«В глуши» завершается стихотворением об ужасной ответственности — о невозможности знать или контролировать то, что на уме у другого человека. Это стихотворение было написано еще в 1963 году; Кумин сочинила его, когда Секстон должна была уехать во Францию. Максин отправила Энн черновик стихотворения, которое назвала «Моей подруге в открытом море». В этом стихотворении есть строчка «У нас свои константы» — Кумин говорит о папиросной бумаге, которая напоминала обеим о поэтических семинарах. Секстон понравилось стихотворение, позже названное «Первое сентября»: «Отлично», — написала Энн на полях. Секстон особенно пришлись по душе строки, в которых Кумин описывает «горбатые спины холмов», имея в виду холмы недалеко от фермы Кумин в Нью-Гэмпшире.
Опубликованное стихотворение «22 сентября» — это отредактированная версия прощального письма от 1963 года. Оно читается так, будто посвящено любимому: обращение «дорогой» вместо «дорогая подруга» и посвящение таинственному К., который был в открытом море. Лирическая героиня по-прежнему находится в «стране не-видения», прислушивается к крику сов, представляет себе морские пейзажи и пытается услышать звуки моря. «Дорогой, как шумит там у тебя? — спрашивает она. — Танцуешь ли ты, играешь в шаффлборд или делаешь ставки в пул?» Лирическая героиня интересуется, выбрал ли путешественник себе спасательную шлюпку, — вопрос был важен в 1963 году, Секстон тогда открыто сообщала, что не знает, вернется ли из Европы живой. В более поздней версии, казалось, этот вопрос выбивается из контекста; героиня волнуется о судьбе подруги (любимого) на расстоянии. Она слишком далеко, чтобы самой затащить кого-то в спасательную шлюпку. К концу стихотворения лирическая героиня сердится и на себя, и на адресата. «Я устала терять!» — заявляет она.
В какой барабан мне бить, чтобы до тебя достучаться?
Разумно было бы
выключить свет.
Разумно было бы отпустить.
Глаз у луны такой мягкий,
как масло. Другого нет,
не помахать и не подмигнуть.
Пусть самым громким звуком, что я шлю тебе,
будет звук созревших орехов,
падающих сегодня в Джоппа, как
желтые овальные слезы какого-нибудь редкого динозавра,
падающие, чтобы выстрелить
в позднюю сентябрьскую твердь.
Если читать эти строки как плач влюбленной, то остается сладостногорький привкус. Героиня знает, что «разумно» было бы пойти спать, принять расстояние между собой и адресатом, но она не может не сообщать о звуках вокруг, как будто любимый человек, синхронизируясь с ее барабанным боем, мог бы их услышать. Но если мы читаем стихотворение как посвящение Секстон, то трактовка меняется. Строка «В какой барабан мне бить, чтобы до тебя достучаться?» считывается как страдание и одновременно самобичевание, кажется, автор испробовала много разных способов, чтобы утешить подругу, но так и не нашла подходящего. Повторение слова «разумно» напоминает об импульсивности Секстон. А еще говорит о возможном пути для Кумин, о том пути, которого она последовательно избегала. «Разумно было бы отпустить» Секстон, которую однажды она назвала «очень требовательной подругой», и вслушаться в мягкие звуки в глуши района Джоппа. Но Максин, как и ее лирическая героиня, отказывается слушать голос разума или, по крайней мере, отказывается идти этим путем.
Когда Секстон прочитала черновик стихотворения, она предложила изменить порядок строф — хотя по ее заметкам кажется, что ей больше хотелось изменить порядок строк. Она написала на полях что-то о том, что ей хотелось бы, чтобы стихотворение завершалось строками о потере, а не о «влажной сентябрьской тверди», как в первом черновике. Кумин настояла на своей версии, однако вместо «влажной» она написала «поздней». Она завершила стихотворение не словами о потере или измотанности, но попыткой найти контакт: звук, посланный через море, из глуши в Бостон, где на тот момент все еще жила Секстон.
ГЛАВА 19. Где же мой дом?
Одиннадцатого октября 1973 года выпускницы Института независимых исследований вернулись в Рэдклифф-Квадрангл. Послеполуденный час ясного осеннего дня, трава еще зеленая, а листья уже начинают желтеть. Некоторые из пришедших женщин жили недалеко от Квадрангл; другие добрались до места поездом, самолетом или на автомобиле. Кое-кто из них не был в Рэдклиффе уже десять лет.
Все они собрались здесь почтить память любимого директора Конни Смит, умершей от рака в ноябре 1970 года. Ей было всего сорок восемь. Эта потеря стала глубоким потрясением для любящих друзей и коллег. Кумин произнесла надгробную речь во время мессы в Мемориал Черч на Гарвард-Ярд. Через десятилетия после кончины Смит бывшие стипендиатки Института не забыли о ее теплоте и удивительной работоспособности. Они считали, что все причастные к Рэдклиффу, его миссии и работе, должны засвидетельствовать почтение дорогой их сердцу Конни.
