— Ах да! Конечно. Я знаю, что он где-то тут есть. Но, так глупо с моей стороны, когда понадобилось, я ну никак не могла вспомнить, где он.
Миссис Перенья, обнажив в улыбке крупные белые зубы, пожелала ей хорошенько отдохнуть до чая и удалилась. Таппенс облегченно вздохнула, но еще некоторое время лежала, замерев, — на случай если та вдруг спохватится и вернется. Заподозрила ли хозяйка что-нибудь? Какие у нее большие белые зубы — чтобы съесть тебя, дорогая![264] Таппенс всегда вспоминала эти слова при виде ее зубов. И руки тоже — какие у миссис Переньи большие, страшные руки.
К присутствию миссис Бленкенсоп у себя в комнате она, кажется, отнеслась вполне спокойно. Но позже, когда она обнаружит, что ящик в бюро отперт, не возникнут ли у нее подозрения? Или она подумает, что сама забыла его запереть по рассеянности? С кем не случается. Удалось ли Таппенс сложить бумаги в том же порядке, как они лежали? Но если миссис Перенья и заметит, что кто-то в них рылся, разве не естественнее ей будет подумать на кого-нибудь из прислуги? А если ее подозрения все же падут на миссис Бленкенсоп, она, вернее всего, решит, что дамочка проявила непомерное любопытство. Бывают, как знала Таппенс по собственному опыту, люди, которые не способны удержаться и норовят все разнюхать и подсмотреть.
Но, с другой стороны, если миссис Перенья и есть немецкий агент «Игрек», тогда она будет опасаться контршпионажа. Были ли в ее поведении хоть какие-то признаки настороженности? Она держалась как будто бы вполне естественно — вот только это язвительное замечание под занавес насчет своего аспирина..
И тут Таппенс вдруг села на кровати. Она вспомнила, что ее аспирин вместе с йодом и мятными лепешками лежит у нее в ящике письменного стола, куда она сунула все это хозяйство с глаз долой, когда только устраивалась в этой комнате.
Похоже, не она одна в «Сан-Суси» роется в чужих вещах. Миссис Перенья ее в этом опередила.
Глава 7
На следующий день в Лондон уехала миссис Спрот. В ответ на ее робкие намеки несколько обитателей «Сан-Суси» немедленно вызвались в порядке очереди присматривать за Бетти.
Когда миссис Спрот, с последними наставлениями дочери вести себя очень-очень хорошо, покинула пансион, Бетти сразу же прилепилась к Таппенс, которая взяла на себя утреннее дежурство.
— Иглать, — заявила Бетти. — Плятки.
Она с каждым днем говорила все лучше и к тому же усвоила один верный прием: склонив набок головку и награждая собеседника обворожительной улыбкой, она заключала просьбы волшебным словом «позалуста».
Таппенс думала выйти с ней на прогулку, но лил дождь, поэтому они вдвоем отправились в номер Спротов, и Бетти сразу подошла к комоду, где хранились ее игрушки.
— Будем прятать Бонзо? — спросила Таппенс.
Но Бетти уже передумала и потребовала, чтобы ей почитали.
Таппенс вытянула с конца книжной полки довольно потрепанную книжку. И сразу же была остановлена воплем Бетта:
— Нет, низзя! Похой!.. Гадкий!
Таппенс с недоумением перевела взгляд с девочки на книжку. Это был «Джек Хорнер»[265] с цветными иллюстрациями.
— Разве Джек — плохой мальчик? — спросила Таппенс. — Оттого, что выковырнул сливу?
— Похой, — убежденно повторила Бетти. И с нечеловеческим усилием: — Гр-р-рязный.
Она выхватила книжку у Таппенс из рук и засунула обратно на прежнее место, а с другого конца полки вытащила точно такую же и, сияя, объявила:
— Чистый, хароший Джекор-р-нер!
Оказалось, что потрепанные, испачканные книги у Бетти изымались и заменялись новыми экземплярами того же самого издания. Таппенс усмехнулась. «Гигиеническая мамаша» эта миссис Спрот, из тех, что панически боятся микробов и недоброкачественной пищи и следят, чтобы ребенок не потянул в рот нечистую игрушку.
Таппенс, выросшая в деревне, среди непринужденной обстановки в доме приходского священника, относилась к такому сверхгигиеническому чистоплюйству с изрядной долей презрения и своих детей воспитала, как она шутила, «иммунизированными против грязи». Однако тут она покорно раскрыла новенького «Джека Хорнера» и стала читать девочке, сопровождая текст пояснениями. Бетти тоже лепетала: «Вот Джек — вот слива — в пироге!» — и тыкала в картинки липким пальчиком, явно обрекая и эту книжку на скорое изгнание из своего гигиенического обихода. Потом они прочли «Гуси, гуси, гусики» и «Жила-была старушка в дырявом башмаке», а потом Бетти прятала книжки одну за другой, а Таппенс их долго-долго искала, к вящему ликованию малышки. За этими занятиями часы утреннего дежурства пролетели быстро.
После обеда Бетти уложили спать, а Таппенс была зазвана в гости к миссис О'Рурк.
В комнате у миссис О'Рурк был беспорядок, пахло мятой и черствым печевом с небольшой, но ощутимой примесью нафталина. Везде стояли в рамочках фотографии детей и внуков, а также родных и двоюродных племянников и племянниц миссис О'Рурк. Их было так много, что у Таппенс появилось ощущение, будто она смотрит театральную постановку пьесы поздневикторианского периода, со множеством реалистических деталей.
