«Получить Пулитцеровскую премию за четвертую книгу было приятно, но я стала больше тревожиться», — отметила Кумин впоследствии.
Меня пугала необходимость находиться в центре внимания. Я знала, что слава ведет к писательскому ступору, и стала бояться творческого кризиса. Я была уверена, что его не избежать. Напишу ли я еще хоть что-нибудь? Я сбежала на ферму при первой же возможности. Последовав совету Кандида, там я начала возделывать свой сад, высадила сезонные растения: морозостойкий мангольд, салат латук и шпинат. Я удобряла землю, разрыхляла почву, собирала груды камней и снова рыхлила. Как только у меня под ногтями собралось немало грязи, я вновь обрела равновесие 593.
Те переживания, которыми Кумин делится здесь в прозе — обращение к сезонному, погружение в мир природы, — идентичны тем, что она описывала в сборнике «В глуши». В книге, изданной Harper & Row, можно найти иллюстрации Свон. Она написала вполне реалистичные эскизы обыкновенных для Нью-Гэмпшира видов природы: сосны, следы зверей, длинноклювые птицы. В сборник вошла пара ранних стихотворений Максин: «Утреннее купание» и «Сотня ночей», стихотворение об отце Кумин из первого сборника «Полпути». Но большая часть текстов была издана впервые. Вдохновение Кумин брала из жизни за городом и из поэзии Генри Дэвида Торо, строфы из его «Уолдена» даже послужили эпиграфом к нескольким стихотворениям Кумин. Максин, как и Торо, верила, что, непрерывно и внимательно изучая природу, можно многое узнать о себе и своем окружении.
Сила этого сборника в удивительной образности — свидетельстве невероятной наблюдательности Кумин. В одном из стихотворений Максин сравнивает груду камней с устрицами, грибами и зверями: они «неуклюжие как медведи»594. В другом стихотворении Кумин говорит, что живот кобылы — это «руки, сложенные в форме церкви»595. Еще в одном Максин сравнивает крик совы с «криком сжигаемых младенцев»596, и эта страшная метафора на удивление созвучна настроению последнего стихотворения. Не все сопоставления хороши: например, сравнение лошадиной шеи с викторианской мебелью кажется не самым удачным, — но в целом мир природы во всей его красоте и жестокости запечатлен Кумин чувственно и необычно. Как и многие писатели, Максин хотела через метафору и сравнение отстраниться от объекта, представить его чужеродным, даже вызывающим ужас. Ей особенно важно было показать непривлекательные эпизоды сельской жизни. Через разрушение и жестокость природы она стремилась обнаружить уродство человеческого мира. «Когда люди слышат про стихотворения о природе, они обычно представляют себе Бога и бабочек, — сказала она однажды. — Но не всё в природе прекрасно, меня не обмануть. Пусть природа и красива, еноты всё равно убивают гусаков, на лошадиных мордах есть нарывы, а в экскрементах ползают червяки»597.
Сборник «В глуши» поделен на четыре части, в начале идет цикл стихотворений про отшельничество: «Отшельник просыпается при пении птиц», «Отшельник молится», «К отшельнику приходит гость», затем — серия стихотворений о жизни за городом и на ферме. Среди них есть стихи о грязи, о бобах и изумительная элегия о племенной кобыле. Сборник заканчивается циклом «Дневник Джоппа», в нем все стихотворения названы по датам («5 июня», «9 августа»). Ферма Кумин находилась в районе Джоппа города Уорнер в Нью-Гэмпшире, и дневник, без сомнения, связан с событиями из жизни Максин в этом месте, однако в последнем стихотворении есть еще и аллюзия на библейский город Яффа в Израиле. Аллюзия наряду с другими приемами помогает Кумин вывести простые эпизоды из жизни — собирание ягод, рождение жеребят, охоту на сурков — на новый эмоциональный и духовный уровень.
Образ человеческой души проникает в эти стихотворения, даже когда фокус внимания направлен на растения или животных. Стихотворение «Бобы», оммаж Торо, посвящено сексуальному влечению: в последней строфе лирическая героиня пробуждается словно «побеги растений»598 от прикосновения возлюбленного, такого «садовника», как трудолюбивый Торо, который высадил «семимильный сюжет» из бобов у себя в работе. Концовка стихотворения «Сурки» поражает: лирический герой, отстреливающий мелких вредителей из винтовки 22 LR, хотел бы, чтобы все эти твари «согласились умереть тихо, задушенные газами по-нацистски». Несмотря на прямое упоминание Второй мировой войны, сложно не увидеть в этом стихотворении и отсылку к войне во Вьетнаме, в которой часто использовали напалм и убийства не были ни тихими, ни незаметными. Финал стихотворения «Жалобный козодой» тоже трагичен. Лирическая героиня, послушав эту «бесстыдную птицу»599, понимает, что она тоже «брошена / и ты», старая возлюбленная, «ты стоишь ему поперек горла». Стихотворения написаны тонко, Кумин говорит о любви, потере и возвращении к жизни лишь косвенно. Как сказал один критик, этот сборник — «сосредоточение сдержанной страсти и сострадания при блестящем подборе слов; автор не резко толкает читателя в глубины, но завлекает его туда издалека, так, что тот сам радостно следует за ним»600. Глубина через окольное — вполне лестный комментарий для сдержанной поэтессы среднего возраста, которая, в отличие от близкой подруги, предпочла спокойствие свету софитов.