Пинеда, неизменно щедрая на деньги и труд, хотела отдать Смит дань уважения, посвятив ей одну из своих скульптур Оракулов. Ей хотелось, чтобы ее работы находились на Рэдклифф-Ярд, рядом с Фэй-Хаус, где Смит проводила собеседования с первыми сотрудницами Института. Нынешнего директора Алису Кимбалл-Смит очень обрадовало предложение Пинеды, но она отметила, что учреждение не могло позволить себе ни приобрести столь объемную скульптуру такого успешного автора, ни оплатить ее установку. На помощь, как уже не раз случалось прежде, пришла мать Пинеды: она предложила взять на себя все расходы.
День открытия скульптуры настал. Пинеда выбрала скульптуру «Облики оракула: провидение», элегантную фигуру в сидящей позе с поднятой левой рукой. Статую установили в углу Рэдклифф-Ярд, между Библиотекой Шлезингера (получившей это название в 1965 году) и маленькой калиткой, открывающейся на Браттл-стрит. Посетители окружили статую. Фотографу удалось запечатлеть человек двадцать — все стоят спиной к камере и лицом к оракулу. Фигуры собравшихся и сама статуя купаются в потоках света. На церемонии посвящения звучала флейта; играла юная кудрявая девушка в цветастом платье; когда она находилась рядом со статуей, размер скульптуры особенно бросался в глаза, и это действительно был памятник впечатляющего размера. На фотографии Пинеды с церемонии видно, как коротко у нее пострижены волосы — короче, чем когда Марианна училась в Институте. На ней рубашка с широким воротником, на лице играет улыбка. Она стоит вполоборота к флейтистке, ее лицо освещено. Она кажется необычайно счастливой.
Пинеда продолжала создавать новые скульптуры. Пожалуй, ее самым важным достижением была сделанная на заказ в 1980 году статуя королевы Лилиуокалани, установленная на южной стороне Капитолия штата Гавайи. Марианна особенно гордилась этой работой и сняла документальный фильм «Поиски королевы» об исследованиях и создании этого произведения искусства. Они с Товишем нашли студию — разумеется, отдельные студии — в районе Портер-сквер в Кембридже. Пара продолжала работать там до конца своей карьеры. Марианна, как и Смит, умерла от рака в 1996 году. Ей был семьдесят один год. Муж Пинеды был убит горем. В письме, которое Гарольд написал жене после ее смерти, он размышлял об их общем деле: «Мне страшно подумать, каково было бы мне, если бы у меня не было работы. В мастерской, когда я смешиваю штукатурку, ремонтирую слепки… все закулисные хлопоты нашего ремесла позволяют мне на мгновение забыть о тебе. Но ты возвращаешься вновь, мне на радость». Товиш дожил до 2008 года.
Скульптура, которую Пинеда посвятила Смит, до сих пор стоит на Рэдклифф-Ярд. Пифия сидит на маленькой скамейке, ее ноги свисают над небольшим садом камней. Одной рукой она удерживает равновесие, другую руку выгибает, словно что-то выхватывая в воздухе. Лицо пифии почти лишено черт, но, тем не менее, ясно, что это женщина: груди набухают под тканью, покрывающей тело. Статуя выдержала дождь и снег; ее поверхность окислилась и стала зеленой, так что цвет сливается с кустами вокруг. В позе пифии созерцательность и напряжение, торс изгибается, а рука тянется к небу. Она собрана и ждет, готовясь к тому, что будет дальше.
В один из мартовских дней 1974 года у Кумин зазвонил телефон. Было около пяти вечера, в Новой Англии еще не темнело в это почти весеннее время. На Блэк-Оук-роуд что-то произошло. Секстон рассказала Кумин, что сидела у себя на кухне со стаканом молока и горстью таблеток. Она принимала таблетки одну за другой, пока все не закончилось. Максин рванулась на Уэстон-стрит, посадила Энн в машину и увезла прямиком в больницу; это была уже четвертая госпитализация Секстон за последний год. Энн не почувствовала облегчения, а только разозлилась, что ей помешали. «У тебя не будет другого шанса спасти меня»604, — сказала она подруге. Кумин, узнав об угрозе Секстон, ответила: «Энни, когда ты сообщаешь о своих намерениях, ты не оставляешь мне выбора: я должна спасать тебя». Даже в том лихорадочном, болезненном состоянии Секстон поняла: если она и правда захочет себя убить, ей нужно будет скрыть свои планы. Она должна вести себя как здоровый и жизнерадостный человек. Иначе говоря, придется притворяться.
А играть Секстон умела. В том же месяце, когда она попыталась покончить с собой, у нее состоялось платное выступление в Гарвардском театре Сандерса, который вмещает тысячу человек. Одетая в чернобелую юбку с разрезом до колена, Секстон читала то, что называла «посмертной работой»: только что вышедший сборник «Записные книжки смерти» и стихи, которые позже опубликуют в «Ужасной гребле к Богу» (последнее действительно будет издано посмертно). Свон, разработавшую обложку для «Записных книжек смерти», впечатлил ДУХ коллекции, как она выразилась в письме 605. «Я чувствовала, что ты имеешь дело с ИЗНАНКОЙ нашей жизни. Ты не боишься описывать места, о которых мы никогда не упоминаем, наше ДЕРЬМО, наш мусор», — писала она Секстон. В тот вечер в Сандерсе Энн прочитала эти новые стихи и несколько старых, в том числе «Музыка плывет ко мне», первое стихотворение, которое она показала Кумин в тот зимний день шестнадцать лет назад. Когда Энн закончила, ей аплодировали стоя.