Как и «Загадай мне загадку», новое эссе Тилли было талантливым и безрадостным, и скорее художественным, чем полемическим. Среди добросовестно-прозаических материалов о литературной жизни это сочинение казалось немного неуместным. Но для писателя, который печатался в университетских сборниках и литературных журналах чаще, чем в крупнотиражных изданиях, эта публикация была прорывом. Олсен получила поздравления от Секстон — подруги, которая с таким энтузиазмом восприняла идеи доклада еще до того, как он перевоплотился в эссе.
Институт выполнил свою задачу: он помог стипендиаткам раскрыть внутренний потенциал, наделил их новыми возможностями, обеспечил каждой стимул, в котором она нуждалась и которого заслуживала. И сотрудницы отплатили Рэдклиффу сторицей: они публиковались, они процветали, они демонстрировали, что Институт сделал мудрое вложение. Свон, у которой в 1963 году успешно прошла персональная выставка, писала Конни Смит именно об этом симбиозе: «Моя выставка уже принесла мне сумму, эквивалентную новому рэдклиффскому гранту. Я искренне желаю, чтобы все выпускницы Института смогли опубликовать свои книги, статьи, стихи и таким образом сами обеспечить себе такой же»441.
Но Институт не мог решить все проблемы. Олсен по-прежнему работала мучительно медленно и скрупулезно. К окончанию рэдклиффского гранта она так и не дописала роман. А Кумин все еще пыталась обрести баланс, при этом распыляясь на множество дел. Вместо того чтобы полностью погрузиться в жизнь на ферме, она ездила в Бостон и обратно, чередовала ремонт и писательство — и при этом старалась поддержать свою эмоционально зависимую подругу, не забывая уделять внимание подрастающим детям. Максин всегда заканчивала все свои писательские проекты, но ей еще только предстояло создать по-настоящему безупречное произведение.
А Секстон со всеми своими успехами и достижениями и, вероятно, будучи на пике славы, тем не менее находилась на грани нервного срыва. Выиграв свой трэвел-грант, она почти сразу же забеспокоилась о том, выдержит ли целый год без семьи, психотерапевта и Кумин. И в конце концов она взяла Сэнди Робарт — ту самую соседку, которая в 1957 году возила ее в Бостонский центр образования для взрослых, — себе в попутчицы. «Одна я даже в Бостоне не могу перейти дорогу… а уж в Альпах и подавно!»442 — писала Секстон Нолану Миллеру в начале августа. Она открыто рассказывала о своих страхах ему и многим другим. «Я до смерти напугана, — рассказала Энн The Boston Globe в интервью по случаю получения гранта. — Размеренная семейная жизнь, мой муж и мои дочери очень много значат для меня, с ними я чувствую себя в безопасности, и уезжать от них мне совсем нелегко»443.
В мае, размышляя над предстоящими жизненными переменами, Секстон написала своему прошлому наставнику У. Д. Снодграссу. Их переписка, непрерывная и важная для Энн на первых этапах ее карьеры, сошла на нет, и место Снодграсса заняли другие адресаты. Обычно Энн ближе всего общалась с теми из партнеров по переписке, кто был к ней наиболее внимателен и отвечал чаще других. Она рассылала письма так же, как потерявшийся в людном месте ребенок обращается ко всем проходящим мимо взрослым, — в надежде, что кто-то остановится и прислушается к ее страхам. Тем летом встревоженная Секстон писала больше, чем обычно, адресуя письма и старым, и новым друзьям. «Хотела бы я вернуться в те времена, когда сидела, сгорбившись над пишущей машинкой, погрузившись в отчаянную, одинокую и даже утомительную работу — пыталась писать и переписывать „Двойной портрет", — рассказывала Энн Снодграссу. — Тогда я была настоящей» 444. Секстон высказала мысль о том, что публиковать стихи нужно анонимно, ведь тогда такие поэты, как она, могли бы избежать давления славы.
Говоря о «себе настоящей», Энн имела в виду, что тогда она еще не придумала себе сценический образ, который демонстрировала на чтениях. Но, помимо этого, Секстон говорила о профессионализме в целом: о том, как он превращает целительные, интроспективные, поддерживающие практики в обязанности, в работу. И хотя в том интервью в Институте Секстон рассказала исследовательнице Элис Райерсон, что для того, чтобы быть признанным профессиональным поэтом, важно получать за свою работу деньги, Энн болезненно воспринимала требования, которые выдвигала профессионализация. Для Секстон поэзия перестала быть только лишь самоанализом или катарсисом, хотя и эти аспекты не потеряли актуальности. Но теперь Энн содержала семью. И это было публичное представление, которым восхищались и которое осуждали.
Время анонимности прошло. Секстон получила известность, и она должна была играть. Она должна была ходить на званые обеды в гости к знаменитым поэтам, приятельствовать с видными писателями и решать, где ее место среди них. Именно этим Секстон и занималась перед отъездом в Европу. Тем вечером у Лоуэллов, пока все еще ели, обеденный стол под локтями писателей внезапно необъяснимым образом треснул. Кайо, привыкший сам приводить все в порядок, кинулся спасать положение. Перед внутренним взором Секстон навсегда застыла картина: ее муж сидит на полу и безуспешно пытается не дать столу развалиться.
