Как же жить без меня? Как же мир без меня? Я вот он, сколько лет жил, живу. Был разным, но большей частью хорошим. Вот эти руки с содранными ногтями, я ими так много всего делал. Вот голова, ноги, тело. Это же все мое, живое! Если я умру, то что будет со всем этим? И что будет со мной, именно со мной, с Игорем Ермаковым? Меня не станет? А как это — меня не станет? Это как?
Я закусил губу со всей силы, прокусил ее, но не обратил внимания. Как можно быстрее отполз от края, пятясь. По заголившемуся животу словно ножом прошлись холодные камни горы, но я был рад ощущать их. Потому что я был живой, а живые чувствуют. Я не хочу умирать. Я! Хочу! Жить!
— Я хочу жить! — заорал я, вскидывая голову вверх и тут же падая лицом на сложенные руки. — Я не могу остаться.
И свистящий шепот из ниоткуда:
— Я хочу жить. Я умираю медленно. У тебя есть время передумать.
Вертолет подпрыгнул на месте, чуть наклонился вперед и легко взмыл вверх. Меня вжало в кресло, но это было приятно.
Внутри железной машины пахло медикаментами и керосином. Под потолком мерцала бледная лампочка, она плохо освещала пассажирский отсек, оставляя черноту по углам.
Через проход от меня, скрипя пружинами старого кресла, сидел Карчевский. Он склонился над лежащим на закрепленных носилках Стеапновым, о чем то говорил ему вполголоса и время от времени поправлял синее солдатское одеяло. Старый диспетчер так и не пришел в себя, над его головой болталась пластиковый пузырь капельницы.
Я повернулся в сторону иллюминатора, возле которого сидел, по пути мазнув взглядом троих сидящих в полумраке спасателей. Лица их были угрюмыми и задумчивыми, они даже не переговаривались друг с другом. У одного в руках я разглядел автомат.
Я поежился, устраиваясь удобнее в кресле, прислонился лбом к толстому стеклу. Глаза сами собой начали закрываться, я не мешал нахлынувшему сну. Запоздало подумал, что зря не спросил у спасателей одеяла для себя. Но у меня всегда сложно получалось находить общий язык с военными. А спустя минуту это стало не важным.
Я спал и видел сон. Внизу, с высоты птичьего полета, огромная чаша горного кольца с бурлящей чернотой внутри. Гигантский ведьмин котел с дьявольским варевом. И маленькая точка, движущаяся к центру. Оставляющая за собой чистый и белый след.
Эпилог
Вот уже два года как я живу своей обычной жизнью. Работаю начальником отдела, управляю штатом из нескольких сотрудников. Редко езжу в командировки, вообще стараюсь без лишней необходимости не покидать родных стен. Работа хорошая, должность престижная. Фирма развивается, есть перспективы роста. С личной жизнью все менее радужно, как-то не клеится, но тут уж я сам виноват, слишком требователен.
Первые полгода после возвращения из Славинска меня мучили ночные кошмары. Я боялся темноты и тумана, редко выходил из дома без спичек. Психологическое вмешательство помогло, но я до сих пор не могу заставить себя пройти по неосвещенному переулку, сворачиваю и обхожу стороной. Говорят, что со временем пройдет и это.
Вопреки моим опасениям, нас не поместили в специзолятор ФСБ и не подвергли насильственному заключению в лабораториях секретного НИИ. Сразу по прилету на Большак нас с Олегом проводили в большое серое неприметное здание, во дворе которого приземлился вертолет. Степанова определили в госпиталь МЧС, спустя несколько часов переправили самолетом в Столицу.
Нам с геологом дали помыться под душем, перевязали, переодели в чистое. Все старые вещи велели сложить в пластиковый пакет, сказали, что сожгут. После развели нас по разным комнатам, в которых нас ждали доброжелательные люди в штатском. Там, прихлебывая горячий бульон из кружек, мы и рассказали им свою историю. Не знаю, что говорил Карчевский, я ничего не утаивал. Я был так рад оказаться в безопасности, в кругу людей, что попросту не счел нужным умалчивать о чем-то.
Слушали меня внимательно, с пониманием и участием. Стенографист в углу записывал каждое мое слово, а человек в штатском деликатно и ненавязчиво задавал вопросы. Мой рассказ о лагере военных и о находке в шатре гуманоида его не очень впечатлил, а вот пересказ беседы с Душой заинтересовал. Тут я пытался остановиться подробнее, но вспомнил мало что.
Впоследствии меня еще четыре раза вызывали на беседы, просили нарисовать схему нашего похода, уточняли про Душу. Карчевского вызывали на пару раз чаще, но, с его слов, беседы тоже проходило мирно и обходительно.
Спустя три дня, когда я уже начал нервничать и переживать, к нам пришел невзрачный мужчина в мятом костюме, который сказал просто: «Не дураки, сами все понимаете». После чего с каждого взял подписку о неразглашении. Даже Карчевский не стал выделываться, без возражений поставил подпись под казенным текстом. Но по тому взгляду, который он бросил на меня, я понял, что плевать он хотел на все эти формальности.
