Рассказ Олсен о том, как она справлялась с разрывающими ее надвое обязанностями, подтверждал ущербность простых решений традиционных женских проблем: как дать им адекватное образование, как способствовать поддержанию женственности, не загоняя их в ловушку, как помочь им «вернуться в строй», когда дети уже выросли. Тилли опасалась, что в строй уже не вернуться. Возможно, тот самый момент, в который ты могла написать тот самый рассказ, уже упущен, словно первые шаги ребенка. Удобный момент может больше никогда не наступить. Воспоминания стираются. Работа, начатая много лет назад, кажется странной или неудачной, не стоящей того, чтобы ее закончить. Вдохновение мимолетно, как и детство: просто отвернись на секунду, и ты уже все упустила.
Но Олсен не была пессимисткой. Марксистский гуманизм, пропитывающий доклад Тилли, требовал от нее проработки видения лучшего мира. Она предложила покончить со странной системой финансирования фондами и грантами, которую сравнила с «очередью за бесплатным питанием», приводящей к сбоям в другой работе и приносящей пользу лишь немногим счастливчикам (в институтской аудитории эти слова однозначно не вызвали восторга)417. Олсен учла и то, что женщин приучают к жертвенности, их учат ставить чужие потребности выше собственных. А это можно изменить. Тилли пропагандировала «уважение к жизни» любых людей всех рас, гендеров и классов, которые в надлежащих условиях могут создавать чудесное искусство. Олсен мечтала о мире, в котором ей не придется выбирать между работой, временем с детьми и писательством. Она хотела воплотить мир, в котором все люди смогут развивать свои творческие способности и реализовывать устремления, не боясь остаться в нищете. В своем воображении Тилли слышала отголоски знаменитого высказывания Маркса о том, как коммунистическое общество «позволяет мне делать сегодня одно, а завтра — другое, охотиться по утрам, рыбачить днем, разводить скот вечером и заниматься критикой после ужина». К этому списку Олсен добавила воспитание детей.
Тилли завершила свой доклад страстной серией обещаний: «Моя борьба… это попытки увязать работу и жизнь»418, — сказала она, цитируя свою же дневниковую запись. «Когда я творю, я становлюсь собой… Я не ищу реализации ни в чем, кроме работы… Я пройду по каждой из заросших тропок к самому началу… Я отстраняюсь от всего, что отвлекает меня, отпугивая мое легкокрылое мастерство. Я верну и взращу то, что принадлежит мне по праву». Олсен говорила, что запрется в комнате — «своей тюрьме и крепости» — и прислушается к голосам прошлого. Тилли все еще переживала, что возвращаться к писательству слишком поздно, но все-таки собиралась попробовать. Еще в начале презентации Тилли сказала, что презирает не провал, а бездеятельность. И она отгородит свою работу от остальной жизни.
Несомненно, речь Олсен была выпадом против программной идеи Бантинг о том «что учеба… прекрасно сочетается с домашним хозяйством», как Полли писала в своей статье для The New York Times Magazine. Бантинг много лет отстаивала мнение о том, что материнство и творческий или интеллектуальный труд подкрепляют друг друга и что женщина может расписать свой день по часам и добиться прогресса на всех фронтах. По крайней мере, у Бантинг это получалось: благодаря спискам дел и почасовому расписанию она успевала и вести исследования, и заниматься домашним хозяйством. Но у большинства так не получалось. Бантинг родилась в богатой семье, а на старте карьеры жила за счет профессионального дохода мужа. До смерти супруга материальные вопросы никак не влияли на ее интеллектуальную жизнь. Кроме того, Бантинг был ученым, а не художником. Она ценила организованность и рассудочность, а не коротала дни за придумыванием воображаемых миров. Олсен противопоставила «здравый смысл» Бантинг своему собственному жизненному опыту. Тилли высказала предположение о том, что существует фундаментальная несовместимость между материнством и художественным творчеством, особенно яркая для тех, кто на протяжении всей жизни обладал гораздо меньшими ресурсами, чем Бантинг. Олсен утверждала, что жизнь не похожа на календарь: ее не так-то легко расписать и распланировать. Материнство со всеми его радостями лишало времени на занятия творчеством; невозможно одновременно жить в мире романа, который пишешь, и со своими детьми. Даже выражая благодарность Рэдклиффу, Олсен восставала против основополагающей идеи Института.
Олсен зачитала последние предложения своего доклада. Речь заняла почти два часа, то есть в два раза больше условленного. Женщины в аудитории раздраженно ерзали на своих местах. Некоторые сочли, что Олсен просто пыталась оправдать собственную непродуктивность: столько пустой болтовни — и никакого результата за шесть месяцев стипендии. Сбивчивая манера речи Тилли явно сыграла против нее. Будучи представительницами среднего класса, слушательницы, вероятно, не впечатлились историей Олсен о сложностях с работой. Но Секстон проняла речь подруги.
