Через день после инаугурации я закончила исследовать архивы и присоединилась к шествию в Вашингтоне вместе с еще 200 тысячами людей, которые участвовали в первом Женском марше. Было одновременно и странно, и волнующе. С одной стороны, казалось очевидным, что из-за расы, класса и сексуальной ориентации идея всеобщего сестринства утопична. С другой, я никогда не видела столько людей, которых волновали, пусть и поверхностно, права женщин. Я не могла не думать о женских маршах, я читала о них, пока занималась исследованием: в Нью-Йорке, в Сан-Франциско и здесь, в Вашингтоне. Казалось, время схлопывается.
Три года меня не покидало это ощущение. По работе я изучала сексизм в прошлом и видела сексизм в настоящем, и мне все казалось, что я смотрю на одно и то же. Я писала о том, как Эквиваленты проводили поэтические мастер-классы и организовывали школы творчества в мире мужчин, и параллельно читала твиты о харассменте на работе по тэгу #МеТоо. Я читала о том, что замужние женщины и матери подвергались домашнему насилию и страдали от депрессии, и одновременно слушала, как такие «признанные интеллектуалы», как Джордан Петерсон, защищали идею «принудительной моногамии», а самопровозглашенные инцелы (от involuntary celibates, то есть невольно воздерживающиеся от секса) активно выступали против женской сексуальной свободы. Я редактировала главу о радикальном феминизме в те дни, когда в некоторых штатах ограничили доступ к абортам, а законность абортов, признанную в 1970-х решением по делу «Роу против Уэйда», поставили под сомнение.
Когда я вижу сходство между событиями, происходящими сейчас и семьдесят лет назад, я задаю себе вопро: а так ли многое изменилось со времен основания Института? Без сомнения, сейчас меньше дискриминации на работе и меньше домашнего насилия в сравнении с 1950-ми и 1960-ми годами — по крайней мере, если мы говорим о белых женщинах из среднего и высшего класса. Формальное равенство, прописанное в Конституции, играют роль: например, если женщина теряет работу из-за беременности, она может подать на компанию в суд (когда Фридан осталась без работы, юридических оснований, чтобы подать иск, не было). Но судебные тяжбы стоят дорого и нередко проигрываются. Иногда кажется, что риски слишком велики и не стоят того.
Я читала истории женщин про абьюз и харассмент по тэгу #МеТоо и размышляла о том, как много страданий из-за Разделов VII и IX прошли незамеченными. Были ли такие индустрии, как Голливуд, научное сообщество, федеральное правительство и Нью-Йорк, действительно открыты для женщин? Конечно, сейчас нам не нужно просить разрешения у мужа, чтобы опубликовать свою книгу, как это когда-то делала Кумин, но, возможно, нам все еще нужны покровители или защитники, которые смогут поручиться в серьезности наших намерений и не позволят хищникам на нас напасть? Я листала Твиттер и думала о женщинах, которые боролись как безумные за то, чтобы наша страна была лучше, чем сейчас.
Не все сходства между современностью и 1960-1970-ми меня пугали; было и то, что воодушевляло. Когда я писала книгу, произошел подъем активистских движений: протесты Black Lives Matter, забастовки и шествия в вузах и среди представителей медиаиндустрии, Женские марши в столице и по стране. Как человеку, привыкшему к относительному спокойствию при Клинтоне, мне было удивительно видеть, как люди регулярно выходят на улицу. Живая протестная культура 60-х больше не казалась мне чем-то нереальным, как раньше.
Кроме того, за последние несколько лет я видела много писательниц, вдохновившихся текстами Секстон, Кумин и Олсен. Исповедальная проза была повсюду. Я читала мемуары, эссе, опубликованные на женских сайтах, и автофишн, жанр, который намеренно размывает границы между вымыслом и биографией. По правде говоря, исповедальный жанр стал настолько популярным (а еще выгодным для сайтов), что, когда я закончила книгу, начался откат (в 2017 году два разных критика заявили, что жанр личных эссе себя исчерпал). Я также заметила, что в XXI веке появился новый виток в развитии литературы о жизни матерей: женщины описывали хаотичность материнства — как физическую, так и эмоциональную. Писали искренне, показывая всю многогранность своих переживаний. Элена Ферранте, Ривка Галчен, Шейла Хети, Меган О’Коннелл, Мэгги Нельсон описывали беременность, роды и воспитание детей в захватывающих художественных и научно-популярных произведениях. Их истории были неконсервативны: книга Галчен состояла из эпиграмм и была инновационна по своей форме, Нельсон же исследовала вопросы о гендере, гетеросексуальности и семье. Они не первые заговорили о материнстве через искусство, но, в отличие от Эквивалентов, их хорошо приняли критики, они стали успешными, их редко ругали за то, что они говорили о чем-то чересчур «личном», как это было с Секстон. Я думаю, Эквиваленты способствовали возникновению новой личной женской литературы — той литературы, которая пользуется сейчас популярностью у критиков.
