одобрительно-скептического шепота. Свон и Секстон не обратили на это внимания. Они начали обсуждать «правдивость» представленных образов так, словно были одни в домашней студии Свон. «Ведь это ложный образ!»356 — закричала Секстон. «Это поэтическая ложь», — пыталась разубедить подругу Свон, настаивая на том, что Секстон удалось верно запечатлеть подземный антураж и чарующую природу музыки. «Они абсолютно верны себе», — объясняла Барбара. Секстон — дезориентированная и к тому моменту, вероятно, выпившая лишнего, стала развивать идею внеземного, ненайденного пространства. «Конечно, мы все хотим летать», — сказала она как будто про себя. Ее реплика казалось неуместной. Но Свон это было не важно: их сотрудничество строилось скорее на звуке, чем на смысле.
Энн продолжила: «Для меня величайшим искусством является музыка. Она говорит… она бьет на поражение, она проникает в самую душу… литература так не может»357. И живопись тоже. И литература, и живопись проецируют человеческое сознательное и бессознательное вовне. В то время как музыка часто рождается во взаимодействии. Представьте композитора, который пишет партитуру: для воплощения композиции в жизнь понадобятся музыканты и, вероятно, дирижер. Недаром на картине Свон изображен не один музыкант, а двое. Даже когда Секстон поразилась, что ни писатель, ни художник не смогли запечатлеть музыку, она, как и музыканты, вовлеклась во взаимодействие.
В конечном счете это не походило на инцест. Секстон и Свон вышли из двух разных традиций. Их любовь была экзогамной. Они всегда оставались немного чужими друг для друга — и в институтские годы, и в годы их многочисленных грядущих коллабораций. Дружба этих женщин прошла через взаимное непонимание и даже зависела от него. «Отношения Барбары и Энн — одни из самых прекрасных отношений между женщинами, которые мне довелось повидать, — сказала Олсен однажды. — С Барбарой Энн вела себя очень естественно, как, наверное, могла вести себя только со своими детьми»358.
Общим для Секстон и Свон был не способ выражения, а восприятие. Они знали, как вдохновить друг друга. «Энн ворвалась в мой мир подобно торнадо, — писала Свон впоследствии. — И он содрогнулся, пошатнулся, перевернулся с ног на голову»359. Свон знала, что если откроет книгу об Эдварде Мунке и покажет Секстон «Крик», Энн не останется равнодушной. Барбара оценила то, как подруга выткала смысл из «сумрачных текстур» ее литографии. «Творческий разум работает в мире воображения», — однажды объяснила Свон. Художник и поэт носят этот мир в своих головах 360. Они населяют его. Ученый с докторской степенью может изучать этот мир, анализировать его, критиковать и даже пытаться воссоздать его в биографии, но этот ученый никогда по-настоящему не поймет сумасшедший, интуитивный вздор, который вихрится в голове у художника. Именно в этом мире сосуществовали Секстон и Свон.
Для Эквивалентов «быть вместе» могло означать телефонный разговор, обмен личными письмами, совместное посещение семинара или вечернюю прогулку вдоль реки. Иногда дружба существовала в разных форматах: телефонные беседы Кумин и Секстон дополняли их личные встречи. Переписка Секстон и Олсен также превратилась в личную дружбу, когда Тилли приняли в Институт.
Между тем дружба Секстон и Сильвии Плат, которая когда-то была личной, превратилась в трансатлантическую переписку.
Пожив в Яддо, Плат и Хьюз покинули Америку и переехали в Лондон, где у них родилась дочь Фрида. В письме, датированном февралем 1961-го, Плат называет дочь «дивной голубоглазой актрисой»361, которая убедила пару, что им стоит «основать династию» (в 1962 году у Плат и Хьюза родился второй ребенок — Николас). «В Лондоне мы процветаем», — утверждала Плат в своем письме. Она похвалила «Бедлам» Секстон, который как раз перечитывала, и попросила Энн передать Кумин поздравления с публикацией «Фройляйн» в The New Yorker. Когда Плат писала эти строки, она уже опубликовала сборник стихов «Колосс и другие стихотворения» в Англии и надеялась найти американского издателя. Сильвия все еще собиралась стать великой поэтессой, хотя при этом, как писала в одном из дневников, стремилась быть «земной матерью в самом сокровенном смысле»362.