Критики не могли молчать — слишком хороша была поэзия Кумин. Когда писательница Джойс Кэрол Оутс хвалила сборник в The New York Times, она сравнивала его с книгой Сильвии Плат «Зимние деревья» (Плат и Кумин, а не Плат и Секстон, впервые читали вместе). Оутс воспевала смелость Максин, многообразие ее взглядов и аутентичность. Она утверждала, что, пусть Кумин и вдохновилась идеями Торо, трансцендентальное у нее получилось передать лучше. «В ее работах есть острая, бесстрашная и местами пугающая субъективность, которой так отчаянно недостает в стихотворениях Торо»601. Оутс также сравнила Кумин с Секстон и нашла общее там, где большинство критиков видели различия; обе поэтессы усилили собирательный образ «женщины», хотя каждая сделала это по-своему. В своей рецензии Оутс подчеркнула уникальность каждой из подруг и при этом поставила их на одну полку, что мало кто из критиков делал раньше. Оутс заключила: «Сборник „В глуши" прекрасно демонстрирует, что трансцендентальный взгляд на самом деле есть не что иное, как подключение воображения к повседневной жизни, доступное любому, кто его ищет». Кумин так тронул этот отзыв, что она отправила Оутс письмо с благодарностью: «Как приятно, когда тебя так внимательно читают», — писала она.
Можно предположить, что это теплое чувство Кумин сохранила даже после «Пулитцера». Для женщины, которая большую часть времени заботилась о других, должно быть, было в радость получить внимание, даже если (или, возможно, как раз вследствие этого) это изменило ее жизнь.
В 1972 году, когда был напечатан сборник «В глуши», Кумин все больше и больше времени стала проводить на ферме, где следила за постоянными переменами в природе. Максин вывозила семью за город в любое время года: зимой они катались на лыжах, а летом купались и ездили на лошадях среди сосен. У семейства Кумин на ферме было полно домашних животных, и за всеми надо было присматривать: у них были овечки Гертруда Стайн и Алиса Б. Токлас, далматин по кличке Цезарь, две лошади — Джунипер и Таша и несносный козел по имени Оливер. Кумин любила ферму за покой и красоту. В Нью-Гэмпшире она могла отдохнуть от всего невротического, присущего писателям и интеллектуалам (и ей в том числе), а еще здесь по-другому строилось общение, без всех этих ньютонских «отполированных серебряных подсвечников, отутюженных скатертей и модных десертов»602. Когда одна из соседок просто позвала их на ужин без всяких формальностей и помпы, принятых в пригородах Бостона, Кумин почувствовала облегчение. Она восхитилась тем, как «легко и изящно Лиз их пригласила». Вот как Максин хотела жить: свободно, естественно, без социальных церемоний, которым мать так усердно пыталась обучить ее в детстве.
Если бы Вик не работал, а Кумин не преподавала, они бы переехали на ферму уже тогда. Но их жизнь была привязана к Ньютону, а Максин оставалась рядом с Секстон, которая после ремиссии 1971–1972 года снова боролась со своими демонами. Ее брак с Кайо превратился в войну. Энн много пила и принимала таблетки. У нее не было ни доктора Орне, ни другого терапевта, который бы помог ей прийти в себя. Секстон опиралась на маленькую Линду и требовала заботы, будто ребенком в семье была она, а не ее дочь. Хуже всего было то, что ее способность творить, кажется, атрофировалась: хоть Секстон могла прекрасно читать свои ранние стихотворения, ее новые работы не шли ни в какое сравнение с предыдущими.
Поэзия помогала Энн сохранять рассудок: в стихотворении «С милосердием к жадным» Секстон пишет, что поэзия заменила ей веру в Бога. Без поэзии, заставляющей язык шевелиться, а разум — успокаиваться, смерть снова начинала ее тревожить. Прежнее желание умереть вернулось. Энн стала задавать себе давно знакомый вопрос об «орудии», который уже прозвучал в стихотворении «Жажда смерти».
Кумин понимала, что не может уехать далеко от города, пока Секстон нуждается в ней. Энн гораздо меньше нравился свежий воздух, она редко приезжала на ферму и обычно бывала там, когда ее дочь ночевала в лагере неподалеку. Сохранилась фотография, где Секстон сидит на одной из лошадей Кумин. Кажется, Энн не слишком удобно — на фотографиях за рабочим столом, ее алтарем, она выглядела куда спокойнее.
В Ньютоне Кумин постоянно общалась со своей эмоционально неустойчивой подругой; обычно Максин первая замечала перемены настроения Энн или намеки на желание причинить себе вред. Казалось, будто в далеком 1957 году Кумин подписалась на то, что будет рядом с Секстон, пока потребность в ней не исчезнет. И Секстон все еще в ней нуждалась. «Энн была любимым ребенком нашей мамы»603, — однажды обронила Джейн, старшая дочь Кумин. Максин волновалась, что если оставит Секстон надолго одну, то упустит шанс ее спасти — не ответит на звонок или не услышит стук в дверь — и будет уже поздно. «Ответственность была ужасной, — рассуждала Кумин впоследствии. — И я чувствовала весь накал этой ответственности, но принимала ее».