Как историк, я старалась проникнуть в самую суть 60‐х и 70‐х годов, времени инноваций в литературе, времени гражданского активизма. Я читала книги, листала архивы, смотрела документальные фильмы. Я познакомилась с дочерью Свон, Джоанной Финк, побывала в галерее «Альфа», основанной Аланом Финком. Раньше она находилась по Ньюбери-стрит в Бэк-Бэй, в Бостоне, недалеко от здания, в котором Секстон брала первые уроки поэзии. Я прибыла на новое место в Саут-Энде Бостона холодным январским днем и до вечера проговорила с Джоанной о карьере ее матери, параллельно разглядывая картины Свон и ее друзей по Музейной школе.
Зимой 2017 года мы с другом навестили дочь Олсен, Джули, и ее мужа Роберта в Соквеле (штат Калифорния). Они живут в том же маленьком доме, где в последние годы жила и работала Олсен. Мой друг изучает историю прав трудящихся и организовывает профсоюзы. У нас с ним завязался непринужденный разговор с пожилой парой об истории трудящихся и о левых течениях в политике. Мы пили травяной чай и пытались разглядеть океан из окна на западе. Я чувствовала родство с Джули, которая также преподавала в вузе. Я надеялась, что по-своему смогу сделать свой небольшой вклад — как учительница, писательница и организаторка профсоюзов — и стану частью давней традиции фем-движения в этой стране.
Я знала, что женщины до меня — Полли Бантинг, Элис Уолкер и каждая из пяти Эквивалентов — в непростых условиях боролись за то, чтобы изменить свою жизнь и жизнь женщин, которых они знали и любили. Я думаю, их главное открытие в том, что творческая и интеллектуальная жизнь женщины определяется материальным, и материальное должно измениться, если женщины хотят быть художницами, писательницами, матерями, кем бы им ни заблагорассудилось. Женщины, посвятившие себя феминизму, как Олсен, отказались сдаваться, даже когда фракционность и негативная реакция критики вытеснили феминистское движение из мейнстрима.
Работа ведется и сегодня. Каждый исторический этап требует своих стратегий и тактик. В XXI веке такое закрытое пространство для женщин, как институт, возможно, не лучший вариант, ведь сейчас остро стоит вопрос о бинарности гендера. И, как заметила теоретик Кимберли Креншоу, женщины разных рас и социальных классов переживают сексизм по-разному; в связи с этим сложно представить, как какое-то одно изменение в политике могло бы быть одинаково рабочим для всех женщин (хотя оплачиваемый государством уход за ребенком максимально близко подходит на роль такого решения). Но это не повод отвергать опыт таких учреждений, как институт; есть смысл разобраться в их функционировании и адаптировать идеи и подходы под современные реалии. Как учреждения — образовательные и другие — могут лучше поддерживать женщин? Как университеты могут работать над устранением сохраняющегося гендерного неравенства? Как мы, писатели и мыслители, можем быть смелыми, творческими — даже революционными?
Когда Полли Бантинг впоследствии спросили, почему так много женщин откликнулись на ее «хлопотный эксперимент» — почему они звонили в офис без перерыва, отправляли письмо за письмом, подавали заявки из года в год, — она скромно ответила: «Мы ответили на их запросы»656. Сегодня женщины живут в новых условиях. Пришло время для еще одного «хлопотного эксперимента», и пора новым женщинам сказать свое слово.
Благодарности
Концепция Рэдклиффского института основывалась на том, что художники, писатели и исследователи благодаря организационной поддержке и интеллектуальному сообществу добьются лучших результатов, чем при автономной работе. И я сама удостоверилась в правомерности этой идеи. Все четыре года, которые я посвятила работе над Эквивалентами, меня поддерживало множество людей и организаций. С их помощью книга стала во много раз лучше, а любые ошибки — на моей совести.
В первую очередь я бы хотела поблагодарить Лу Энн Уолтер — ее вдумчивая редактура сделала книгу искреннее, логичнее и увлекательнее. Спасибо Кэтрин Тунг за замечательную, тщательную редактуру и терпеливое сопровождение на всех этапах работы над книгой. Спасибо Анне Кауфман и Элли Притчетт за поддержку в завершении этой книги. Словами не передать ту благодарность, которую я испытываю к Элиасу Альтману за то, что он с самого начала верил в меня и мой проект. Элиас направлял меня в сложные периоды, и я очень ему за это благодарна.
Спасибо Рене Коэн, прекрасному стажеру-исследователю, которая помогла мне в работе над самыми разными частями этой книги. Джени Рейс внимательно проверила информацию в рукописи на достоверность и уберегла меня от ошибок. Дэн Новак оказал неоценимую юридическую поддержку.
Эта книга не увидела бы свет, если бы не сотрудники библиотек и архивов, которые каталогизируют архивные источники и помогают исследователям в них сориентироваться. Я благодарна библиотекарям и архивистам, которые работают в Центре Гарри Рэнсома, Библиотеке Шлезингера, Библиотеке редких книг и рукописей Бейнеке, архиве Специальных коллекций и Университетских архивах Стэнфорда, а также Архивах американского искусства. Я особенно благ