А потом нас отпустили, поблагодарив за сотрудничество. Выплатили небольшую сумму компенсации, как они назвали несколько тысяч в конвертах, отправили по домам. Я, ожидающий худшего, был приятно удивлен. Впрочем, Олег не разделял моих настроений, посоветовал держать язык за зубами со всей серьезностью, потому как негласно все равно за нами будет глаз да глаз. Но, говоря начистоту. Мне было глубоко наплевать на все эти мелочи, которыми казалась все, творящееся вокруг. Еще бы, я остался жив, я выбрался, я вновь мог вернуться к своей былой жизни, так опрометчиво оставленной несколько недель назад. И все остальное в сравнении с этим яйца выеденного не стоило.
С Олегом мы расстались в Москве. Он поехал в клинику, где лечили Степанова, я направился к себе в город. Где-то через неделю Олег сообщил, что Степанов пришел в себя.
Так прошли два года. Два обычных, банальных года. День за днем, ночь за ночью. Проблемы, кажущиеся когда-то мелочными и никчемными, выросли до таблеток валерианы. То и дело я мысленно начал возвращаться к тем событиям, которые оказались самыми яркими в моей жизни. Так и не решившись рассказать никому, я хранил их в себе, перебирая снова и снова.
За это время Карчевский успел оббить пороги нескольких столичных институтов, размахивая данными, снятыми им с невесть как сохраненного синтезатора частот. Скажу честно, заинтересовал он мало кого. Те же, кто принял его данные к разработке, сами нуждались в серьезном финансировании, к тому же не имели достаточного веса в нужных кругах. В связи со своей активностью Олегу пришлось вновь встретиться с нашими «товарищами в штатском», которые, как он и предсказывал, никуда не делись, но ему удалось как-то уладить эти проблемы. Когда приехал после почти полугодового отсутствия, я его не узнал — он сбрил бороду и похудел, а рано поседевшие волосы благородной гривой ниспадают с плеч. Притащил водки и пакет закуски, разговорились. Обмолвился, что собирает деньги на собственную экспедицию в Славинск. Сказал, что есть варианты. Я сделал вид, что мне все равно.
Про случившиеся в лагере мы стараемся не вспоминать. Мне стыдно и неловко, Карчевский в данном вопросе придерживается несвойственной ему тактичности. Лишь один раз я ему рассказал диалог с Душой, он тогда надолго задумался, грея в ладонях стопку. Потом залпом выпил, покачал головой: «Хреновый выбор тебе дали, Игорян. Либо жить городу, либо жить тебе. Я вот не знаю, что выбрал бы. С одной стороны собственная жизнь, с ее оргазмами и климаксами. С другой — жизнь нового города, целого, большого, которая зависит лишь от тебя. Увы, в этом равновесии нам баланса не найти. Каждый решает сам. Ты вот так решил, может и верно».
Жаль, что от Дениса ничего на память не осталось. Фигурка, которую я взял из квартиры, канула в лету вместе с моей одеждой. Впрочем, как сказал Карчевский, того, что я вынес в себе, с лихвой хватит для воспоминаний. И, ей богу, лучше бы иные вещи не помнить. Спал бы лучше, не ломал бы голову над версиями и догадками. Вопросов осталось намного больше, чем ответов. Но доброго волшебника-всезнайки под рукой нет, загадки Славинска так и остались для меня не разгаданными.
Степанов так и не может ходить. Медики не смогли вернуть чувствительность, сказали, что вследствие каких-то неизвестных им факторов мозг попросту не помнит о том, что ниже колен имеется продолжение тела. Старика в инвалидном кресле забрала к себе дочь. Если судить по его телефонным звонкам, все у него в принципе хорошо. Все хочу навестить его при случае.
Что до меня, то я устал врать сам себе. Вот сейчас устал врать, хотя и держался все эти годы. Неспокойно мне, словно забыл что-то сделать… Да как «что-то»! Понимаю я что именно. Никак не могу я выбросить из головы случившееся со мной в крохотном провинциальном городке. Не могу оставить все как есть. Я как глиняный голем, лишь кажусь цельным, крепким. А у самого внутри пустота, от которой некуда скрыться и не получается ее заполнить. Она тянет, холодит, не дает покоя.
В особо тоскливые дни, когда я прихожу домой и пью сам с собой на кухне, понимая, что вся моя жизнь превратилась в череду мелких и суетливых будней, в моей голове звучат слова Души. И оставшись один в пустой квартире, я понимаю, что способен на Поступок. Способен на то, чтобы стать кем-то большим, чем успешным клерком, боящимся темноты. И отчаянная обида на самого себя, что смалодушничал, что не смог довести до конца. Не смог стать Городом.
Обычно к утру все проходит. Хандра забывается, пропадает в круговерти событий и дел. Меняю календари, меняю газеты, вкусы, интересы. Лишь пустота все больше и больше, черной дырой пожирая меня без следа. А я все жду, жду того момента, когда выдастся случай сотворить чудо, оставить о себе след. Но можно ли это сделать без жертвы? Можно ли мерить свою жизнь желаниями, а не поступками?
Вчера звонил Карчевский. Сказал, что пытался прорваться в Славинск, но его завернули на полпути. Сообщил, что Славинск закрыт на неопределенный срок в связи с неназываемой тяжелой экологической ситуацией внутри города. На дорогах патрули, воздушное пространство контролирует ВВС. И ни одной заметки в газетах, ни одной передачи по ТВ. Ничего. Тишина. Сказал, что уже нашел группу альпинистов, которые смогут доставить его за хребет. Звал с собой, но говорил, что поймет, если я откажусь.