Именно таких друзей Олсен нашла в Институте, и без этой дружбы она не могла жить в Сан-Франциско, куда вернулась в сентябре 1964-го. В месяцы перед отъездом Тилли не могла сконцентрироваться и писать. Восьмого мая 1964 года она снова участвовала в институтском семинаре, с докладом, который назвала просто «Два года». В тот день было очень душно, и пока стипендиатки собирались на первом этаже, Смит извинялась за неудобства. Доклад Олсен был полон повторов, сбивчив и тяжел для понимания. Она постоянно мычала и говорила извиняющимся тоном, как будто знала, что должна бы рассказывать о своем романе, а не о том, почему писать не может. Тилли сделала косвенные отсылки к классу и расе и добавила, что подвижная классовая принадлежность — причина того, почему она и многие другие безымянные писатели переживают творческие кризисы. Даже радуясь, что теперь может «проживать в возможности», как когда-то писала ее кумир Эмили Дикинсон, сейчас Тилли ощущала тревогу из-за того, что очень немногие люди получат подобный шанс, и, хотя этого Олсен не сказала, она нервничала, стыдясь, что так плохо воспользовалась обретенной возможностью. Быть может, в некотором смысле она ощущала, что предала тех, кто был не так удачлив, как она, тех, кому сама хотела служить.
В конце лета Олсен покинула Бостон с черновиками книги и долгами, которые нужно было выплачивать. В Сан-Франциско Тилли сразу же накрыла волна одиночества. Джек продолжал работать, а Лори вернулась в школу-интернат в Вермонте. Прошлым летом, когда Джек и Лори уехали в Калифорнию, Олсен наслаждалась временем наедине с собой, — «впервые за всю свою жизнь я одна»468, сказала она другу, но на Западном побережье, вдали от бостонских книжных магазинов с потрясающим выбором книг, в которых ей разрешали копаться часами, Тилли совсем не нравилось. Все ее друзья общались без нее — об их похождениях Олсен узнавала только постфактум. Как-то вечером Эквиваленты собрались на ужин с мужьями. Не хватало только Олсен, которая вернулась в Калифорнию, в свою прежнюю жизнь. Позднее Секстон написала Тилли, что за ужином они собирались ей позвонить, но совсем забыли, «в любом случае, мы много о тебе думаем»469.
Расстроенная и одинокая, Олсен часто звонила и писала подругам. Тилли много лет подряд отправляла им красочные винтажные открытки и длинные отпечатанные на машинке письма. «Иногда мне становится очень одиноко, и я так остро, так сильно хочу поговорить, что от недельной поездки к вам меня удерживает только незавершенная работа», — писала она Кумин. В другой раз она написала: «Может быть, ты [Макс] + Энн — поэты — выберетесь меня навестить? Или я как-нибудь приеду в Кембридж. (Может быть.)»470. Олсен часто прикладывала к письму что-нибудь небольшое на память: лепестки роз, цветы рододендрона, побеги весенних трав. Большинство адресатов были благодарны, но некоторые, как Секстон, просто «озадачены»471 чудными подарками и странным тоном писем Тилли. Олсен была одновременно драматична и уклончива, а адресат, получивший ее золоченые открытки и сухие цветы в не слишком удачный момент, мог счесть их безвкусными или даже слащавыми.
Отчаянно нуждаясь и в одиночестве, и в сообществе, Олсен стала искать единомышленников в других местах. Тилли подружилась с некоторыми из писателей, которых встретила в резиденции Макдауэлл. И все же она никак не могла добиться подвижек с романом. В резиденции, как и в Институте, Олсен выторговала себе дополнительное время, но вдохновение так и не пришло. Возраст, тревожность и усталость от переездов брали свое: работать не получалось. Многие годы Тилли утверждала, что обязанности перед начальником и перед детьми не дают ей писать. А теперь от этих хлопот, по крайней мере на время, не осталось и следа, и все равно писать не удавалось. И новый грант уже скоро должен был закончиться. Олсен боялась, что «иссякла»472.
Когда Тилли писала, что «иссякла», она имела в виду конец своей писательской карьеры. А Секстон тем временем представляла, как покончит с жизнью. В конце 1964-го, через месяц после того, как Олсен уехала из Бостона, Секстон и Кайо купили дом по адресу Блэк-Оук-роуд, 14 в Вестоне, городе, где прошло детство Энн. Они искали дом побольше, школьную систему получше и, в идеале, домработницу на полный день. «Что мне действительно нужно, так это мать 473, — написала Секстон подруге. — РАЗЫСКИВАЕТСЯ… МАТЬ В АРЕНДУ!!! США… Вот какое объявление я бы хотела дать». Энн не нравился дом в колониальном стиле, в который они переехали. Дом был слишком большой, а комната, в которой она работала, недостаточно уединенной 474. И что хуже всего, там не было бассейна. Позже Секстоны построят бассейн и у этого дома.
Брак Энн разрушался вместе с ее психическим здоровьем 475. Доктор Орне, психотерапевт, у которого Секстон довольно успешно лечилась много лет, переехал в Филадельфию в 1946 году. Летом 1965-го Энн совершила попытку самоубийства и была госпитализирована, а затем ей прописали торазин — сильный антипсихотик с выраженными побочными эффектами, включая прибавку массы тела. Из-за препарата Энн не могла писать и находиться на солнце. Вялая и апатичная Секстон набирала вес и беспокоилась, что променяла свой легкий слог на так называемую вменяемость. «Транквилизаторы, которые я начала принимать этим летом в клинике, глушат все мои замыслы»476, — писала она Олсен. Энн жила как затворница. Все, что когда-то подарил ей Институт, — первый домашний офис, рабочее пространство в доме на Маунт-Оберн-стрит — кануло в Лету.