В начале июня Энн написала Лоуэллу не слишком доброжелательное письмо: «Я никогда не забуду тот треснувший стол и Кайо, который пытается его удержать, очевидно, делая только хуже. Надеюсь, стол удалось починить, и вы целы и невредимы» 445. Сама Энн была собрана как никогда. Ей наконец удалось достичь стабильности, она готовилась получить свою награду. Награду, которая окажется испытанием.
ГЛАВА 14. У нас все получится
Свобода, сколь бы желанной она ни была, несет в себе опасность. Рука об руку с ней часто следуют сомнения и разлад. И Секстон, быть может, даже больше прочих, опасалась возможностей, которые перед ней открывались. Энн зависела от налагаемых жизнью ограничений — своих навязчивых и шумных детей и упрямого, но надежного мужа, ведь именно они помогали ей обрести эмоциональную стабильность и чувствовать себя в безопасности. Человек в смирительной рубашке подобен запеленатому младенцу: в ограничениях и запретах есть свои удобства. И хотя 1950-е не принесли женщинам равноправия, возможностей или автономии, зато в те годы они имели четкое представление о том, как именно следует жить. Не было интеллектуальной и творческой самореализации, но была стабильность — моральная, политическая и экзистенциальная. А в начале 1960-х Эквивалентам и их ровесницам пришлось решать проблемы, которые, как им казалось, находились вне их компетенции.
22 августа 1963 года, в день, который Секстон иногда называла «днем казни»446, между Энн и ее системой жизнеобеспечения разверзся океан. Энн и Робарт стояли на палубе океанского лайнера и пускали мыльные пузыри в сторону берега, откуда им вслед смотрели дочери Секстон. Энн очень сильно переживала перед отъездом: она нервничала настолько, что один раз даже потеряла сознание в кабинете доктора Орне. Но для собственного спокойствия Секстон взяла с собой впечатляющий «спасательный круг» из вещей — пишущую машинку, больше 20 килограммов книг (и 30 килограммов одежды), а также переплетенный том писем бабушки, с которой была очень близка. Еще она попросила Кумин регулярно навещать Кайо и девочек. Секстон не могла звонить Кумин каждый день, ведь трансатлантические звонки были очень дорогими, но подруги обещали писать друг другу. За день до отъезда Секстон последний раз позвонила своей лучшей подруге, а затем, видимо не удовлетворившись таким прощанием, села за пишущую машинку.
Записка была краткой. «Я только хочу сказать, что я люблю тебя, и буду писать, и не умру, и вернусь домой такой же»447, — написала Секстон. Она подписала письмо «Энн (я)», как бы напоминая Кумин — и самой себе, — кто она такая. Кумин, получив письмо, была «тронута до глубины души»448.
Секстон поехала на год за границу, ожидая, что сочинит новые стихи, которых хватит на целый сборник 449. Где еще заниматься поэзией, как не на земле Рильке и Рембо? Энн и Робарт гуляли по узким улочкам Парижа — Секстон повязала платок поверх растрепанных волос, — останавливаясь в кафе, когда уставали ноги. Особенно им нравилось ходить на блошиные рынки. Вторым пунктом в поездке компаньонок стала Бельгия. Там у них украли багаж, так что женщины пополнили свои гардеробы блузками в европейском стиле. В новой одежде и с новообретенной любовью к частым посиделкам в кафе Секстон начала ассимилироваться в Европе.
Но оказалось, что писать она практически не может. Энн не удавалось нормально побыть в одиночестве. Кто-нибудь, обычно Робарт, все время был с Секстон в одной комнате. «Мне до чертиков одиноко, но при этом ужасно тесно»450, — писала она Кумин из Италии в октябре. Каждое новое стихотворение получалось хуже предыдущего. Энн написала стихотворение о пересечении Атлантики, но позже сочла его неудачным.
Затем Секстон набросала стихотворение о Венеции, но вскоре почувствовала, что оно «не звучит». Европейская история неотступно преследовала Энн: над ней тяготели бесчисленные литературные образы, душа творческие порывы и разрушая уверенность в себе. «Знаешь, что не так с моим стихотворением о Венеции? — писала она Кумин. — Оно слишком похоже на то, что написала о Венеции Мэри Маккарти»451 (в 1956 году Маккарти опубликовала книгу «Изучая Венецию», в которой поделилась множеством оригинальных идей о «самом прекрасном городе в мире»). Слишком многие американские писатели уже высказали свои впечатления о европейском континенте. Что нового могла предложить Энн?
Кроме того, тридцатичетырехлетняя Секстон, которая никогда не увлекалась силовыми упражнениями, устала морально и физически. За первые несколько недель поездки они с Сэнди много километров прошли пешком, посещая достопримечательности и выискивая рестораны и кафе. Энн даже попробовала сама укладывать волосы, но осталась недовольна результатом 452. Такая активность была ей в новинку: «ты можешь представить, как я иду в Бостон пешком?»453 — писала она Кумин. Но зато ходьба унимала ее беспокойные мысли и помогала обуздать вызванную поездкой тревожность.