– Ч-чего?
– …Без всякого оружия ты вышел на ратное поле и голыми руками одолел саму смерть, мчавшуюся на тебя с распахнутыми крыльями. И когда первый дракон рухнул с небес…
– Гляньте! – выкрикнул стоявший в углу Эмиль Глаумат, который ясно чувствовал: еще одно слово, еще миг речи дядюшки Подсмейла, и он сам не хуже дракона рухнет и забьется в истерике. – Его руки! На них нет даже царапин! Это чудо!
– Чудо! Чудо! – подвывающими голосами поддержали его остальные. – Истинное чудо!
Дядюшка Подсмейл схватился за горло, словно собрался придушить себя на месте.
Кто-то снаружи заколотил по окну.
– В самом деле, – прохрипел Корюшка, продолжая хвататься за горло. – Там же все, почитай, Дудинки собрались. Народ, понимаешь, хочет видеть и знать своих героев.
– Боги, – простонал Шах. – Дядюшка Подсмейл, о чем вы? Опомнитесь. Я… Старый Грау… Герой… Я же ничего не понимаю!
– А тебе, – заявил Нитрам Рожь, – вовсе и не надо ничего понимать. Ну-ка, парни, помогите герою подняться.
На крыльце свет был еще более убийственно ярким, но, прежде чем Шах успел зажмуриться, на него с визгом налетело что-то цветное и пахучее, яростно расцеловало в обе щеки, впилось в губы и напоследок повисло на шее.
– Шахок! – радостно завопило это “что-то”, и Шах с ужасом осознал, что Морри Харрикейн, Морри-Тайфун, одна из самых красивых девушек села, о робком прикосновении к которой он до сегодняшнего дня лишь тайно мечтал, висит у него на шее.
– Я всегда знала, что ты станешь кем-то великим. И… – Морри несколько раз моргнула своими синими глазами и потупила их – не из скромности, как подумал Шах, а исключительно для того, чтобы не дать ему разглядеть плясавшие там смешинки. – Знаешь, на самом деле ты мне уже давно нравился. Честно-честно.
– Морри, – если бы Шаха не поддерживали, он бы рухнул прямо на крыльце вместе с девушкой. – Я…
– Дорогу старосте! Дайте пройти старосте!
Собравшаяся вокруг толпа чуть раздалась, и из нее важно выплыл Обер – в праздничном церемониальном наряде, надевавшемся им всего несколько раз в год.
– С-староста, я… – успел побулькать Шах, прежде чем Морри заткнула ему рот очередным поцелуем.
Вислоух спокойно дождался окончания поцелуя, поднял вверх священный посох Отца-Основателя и, запрокинув голову, провозгласил:
– Слава герою!
– Слава! – подхватила толпа вокруг. – Слава! Слава! Обер терпеливо подождал, пока крики и свист постепенно затихли.
– Я очень рад, – начал он, – что именно в этот год, год моего скромного управления, среди нас нашелся человек, чье имя и подвиг, вне всякого сомнения, прогремят на весь Мир. Ибо даже в древних летописях эльфов немного отыщется деяний, каковые могли бы сравниться с тем, – посох описал плавную дугу и обвиняюще уставился на Шаха, – что совершил сей отважный юноша.
– Б… Боги… – простонал Шах.
На какой-то миг его озарила спасительная мысль, что все происходящее – это просто сон, вызванный все тем же злосчастным молодым вином. Но все вокруг было настолько ярким и реальным…
– Так пусть же герой, – провозгласил староста, – сам посмотрит на дело рук своих. Слава герою! Слава!
– А-а-а! – отозвалась толпа, вознося Шаха над собой.
Пару часов назад, когда стало окончательно ясно, что закончить рытье могил до наступления темноты не представляется возможным, Обер приказал прекратить раскопки и бросить все силы на сооружение временного частокола вокруг туш. Поэтому тела обоих драконов предстали ошеломленному взору Шаха во всей своей первозданной красе. – Но… как… кто…
– Ты, ты! – дружно заверила его группа поддержки.
– Нет! – в отчаянии Шах схватился за голову. – Нет, этого просто не может быть!
– Но ведь есть! – проорал ему кто-то в самое ухо и для пущей убедительности подкрепил свои слова могучим шлепком по спине.
– Но я этого не помню! – завопил Шах.
– Зато мы помним! – проорал все тот же голос. – А нам, твоим односельчанам, виднее, чего ты делал, а чего – нет!
– Либо я сошел с ума, – пробормотал увлекаемый поближе к драконьим телам Шах, – либо свихнулись все вокруг.
Он не вспомнил еще об одной, наиболее вероятной возможности – свихнуться мог сразу весь мир.
Перед самым рассветом с западной стороны дудинского частокола слетел какой-то небольшой предмет, при более пристальном рассмотрении оказавшийся полупустым дорожным мешком. Дежурные на башнях, занятые в основном придерживанием челюстей во время очередных зевков, не заметили ни его, ни маленькой серой фигурки, ловко спустившейся следом.
Шах – а это был именно он – подхватил мешок и опрометью рванулся к темневшим неподалеку зарослям бесополоха.
Спустя пять оч-чень долгих для него минут он выбрался на один из двух трактов, кое-как соединявших Дудинки с остальным Миром, и в последний – как он сам наивно полагал – раз оглянулся на родное селение.
– Я должен, – пробормотал Шах. – Я должен, должен, должен.
