Итак, 4 июля 1963 года Эквиваленты устроили пикник. Неизвестно, кто именно его организовал и сколько времени друзья провели вместе. И все же мы можем представить, как прошел тот день: радостные дети, клубничный пирог, салют. Может быть, мужчины обсуждали игру Уилли Мейса, ведь всего за пару дней до этого он сделал хоум-ран для Джайентс. А женщины, наверное, болтали о рецептах выпечки или, возможно, о своих текущих проектах. Пикник стал одним из немногих чисто светских мероприятий, временем, когда работа отступила на второй план после семьи и развлечений. Наверное, это был чудесный день.
Нам не вернуть радость того летнего пикника. Эти женщины оставили на бумаге не так уж и много следов, и их совместное время тоже было ограничено: скоротечный период сестринства и автономии в обществе, не созданном для подобных вещей. Однако, в каком-то смысле, история дружбы Эквивалентов бесконечна, ведь ее сберегли эссе, стихи, скульптуры и картины членов этой группы. Даже после того, как Эквиваленты покинули институт, они продолжали творить и сотрудничать друг с другом. Они радовались публикациям друг друга и ходили друг к другу на выставки. Они слушали друг друга, проводили публичные чтения; порой сидели в аудитории лекционного зала, а иногда подключались к радиопередачам.
Но уже не все в их отношениях было так гладко, как в Кембридже. Легче вспыхивали и дольше угасали конфликты. Кто-то поддался зависти, кто-то нанес непростительное оскорбление. Разногласия — тоже часть истории Эквивалентов. Как и истории движения за освобождение женщин, которое разрослось, раскололось и рассеялось в десятилетия после исчезновения Эквивалентов. Не бывает дружбы без сложностей и социальных движений без разногласий.
Стоя на пороге будущего, эти пять женщин думали о том, чего они смогут достичь и чего это будет им стоить.
Часть III. 1964-1974
ГЛАВА 13. Во что бы то ни стало
Ранним летним вечером 1963 года, примерно через шесть лет после того, как Секстон, преодолев себя, дошла по Коммонвелс-авеню на семинар Джона Холмса, Энн шла по улицам совсем другого города, чтобы присоединиться к другой группе поэтов.
Она шагала по манхэттенскому Верхнему Вест-Сайду, в тихой части города, недалеко от Центрального парка, между Tavern on the Green и Линкольн-центром. По пути Энн любовалась красивыми историческими зданиями разных архитектурных стилей: нео-ренессанс, ар-деко, бозар, стиль королевы Анны. И на этот раз Секстон была не одна: ее муж Кайо, смирившись с литературным успехом жены, решил отправиться с ней в это особое путешествие. И вот они вместе идут на встречу литературной элиты.
Наконец Секстоны добрались до места: 67-я Западная улица, 15, дом Роберта Лоуэлла и Элизабет Хардвик. С обретенной за прошедшие шесть лет уверенностью Энн провела мужа в двухкомнатную квартиру, которая значительно отличалась от аудитории курсов для взрослых, где Секстон впервые публично заявила о себе как о поэте. Было очевидно, что в этом небольшом элегантном пространстве живут писатели. Книги заполнили встроенные полки, а к стенам были прислонены лестницы, чтобы облегчить поиск томов, положенных ближе к потолку. Из огромных окон открывался вид на городские улицы. Известные писатели прохаживались по гостиной.
Среди гостей присутствовал Стэнли Кьюниц, который в 1959-м (год, когда Секстон пришла в мастерскую Лоуэлла) удостоился «Пулитцера» за «Избранные стихотворения». Была там и Марианна Мур, «великая поэтесса», на чтениях которой не так давно побывали Энн и Максин. Тогда Секстон была всего лишь одной из безымянных слушательниц, а сейчас могла общаться с Мур на равных. Когда все расселись за обеденным столом, Кайо оказался рядом с грозным драматургом Лилиан Хеллман, которая косвенно была причастна к присуждению Секстон двухлетней стипендии Рэдклиффского института, поскольку в те годы была членом президиума. Кайо, единственный бизнесмен среди художников, не был знаком с соседкой по столу.
Но Секстон знала Хеллман, знала Кьюница и Мур, Лоуэлла и Хардвик: лауреатов премий и поэтов, бывших наставников и нынешних представителей нью-йоркской интеллигенции. И вот Энн была среди них, уже не студентка и не любитель, а изданный, прославленный поэт. Если бы Секстон вдруг почувствовала укол неуверенности в таком почетном обществе, ей только и нужно было, что вспомнить новообретенные достижения: хорошо принятый критиками второй сборник («Все, кто мне мил»), двухлетняя стажировка в Рэдклиффе и, из недавнего, премия Американской академии искусств и литературы, первая в своем роде.
