Письмо началось как служебная записка: «Тема: эгоистичная. Требую внимания»619. Энн признала, что все эгоисты, и она не исключение, но отметила, что Кумин лишь недавно начала раздражаться по этому поводу. Поначалу Секстон думала, что на ее отношения с Максин повлиял развод, но в письме предположила, что, возможно, именно Пулитцеровская премия Кумин стала причиной перемены. Секстон напомнила Кумин о том, как всячески помогала ей и старалась быть чуткой к ее нуждам; за каждым примером следовал вопрос в скобках — «(Эгоистичная?)», — как бы подталкивая Кумин к пересмотру этой точки зрения. «Да, мне нужно внимание, — признавала Секстон. — Но ведь и ты, Макс, такая, и меня это никогда не обижало». После операции на диске Секстон разговаривала с Кумин, пока та не засыпала. Энн выслушала жалобы Максин на результаты анализов. Она не обиделась, когда Кумин, торопясь уехать в деревню, забыла ей перезвонить, чтобы поговорить о важном стихотворении. Сейчас Секстон призналась, что их расставание ее опечалило, хотя она и понимала, что ферма в Нью-Гэмпшире — настоящий источник вдохновения для Кумин. «Полагаю, в каком-то смысле мне еще больше было необходимо твое присутствие, чем тебе — мое, но, по крайней мере, я это поняла, — написала она в конце. — Может, хотя бы попробуешь понять меня…?»
На самом деле Кумин действительно понимала Секстон, как никто другой. Максин признала талант подруги, называя ее поистине «неординарной личностью»620, подобных которой в ближайшее время свет не увидит. Вместе с тем она понимала, что по-своему требовательная Секстон была вдумчивым и щедрым человеком. «Энни старалась изо всех сил, — сказала однажды Кумин, — она была невероятно щедрой, любящей, готовой отдавать»621. Секстон любила легко (возможно, даже слишком) и охотно. Ее письма были изрисованы цветами и наполнены признаниями в любви. Она отвечала на письма поклонников, даже подростков и заключенных. Она преподавала поэзию дочери Кумин (Кумин преподавала то же самое для Линды); она разрешала своей дочери принимать многочисленных друзей в своем доме в Уэстоне.
Но ее щедрость не была бескорыстной: дело в том, что Секстон постоянно нуждалась в контакте с людьми. Подобно колибри, перелетающей от цветка к цветку, она впитывала любовь и заботу, пока не начинала замечать, что хозяин дома — друг, ученик — полностью измотан. Секстон была по-своему глубоко чувствительным человеком, когда дело касалось нужд и границ других людей. И хотя это осознание иногда не мешало ей требовать большего, чем люди могли дать (она определенно просила слишком много от своих детей), но это помогало оценить ее поведение. Вот почему после расставания с Кайо она покинула дом Кумин всего через пять дней; она понимала, что чувствуют Максин и ее муж: «Мое присутствие здесь никому не в радость. Поэтому я уехала, не желая причинять неудобства тебе и твоим близким»622, — объяснила она позже.
Таков был удел Секстон: терпеть сильную боль, не причиняя ее другим, просить о помощи, в которой она нуждалась, но не прося ни у кого слишком многого. К 1974 году — в тот момент Энн была особенно одинока и, как следствие, очень много пила — она больше не могла балансировать между этими противоречивыми мыслями. Единственной возможностью держать себя в руках, не надоедая друзьям и семье, было возвращение в психиатрическую больницу, ту самую, где родился ее первый сборник стихов, — в то место, от которого ее спасало искусство. Секстон, писавшая об «уровне жизни в психбольнице»623 в то время, когда «психическое расстройство считалось лишь жеманным эпитетом», слишком хорошо знала, какой будет жизнь в застенках лечебницы: «пропахшие антисептиком коридоры», «живые мертвецы»624, мокасины ручной работы — типичный продукт рукоделия в психбольницах — и обеды без ножей. Дневные прогулки по территории заведения, звон колоколов, «мир… полный врагов» и «нет безопасного места»625. Секстон не вынесла бы этого снова.
В пятницу, 4 октября 1974 года, Секстон поехала со своего терапевтического сеанса в дом Кумин в Ньютоне. Как сложилось за последние десятилетия, поэтессы обедали вместе, обсуждая текущую работу. Секстон выпила четыре рюмки водки и съела бутерброд с тунцом. В 13:30 они разошлись; Кумин нужно было заехать за паспортом перед трехнедельной поездкой. Секстон заверила подругу: «Не волнуйся. Я еще не Берримен», — имея в виду поэта, который покончил жизнь самоубийством в 1972-м. Кумин особо не волновалась; с момента мартовской попытки самоубийства Секстон казалась «исцеленной — по крайней мере, на тот момент избавленной от своей ужасной одержимости»626, как позже выразилась Кумин в письме. Секстон напомнила Кумин, чтобы она вернула одолженное платье, затем поехала домой и вытащила из шкафа шубу своей матери. Закутавшись в шубу, со стаканом водки в руке, она направилась в гараж и села в машину. Запершись в гараже в Уэстоне, совершенно одна, она завела двигатель 627.