Кому, что и сколько именно он должен, не знал ни сам Шах, ни даже боги. Однако если бы эти боги вдруг захотели наградить его даром магического взора, то, обернувшись, Шах без особого труда смог бы различить на фоне разгорающегося восхода растянутый в радостной ухмылке лик Судьбы.
Как известно, этот жестокий бог тоже иногда любит пошутить.
В пылу боя Шон даже не заметил, что его убили.
Конечно, кое-кого этот факт может весьма сильно удивить. Смерть, причем не чья-нибудь, а своя собственная, – вещь, которую не заметить довольно сложно при всем желании. Однако наш мир, сотворенный кучей различных богов, каждый из которых преследовал при его создании свои собственные цели, порой ведет себя весьма загадочно, а уж Запустенье и вовсе не из тех мест, где можно рассчитывать на то, что загробная жизнь будет хоть самую малость поспокойнее догробной.
Итак, меч Черного Паладина сверкнул на солнце перед самым лицом Шона, и… вроде бы ничего не произошло. Шон даже не успел удивиться. Он продолжал драться, тем более что Черный Паладин, проведя один удачный выпад, вдруг замер, уставясь на что-то, возникшее у Шона за спиной. Простоял он так не больше мига – именно столько потребовалось Шону, чтобы разрубить его от плеча до поясницы, после чего Шон прыгнул вперед, разворачиваясь на лету.
В первый момент ему показалось, что Черный Паладин просто пытался сблефовать – ни черного дракона, ни плевоскропа, ни даже завалящего колдунца на поляне не наблюдалось. А затем Шон увидел на окровавленной траве свое собственное тело и голову – отдельно от него.
Зрелище было еще то.
Шон с размаху плюхнулся на землю и старательно потряс головой, не той, понятно, что лежала на земле отдельно от тела, а той, которая по какому-то неизъяснимому капризу богов оставалась у него на плечах.
– О-хо-хо-хо-хо…
Он внимательно осмотрел себя. Одежда на “нем” была точь-в-точь такая же, как и на безголовом трупе. Руки по-прежнему сжимали рукоять меча, привычно ощущая каждую шероховатость.
– Б-р-р-р!
Есть от чего свихнуться. Шон огляделся вокруг в поисках лошади Черного Паладина, из-за набитых седельных сумок которой и начался бой. Если в этих сумках завалялась бутыль хоть какого-нибудь вина… Да хоть чертова эликсира! Любой жидкости, которой можно промочить горло! Однако проклятой твари нигде не было видно.
Шон заскрипел зубами.
– Ну почему это должно было случиться именно со мной?
– А почему бы и нет? – отозвался кто-то рядом с Шоном и сам же ответил: – По кочану.
Шон вскочил, рубанул по останкам Черного Паладина и заозирался вокруг.
– Ну, чего прыгаешь, как козел? – грубо осведомился неизвестный.
– Да кто ты такой? – взвыл Шон. – Покажись, прах тебя побери!
– Прах меня и так поберет, – откликнулся голос. – А показаться я не могу. Облика у меня нет. Я – твой Совесть.
– Врешь. Совесть я пропил в день, когда мне стукнуло тринадцать.
– Тогда ты меня пропил в первый раз, – обвиняющим тоном заявил голос. – Последний – когда тебе исполнилось сорок три. А всего за эти годы ты пропивал, проигрывал в карты, топил в реке, душил, закапывал, травил и умерщвлял меня десятками иных способов четыреста тридцать семь раз.
– Живучий же ты гад, – заметил Шон.
– Еще бы, – мрачно отозвался голос. – Я же не чей-нибудь, а великого героя Шона А'Фейри. Знаменитой на все Запустенье Рыжей Погибели. Еще бы мне не быть живучим.
– А что ж ты молчал до сих пор?
– А ты хоть раз дал мне заговорить? – возмутился Совесть. – За всю жизнь ты не совершил ни одного совестливого поступка.
– Как же! – обиделся Шон. – Не далее как неделю назад я по пьяни подарил одной шлюхе кошель с десятью золотыми!
– И это ты называешь совестливым поступком?! – Если бы Совесть все-таки имел телесный облик, то этому облику сейчас угрожала серьезная опасность лопнуть от возмущения. – Да ты… ты…
– Теперь я понимаю, почему после двух кувшинов меня всегда тянуло стать проповедником, – проворчал Шон. – Не иначе как твое влияние.
– Одно меня радует, – заявил Совесть. – Я от тебя наконец избавился.
– Это почему же?
– Да потому, – завопил Совесть, – что у покойников нету совести. А ты покойник, покойник, покойник, покойник…
Судя по интонации вопля, если Совесть и сожалел о чем-то, так это о невозможности сплясать на Шоковых останках что-нибудь зажигательное.
– Ктрегуруп, – выдал Шон одно из своих любимых ругательств, которое в переводе с современного драконьего означало: “Три тысячи необычайно крупных клопов-вонючек, сдохших примерно неделю назад”.
– Если я покойник, то что “это”?
– Твое тело, баран.
– А я?
– А ты, – медленно, смакуя каждое слово, произнес Совесть, – просто ничтожный, жалкий, никому не нужный призрак. И я страшно рад, что из всех наложенных на тебя проклятий великие боги решили остановиться именно на проклятии Федыркжчинса!
– Какое, какое проклятье? – переспросил Шон.