Секстон получила награду в мае, в последний месяц работы в Институте. Благодаря успеху двух поэтических сборников Энн академия предоставила ей тревел-грант в размере 6500 долларов (более 50 тысяч по текущему курсу); и Секстон даже не пришлось подавать заявку. «Американская академия предложила мне бабла, и я просто не могла отказаться»421, — написала Энн своему давнему наставнику Снодграссу. Грант финансировал годовой евротур: с лета 1963-го по лето 1964 года. Благодаря стипендии Секстон могла путешествовать по всей Европе — Франция, Италия, Швейцария, Греция, Испания, Португалия — и побывать везде, где когда-то бывала ее любимая бабушка. Там Секстон сможет сочинять стихи, вдохновляясь творчеством давно умерших европейских писателей. Это была мечта, пусть она и вселяла страх в Энн, которая предпочитала дружеское общение и домашний уют одиноким приключениям в незнакомых странах. Но Кайо настоял на том, чтобы Секстон воспользовалась этой возможностью. «Жизнь дает тебе шанс, — сказал он жене. — Так хватай его!» 422
Триумф Секстон стал победой всего Института. Авторитетная научная организация высоко оценила талант одной из первых стипендиаток Рэдклиффа, тем самым легитимировав выбор приемной комиссии и подтвердив гипотезу Бантинг. Президент Рэдклиффа утверждала, что подобная программа может стать «въездом» на территорию престижных и значимых профессиональных возможностей, и для Секстон все оказалось именно так. История Энн стала первой историей успеха Института. О стипендии Секстон написали в The New York Times, а после того, как академия анонсировала имена стипендиатов, The Boston Globe посвятили ей отдельную статью. В мае 1963-го, на заключительном семинаре Института, Секстон и Кумин представили совместный доклад о поэзии, после которого Конни Смит объявила о награждении Секстон. Поэтессе аплодировала вся группа.
Для других Эквивалентов Институт тоже стал стартовой площадкой новых возможностей. Когда Кумин поступила в Рэдклифф осенью 1961-го, она поставила перед собой две цели: найти способ избежать тягот пригородной социальной жизни и стать успешным прозаиком. Тем летом по выходным Кумины ездили «за город» на ферму, которую, после года поисков, купили за 11 500 долларов ранней осенью 1962-го. Максин мечтала сбежать в деревню по меньшей мере с 1961 года. Она хотела вырваться из пригорода с его «ежедневными рисками»: «Потерянные носки, белая блузка окрасилась в розовый из-за соседства с новой красной толстовкой. Куда-то делся поводок, а с ним — бродячая собака. И эти бесконечные субботние званые обеды, на которых соседки стараются перещеголять друг друга, готовя какие-то невероятные закуски и коктейли с гранатовым сиропом и ананасовым соком»423. Кумин была полна решимости избавиться от всех этих мелких обязательств и найти время и пространство, чтобы стать «серьезной поэтессой». Вик не слишком хотел жить за городом, но без особых возражений последовал за женой. Он даже планировал снова начать кататься на лыжах — этому спорту Кумин научился, когда служил в Нью-Мексико. Так что когда Кумины унаследовали примерно по 5 тысяч долларов каждый — Максин от бабушки, а Вик от матери, — они начали подыскивать дом подальше от бостонского пригорода.
И весной 1963-го они нашли то, что искали: фермерский дом 1800 года постройки, полмили вверх по грунтовой дороге, на участке, поросшем кустами ежевики. Еще у дома был большой амбар, а вокруг — много земли, на которой, вероятно, раньше разводили скот. Кумин поразила уединенность этого места: когда она впервые увидела дом и прилегающую территорию, то «поняла, что на этой безымянной дороге нет других домов 424. Здесь вообще не слышно проезжающих машин. Никаких голосов. Только тишина, наполненная пением птиц». Этот дом, известный в округе как «Дом старого Гарримана»425, Кумины назвали своим «Алмазом Хоупа». Родители Кумин не одобрили идею дочери: отец убеждал Максин не покупать место на холме, предположительно потому, что зимой к дому будет трудно подъехать, а далекая от желаний дочери мать пребывала в замешательстве, не понимая, почему Кумин хочет лишить себя всех бостонских благ. Но Максин уже приняла решение. Кумины вымели из дома мертвых полевок, подлатали крышу и начали по выходным вывозить на ферму детей, которым на тот момент было девять, одиннадцать и четырнадцать. Поездки начались зимой 1962–1963 годов и продолжились летом. Дэнни, младший из детей, полагал, что дом в Нью-Гэмпшире — это проект, нужный только матери, но в свои годы с удовольствием носился по округе.
Каждую пятницу вечером Кумины собирали вещи и в наступающих сумерках ехали на север. Приезжали затемно. Максин рассказывала, что «было очень боязно подниматься вверх по раскатанной дороге в 21:30, когда слева грозно вздымается большой амбар, а справа — огромный темный дом»426, но они быстро включали свет и телевизор, и становилось «очень здорово». Семейство проводило дни за сбором земляники, в поисках «заветных красных ягодок, запрятанных в густой зеленой траве», и гуляя по сосновым лесам. «Заходим, — писала Кумин, — как будто медленно погружаемся в чащу. Внутри — подземный, перевернутый мир: только солнечный свет над вершинами сосен, и ничего под ногами, кроме скользкого и мягкого столетнего ковра из коричневых иголок». Это место разжигало в Максин огонь поэзии, так что даже проклинаемые ежевичные кусты вдохновляли на написание стихов. Кумин много времени проводила на природе, выкорчевывая эти самые кусты, и, пожалуй, не была так счастлива с тех пор, как подростком ездила в летний лагерь.