Творческий кризис не закончился и в начале 1966 года. Брак Секстонов был «хрупким, как треснувшее яйцо»477, и Энн боялась, что, перестав играть роль больной, разобьет это яйцо окончательно. В октябре 1965-го Секстон написала Олсен после попытки суицида и вложила в письмо стихотворение «Я в 1958-м», признавшись, что сейчас для нее этот текст так же актуален, как был в момент написания. «Я гипсовая кукла. Я позирую», — утверждает лирическая героиня в самом начале стихотворения. Пустая и безжизненная, Энн вернулась в свое темное прошлое.
Но хотя эмоциональное состояние Секстон ухудшалось, ее популярность как поэта продолжала расти. После того, как Oxford University Press опубликовало сборник избранных стихотворений Секстон, в который вошли произведения из первых двух книг поэтессы, Энн столкнулась с критикой британских обозревателей, посчитавших ее творчество слишком откровенным. Это напомнило ей о некоторых худших отзывах, которые Секстон получала на заре карьеры. В 1963-м поэт Джеймс Дикки использовал публикацию «Все, кто мне мил» как повод для выпада против популярной среди молодых поэтов «исповедальности», которую назвал «новым догматизмом». Несмотря на то что Дикки придрался также к Лоуэллу и Снодграссу, он выделил Секстон как худшую из всех. «Сложно найти писателя, который бы так же настойчиво обращался к жалким и отвратительным аспектам телесного опыта, в надежде, что это сделает письмо более реалистичным»478, — писал Джеймс в своей рецензии для The New York Times. Пройдет много лет, прежде чем Секстон простит своего товарища по перу. И все это время Энн носила копию рецензии в записной книжке, как шип, которым могла уколоться всякий раз, когда жаждала наказания 479.
Между депрессией Секстон и ее поэзией была очень непростая связь. Обычно, когда Энн переживала острые фазы заболевания, она не писала вообще. В такие периоды она не могла встать с кровати или ложилась в больницу 480. А когда эти фазы завершались, Секстон начинала творить. Но значительное количество поэтического материала она действительно черпала из чувств и опыта, который связывала со своими припадками. Важно и то, что для Секстон писательство обладало преобразующей (если не целительной) силой. Болезнь Энн действительно в каком-то смысле вдохновляла ее, ведь Секстон занялась поэзией именно потому, что была больна, хотя сосуществование болезни и творчества нельзя назвать легким.
Поэтому, когда Энн отошла от своего последнего суицидального порыва, она вновь вернулась к поэзии. И так же, как и в 1957-м, использовала свой опыт депрессии и страданий как творческий материал. В короткие передышки, когда Энн отпускала нагнанная таблетками сонливость, она писала то, что позже назовет своими стихотворениями «смерти». «Уезжай на своем осле» — лучшее в серии. Оно описывает возвращение в психиатрическую лечебницу. Усталой лирической героине все опостылело: «Все те же люди / та же разруха»481, — рассказывает она. «Бессменные постояльцы» ничего не меняли. Тем временем доктора предлагают «непосвященным» шокотерапию. Героиня более опытна, чем эти неофиты, она не так потрясена. «Я вернулась», — рассказывает она:
готовая к продолжению.
и свисаю со стены как вантуз.
я была арестанткой,
скверной арестанткой,
что полюбила свою тюрьму.
Исчез лиризм ранних стихотворений о безумии. Тот, что слышался в «Музыка плывет ко мне», первом шедевре Секстон. На смену ему пришли отталкивающие метафоры — пациентка как «вантуз», бессменный аксессуар в замызганной ванной — и блеклый, плоский тон. Трагедия, описанная в стихотворении, — не само безумие, а скорее неспособность лирической героини отринуть это безумие через смерть или исцеление. В конце стихотворения приказ «уезжай на осле, / уезжай из этой печальной гостиницы», «хоть раз прими осознанное решение» легко может быть воспринят как призыв к самоубийству — выходу из лечебницы «любым проверенным способом, на ваше усмотрение!» Героине не важно, как именно она уйдет, ведь ее судьба предрешена: каждый в ее семье нашел свой собственный способ умереть от «болезни дураков».
Возвращение к поэзии указывало на то, что Энн счастлива, и поддерживало ее в приподнятом настроении. «Впервые на моей памяти Я ХОЧУ ЖИТЬ, и я живу 482», — делилась она с Олсен. Так Секстон начала писать стихи о жизни. Некоторые она посвятила своим подрастающим дочерям: «Маленькая девочка, моя фасолинка, моя милая» для Линды и «Маленький незатейливый гимн» для Джой. Были и стихи о любви. «Твое лицо на собачьей шее» посвящено «невысокой, веселой и чертовски умной»483 подруге Олсен, психиатру из Сан-Франциско по имени Энни Уилдер. Она приехала в Кембридж незадолго до того, как Секстон отплыла во Францию. Связь двух Энн была глубокой и внезапной, как удар молнии. «Я уже влюблена»484, — шепнула Секстон на ухо Уилдер в день их знакомства. Уилдер ответила взаимностью: она называла Секстон Икаром, а себя — ее ловцом. Подруги начали остервенело переписываться. А позже путешествовали вместе и, по сведениям биографа Секстон Дианы Миддлбрук, вступили в сексуальную связь. Секстон нашла еще один источник обожания и эмоциональной поддержки.