— У вас такой умелый подход к детям, миссис Бленкенсоп, — сердечно сказала миссис О'Рурк.
— Ничего удивительного, — отозвалась Таппенс. — Когда своих двое…
— Двое? — сразу встрепенулась миссис О'Рурк. — У вас же трое сыновей, вы говорили?
— О да, конечно. Но двое погодки и росли, можно сказать, вместе, вот я про них сейчас и подумала. С двоими, знаете, хочешь не хочешь, а научишься правильно управляться.
— A-а, понятно. Вы присядьте, миссис Бленкенсоп. Будьте как дома.
Таппенс послушно села. Почему в присутствие миссис О'Рурк ей всегда как-то не по себе? Вот и сейчас она чувствует себя словно Гензель и Гретель[266], получившие приглашение ведьмы.
— Скажите мне, милая, какого вы мнения о «Сан-Суси»?
Таппенс начала было красноречивые восхваления, но миссис О'Рурк бесцеремонно перебила ее:
— Я к чему спрашиваю, вы не чувствуете тут ничего странного?
— Странного? Да нет как будто бы.
— И в миссис Перенье ничего такого не замечаете? Я же вижу, вы ею интересуетесь. Все время за ней глазами водите.
Таппенс покраснела.
— Она… она интересный человек.
— Нисколько не интересный. Самая обыкновенная тетка — если только она и вправду та, кем кажется. Но та ли? У вас это на уме?
— Право, миссис О'Рурк, о чем вы? Я вас совершенно не понимаю.
— Вы никогда не задумывались о том, что среди нас многие вот так — не то, чем кажутся с виду? Взять, к примеру, мистера Медоуза. Непонятный человек. Иногда посмотришь — типичный англичанин, дуб дубом. А иной раз скажет что-нибудь или взглянет, и видно, что совсем даже не дуб. Ну, разве не странно, как вы считаете?
Таппенс твердо ответила:
— Нет, на мой взгляд, мистер Медоуз очень даже типичный.
— Есть и другие, вы, поди, знаете, о ком я?
Таппенс замотала головой.
— Имя начинается с буквы «S», — подсказала миссис О'Рурк и многозначительно кивнула.
Таппенс неожиданно разозлилась и ринулась на защиту молодых и ранимых. Она резко возразила:
— Шейла[267] просто бунтарка. Это у многих бывает в ее возрасте.
Миссис О'Рурк снова закивала, как фарфоровый китайский мандарин[268], который когда-то стоял на каминной полке у тети Грейси. По лицу ее расплылась широкая улыбка.
— Вы небось не знаете, что мисс Минтон зовут Софией!
— Ах, так это вы ее имеете в виду? — растерялась Таппенс.
— Нет. Не ее, — ответила миссис О'Рурк.
Таппенс отвернулась и посмотрела в окно. Удивительно, как эта женщина влияет на нее, заряжая все вокруг беспокойством и страхом. «Я словно мышь в лапах у кошки, — думала Таппенс. — Сидит эта большая старуха, ухмыляется и чуть ли не мурлычет, а на самом деле зорко следит, и чуть что, сразу лапкой, лапкой, хоть и мурлычет, а уйти не дает…»
Вздор! Вздор все это! Просто мерещится, сказала себе Таппенс, глядя через окно в сад. Дождь перестал. С ветвей срывались и мирно падали последние капли.
«Нет, не мерещится, — мелькнуло в мыслях у Таппенс. — У меня не такое богатое воображение. Тут что-то есть. Какое-то средоточие зла. Если бы только понять…»
Мысль ее внезапно оборвалась.
Кусты в дальнем конце сада чуть-чуть раздвинулись. Среди листвы показалось лицо, застывшее, нечеловечески бледное, глаза, не мигая, смотрят на окна пансиона. Таппенс узнала иностранку, с которой тогда на улице разговаривал Карл фон Дейним. Закинув голову, она смотрела, смотрела на окна пансиона. Лицо ее было лишено всякого выражения. Хотя нет, в нем все же было что-то угрожающее, неумолимое. Словно это ведет наблюдение некий дух, тайная сила, чуждая пансиону «Сан-Суси» и вообще обыденной жизни в английской приморской гостинице. Вот так, подумала Таппенс, могла бы выглядеть Иаиль[269], ждущая, когда можно будет вонзить колышек в висок спящего Сисары.
Мысли эти пронеслись у Таппенс в голове за какие-то несколько мгновений. Отвернувшись от окна, она торопливо пробормотала какое-то извинение, вышла из комнаты, сбежала по лестнице и выскочила в сад. Впопыхах оглядевшись, бросилась со всех ног в конец сада, где только что видела то лицо. Там уже никого не было. Продравшись сквозь живую изгородь, Таппенс выбралась на дорогу — ни с правой стороны, ни с левой — никого! Куда же девалась эта женщина?
Раздосадованная, Таппенс возвратилась в сад. Неужели это была игра воображения? Нет, иностранка была здесь.
Таппенс упрямо ходила по дорожкам, заглядывала за кусты. Она промокла насквозь, но никаких следов той женщины так и не нашла. Наконец она вернулась в помещение. На душе было тяжело, давило смутное дурное предчувствие, как будто вот-вот должно было случиться что-то плохое.