К ужасу друзей и семьи, смерть Секстон стала крупным событием. Associated Press опубликовало длинную статью. Поминальные службы прошли в классах по всей стране. Поэты страны, как те, кто знал Секстон, так и те, кто не знал, выступили публично. Поэт и критик Дж. Д. МакКлатчи постарался превратить свои критические эссе о Секстон в серию посмертных воспоминаний. Поэты понимали, что от них ждут ответа. Дениз Левертов категорически отрицала связь между поэзией и самоубийством. «Склонность смешивать эти два понятия собрала слишком большую жатву, — сетовала она. — И сама Энн Секстон очень сильно пострадала от этого заблуждения». Лоуэлл, который развелся с Хардвик и повторно женился на Кэролайн Блэквуд, сделал странный комментарий, назвав Секстон «дилетанткой» и оплакивая ее путь по наклонной. «С парой книг Энн разогналась, — размышлял он. — А потом ей стало слишком легко или слишком сложно писать. Идеи иссякли, проскальзывали то какие-то бессодержательные моменты, то преувеличения. Многие из ее слабых стихов были бы восхитительны, если бы поместить их в кавычки, вложив в уста героя, а не автора».
Кумин — одна из немногих — осталась на удивление сдержанной в отношении наследия Секстон. Сделав несколько коротких замечаний для Associated Press. Кумин замолчала. Ее отталкивало то, что она называла «культом некрофилов»628, которые хотели знать подробности смерти Секстон. Дав интервью Associated Press сразу после самоубийства Секстон, Кумин решила отклонить все будущие запросы. Для нее смерть Секстон была «открытой раной, с которой приходится жить изо дня в день», как она писала другу. Вместе с Виком Кумин уехала из страны на три недели. Днем она осматривала достопримечательности, а ночью ей снилась Секстон. «Я носила в кармане смерть Энн»629, — писала она Свон.
Все знали, какую роль Кумин сыграла в жизни Секстон. В течение нескольких месяцев после ее смерти Максин засыпали сообщениями: писали фанаты, друзья и бывшие любовники Энн, а также ее собственные друзья и знакомые. Максин старательно отвечала тем, кто, по ее мнению, ответа заслуживал; Кумин было сложно быть сострадательной в такой момент, и она была возмущена тем, что ей не дают спокойно погоревать в одиночку. Максин особенно задела странная, пронизанная горем записка от Олсен, которая, среди прочего, призывала ее быть «более активным заклятым врагом»630 суицидальных мыслей. Кумин ответила мягко, но дала понять, что не хочет больше укоризненных записок, которые «не может читать»631. Три года спустя, получив еще несколько «укоризненных записок», Максин написала более прямолинейное письмо. Она устала от того, что Тилли берет на себя роль жертвы, и расстроена тем, что Олсен так и не выплатила долги, даже после получения грантов и стипендий. Кумин раздражало то, как Олсен демонстрировала боль, настаивая, что она «одна истекает кровью»632. Такое представление было вполне в духе Секстон, но Кумин не подписывалась на роль компаньонки Тилли и не чувствовала, что Олсен, как Секстон когда-то, «могла бы отплатить той же монетой». «Строка из стихотворения Энн отлично описывает то, что ты говоришь, — с разочарованием писала Кумин. — „Моя боль более значима". Ты можешь сделать из нее представление для других, но, пожалуйста, прекрати тыкать мне ею в лицо»633. Судя по всему, это было последнее письмо Максин к Тилли.
В конце концов Кумин публично рассказала о своей дружбе с Секстон. Она написала вступление к стихотворению Энн «Ужасная гребля к Богу». Перед смертью Секстон попросила, чтобы на обложке книги была статуя Пинеды. Статуя была одной из наиболее абстрактных работ Пинеды — изогнутая скульптура в натуральную величину, которая казалась Секстон женщиной, гребущей веслом (существует несколько работ Пинеды, которые подходят под это описание: «Фигура, склоняющаяся над другой фигурой» и «Женщина, наклоняющаяся, чтобы обнять лежащую фигуру»). Это могло бы стать первой совместной работой Секстон и Пинеды, еще одним примером того, как Эквиваленты вдохновляют друг друга, преодолевая границы искусств. Но после смерти Секстон команда дизайнеров Houghton Mifflin отказалась выполнить ее пожелания. Они отметили, что на обложке книги скульптура будет выглядеть как непонятная глыба. Они предложили поместить на обложке только текст, что разительно отличалось от остальных книг Секстон. Линда, будучи литературным душеприказчиком матери, отвечала за принятие решений о публикации посмертных работ; она убедила дизайнеров использовать карандашный портрет Секстон работы Свон. Это был последний подарок Свон подруге.
Спустя несколько лет Кумин написала трогательное воспоминание о Секстон под названием «Как это было» в предисловие к полному собранию стихов Энн Секстон, опубликованному в 1981 году. В этом очерке Максин вспоминала о своей первой встрече с Энн, рассуждала об эволюции поэзии Секстон, а также коснулась личных проблем подруги в конце жизни. В заключение Кумин включила Секстон в список выдающихся поэтесс, проложивших путь к коренным писательским и организационным изменениям в 1970-х годах. «Еще до того, как возникло движение за права женщин, подземная река уже текла, неся в своих водах стихи Боган, Левертов, Рукейзер, Свенсон, Плат, Рич и Секстон»634.