Все два часа Энн внимательно слушала, не сводя глаз с умудренной опытом подруги. «Если бы ее кто-то остановил, я бы ему голову снесла»419, — сказала Секстон впоследствии. Последние несколько месяцев, с тех пор как ее пьеса о религии и психиатрии «Лекарство» не произвела того впечатления, на которое она рассчитывала, Энн переживала из-за провала. Сюжет пьесы строился на истории склонной к суициду женщины Дейзи, которую терзает детская травма (героиня убежала из дома в ночь, когда при пожаре сгорел ее дом и погибла вся семья). Дейзи просит помощи у психиатра и у самого Христа. Пьеса была написана на основе дневниковых записей, которые Энн делала в период прохождения терапии в 1961 году. В первый год работы в Институте Секстон организовала чтение пьесы в бостонском театре «Чарльз Плейхаус», но публика не оценила выступление, и Энн бросила сценарий пьесы в бардачок своей машины. Позже она утверждала, что пьеса пролежала там три года.
А тут появляется Олсен и рассказывает о теории неудачи, предлагает способ понять, как и почему творческий процесс затормаживается и увядает. Доклад указал на причину провала пьесы, объяснил сложные периоды перед днем рождения и трудности с написанием стихов. До этого Секстон считала, что ее вдохновение не поддается контролю: «Муза упорхнула», — писала она Джорджу Старбаку, бывшему однокласснику и любовнику, в период творческого затишья в 1962 году. А Тилли указала, что все эти процессы далеко не так таинственны, как когда-то думала Энн. Особенно Секстон впечатлило то, как ее подруга описала творческое саморазрушение. Цитата о провалах Хемингуэя очень отозвалась Энн: как рассказала Тилли, он уничтожал свой талант тем, что «забрасывал его, предавал себя и свои идеалы, напивался до потери сознания, ленился, был снобом, растрачивал свою жизненную силу, разменивая ее на безопасность и комфорт. Короче говоря, делал для саморазрушения все, что только мог». Секстон тоже разрывалась между комфортом — спасением от своих внутренних демонов — и творчеством, которое, как она понимала, зависело от умения не заглушать те переживания, которые так мучили ее, а управлять ими. «Что же убивает вдохновение, отчего тупится перо?»420 — гадала Секстон впоследствии, мысленно возвращаясь к докладу Олсен. Она задумалась о том, чтобы перестать пить алкоголь и принимать таблетки: «Может быть, мне придется отбросить мои костыли». Поменять то, что помогает выжить, на работу.
После доклада, когда слушательницы ужа расходились, Секстон скромно подошла к Олсен и попросила почитать ее рукопись. Тем летом Энн наняла секретаршу и вместе с ней много часов расшифровывала «Смерть творческого процесса». Странный, сбивчивый документ, который получился в итоге, больше походил на дневниковые записи, чем на текст формального доклада: он весь состоял из заметок, аббревиатур и цитат. Поэтому вполне уместно, что Секстон разместила его среди более личных документов — писем, тетрадей и черновиков стихотворений. Там доклад пролежит еще много десятилетий, свидетельствуя о значимости идеи Тилли для Энн и близкой дружбе двух писательниц. «Тилли помогает вновь обрести смысл», — как-то сказала Секстон. Может быть, в моменты, когда вдохновение покидало ее, Энн обращалась к рукописи, читала несколько строк и вновь обретала желание творить.
В последний раз Эквиваленты все вместе собрались летом 1963 года. Двое — Олсен и Пинеда — оставались в Институте еще на год. А для Свон, Секстон и Кумин наступали новые времена. Они планировали для себя другие занятия: путешествия и возврат к преподаванию. Теперь они возродят старые порядки или, быть может, откроют для себя новые горизонты. Так или иначе, осенью эти трое не вернутся в дом на Маунт-Оберн-стрит.
И они сделали все, чтобы время, проведенное вместе, запомнилось надолго. В то лето они по крайней мере один раз все вместе отправились плавать в Рокпорт, город на северном побережье Массачусетса, примерно в полутора часах езды от Кембриджа. В XIX веке шведские предки Свон причалили к берегу именно в Рокпорте. Целое поколение они трудись на местных каменоломнях. Когда Барбара училась в Бостонской музейной школе, они с друзьями-живописцами часто ездили в карьер Пиджен-Ков на пикники. На черно-белых фотографиях из личного архива легко узнать двадцати-с-чем-то-летнюю Свон в цветастой юбке и свитере поверх рубашки с воротничком. У нее короткие, кудрявые волосы. Смеющаяся Барбара сидит между двумя мужчинами — живописцами Ральфом Коберном и Эльсуортом Келли. Фото сделано уже после пикника: в кадр попали обрывки бумажной упаковки, какая-то еда и напитки в стеклянных бутылках. Барбара выглядит очень молодо.
А теперь, почти через двадцать лет, Свон вернулась в Рокпорт с новыми друзьями. С той встречи не осталось фотографий — по крайней мере в архивах самих Эквивалентов. Более того, в архивах вообще нет фотографий, где все Эквиваленты были бы в одном кадре. Все пикники и шутки того лета потеряны для истории. Может быть, подруги были уверены, что скоро встретятся снова, и не подумали запечатлеть те моменты на память. Или они в глубине души понимали, что время не остановить что этот проведенный вместе год был идеальным, скоротечным и неповторимым.