Стригач молчал и внимательно всматривался в мальчика, как будто искал какое-то подпорченное, подгнившее место внутри, делающее его непригодным.
– Стыд и вина, – наконец брезгливо процедил он, – какое мерзкое, неприятное сочетание.
Андрею не хотелось ничего отвечать на это. Стригач задумчиво пожевывал волосы.
– Но какое недооцененное сочетание! – неожиданно взвизгнул он. – И какое сильное! Посильнее страха, наверное, – недовольно добавил Стригач. – И много вас таких – устыдившихся и виноватых – здесь ходит?
Вопрос удивил Андрея.
– Не знаю. А это вообще важно?
– Для меня важно. Мне виноватые тут не нужны.
Андрей внимательно посмотрел на Стригача сквозь прозрачную пленку слез, за которые ему впервые не было стыдно. За время, пока он говорил, Стригач как будто уменьшился, ссохся и из гигантского монстра превратился в обычного неприятного мужика с одутловатым запойным лицом. Словно заметив это странное изменение в себе и застеснявшись, Стригач отступил подальше в темный угол своего жилища.
Андрей взглянул на дверь, через которую он вошел сюда, и понял, что теперь может уйти – он выполнил свою часть уговора.
– Я пойду, – сказал он и, не обращая внимания на затаившегося в тени Стригача, направился к выходу. Тот сделал быстрое движение рукой, и лысые мальчики повскакивали со своих полок, преградив Андрею дорогу.
– Вы же обещали отпустить меня!
– Обещал, – самодовольно протянул Стригач из своего угла, – но не через эту дверь! – прикрикнул он. – Ты не можешь уйти через эту дверь – она только для входа. А для выхода у меня есть другая.
Стригач явно почувствовал себя лучше и выполз поближе к свету, довольно склабясь.
– Другая? – Андрей оглянулся.
Никаких дверей и окон в этих зловонных стенах больше не было видно.
– Да-а, есть одна, – растягивая слова, начал Стригач. – Мы ею редко пользуемся. Обычно ведь отсюда никто не выходит.
– И где она? В этот раз вы не могли мне соврать, я это знаю.
– Ну конечно, не мог, наш уговор связал мне руки, – Стригач театрально развел ими. – Но это не значит, что уходить можно как попало. Уходить надо по правилам!
Говоря это, он отодвинул свой волосяной матрас в сторону, и ткнул пальцем в пол.
– Вот твоя дверь, мальчик, – злорадно улыбнулся Стригач, указывая на старый ржавый люк, который, кажется, никогда и не открывали.
– Это дверь?
– Она самая. А ты чем-то недоволен? Думал, тебя ждут райские врата с ковровой дорожкой? – хохотнул Стригач и потянул за крышку люка.
Люк, как ни странно, открылся.
Андрей подошел поближе и осторожно заглянул в темную дыру в полу. Ничего не было видно.
– И куда она ведет?
– Известно куда – в землю! – Стригач снова глупо захихикал. – Я бы даже сказал, в землю с большой буквы – в Землю-Матушку.
«Опять он меня заговаривает», – подумал Андрей и спросил:
– Хорошо, в землю так в землю, но куда я попаду, если пойду этим путем?
– Этот ход проложен под лесом, – нехотя ответил Стригач, – а выйдешь ты на его краю, как раз у поля.
– У поля?! – обрадовался мальчик.
– Да, но должен тебя предупредить, – Стригач склонился поближе к Андрею и зашептал в самое ухо: – Я обещал тебе, что ты сможешь уйти от меня, и ты действительно сможешь. Но я не могу тебе обещать, что из этого тоннеля ты выйдешь таким же, каким туда зашел.
Андрею, который после исповеди самому мерзкому существу на свете больше не чувствовал страха перед ним, вдруг снова сделалось не по себе. Он отступил на несколько шагов от люка поближе к свече. Казалось, даже Стригач побаивается этого подземного хода, по крайней мере старается держаться от него подальше.
Сомнения Андрея не укрылись от Стригача, и он заговорил заискивающе ласково:
– Есть в мире вещи и пострашнее меня, мальчик. Оставайся лучше со мной, у меня здесь хотя бы все понятно, а что тебя ждет там, даже я не знаю. А неизвестность, она сам знаешь хуже чего. Это я тебе почти по-отечески говорю, а там – у матери – разговор другой будет.
«У какой еще матери? – подумал Андрей. – Опять он меня забалтывает, нужно быстрее уходить».
Он взял свечу и снова заглянул в люк – крутая лестница спускалась в темный ребристый тоннель, уходивший вперед настолько, насколько хватало света. Ничего страшного он не увидел, но все его тело сжалось и похолодело.
– Вы дали обещание, что я выйду, – сказал Андрей и поставил ногу на первую ступеньку, ведущую под землю.
Лысые мальчики аккуратно подбирались к люку за спиной Стригача, они двигались в полуприседе, тараща невидящие глаза, вжимаясь в пол, готовые к прыжку.
– П-шли, п-шли, – шикнул заметивший их Стригач.
– Я обещание держу, – обратился он к Андрею. – Ты выйдешь, но, боюсь, не таким, каким бы тебе хотелось.
– Думаю, мы с вами боимся и хотим разных вещей, так что меня все устраивает, – ответил Андрей и, освещая себе путь, зашагал вниз.
– Будь по-твоему, – сказал Стригач и захлопнул крышку люка.
Сыра земля
Темнота кружила вокруг мальчика, отгоняемая лишь пламенем свечи. Он видел, как она то приближается, то отступает, чувствовал ее запах. Так пахло от Сени и Валеры – спокойствием и сырой землей. Но спокойно Андрею не было. Что-то давило на голову, руки и ноги, будто пространство сужалось и подталкивало его вперед.
«Я выйду отсюда», – пообещал себе Андрей.
– Я выйду отсюда, – зачем-то повторил он вслух, как если бы кто-то мог его услышать. Вообще-то он был почти уверен в том, что кто-то его слышит.
Андрей проверил расстояние до стен – не похоже, чтобы они сжимались, но давление становилось невыносимым и буквально вынуждало двигаться дальше. Он почувствовал, что не может нормально дышать, и дернулся вперед. Пройдя несколько десятков метров по тоннелю, он остановился, чтобы осмотреться. Дышать стало легче.
Никаких страшных рисунков и угрожающих надписей – просто земляные стены и потолок, с которого кое-где пучками кровеносных сосудов свисали корни деревьев. Андрею даже показалось, что корни по-настоящему красноватые.
Тоннель тянулся дальше, мальчик шел медленно, ожидая, что сейчас он раздвоится, запутается, превратится в лабиринт, но путь оставался прямым и ясным.
«У матери разговор другой будет», – вспомнил он слова Стригача. «У какой матери? – подумал Андрей. – Не свою же мать он имел в виду? С его матерью я бы встретиться не хотел. Если сам Стригач такой, то какой же может быть она?»
Андрей с усилием прервал эти пугающие мысли и заставил себя подумать о чем-нибудь хорошем. Это почему-то казалось ему очень важным. Он еще не успел понять, но уже чувствовал, что мыслить, по крайней мере так, как он привык, ему осталось недолго.
Он стал думать о Пашке, Вале, Эдике и Феде, о том, как все они прыгали на панцирных кроватях, улетали в небо и орали, как радостные птицы.
«Что с ними? Живы ли они? Не ушли ли? Пашка, Пашка, Па-шка».
Мальчика снова сжало со всех сторон какими-то невидимыми земляными мышцами, накатили паника и безумное желание ломиться вперед, к свету, но света не было. По крайней мере снаружи.
А внутри – мысли сбились и стали орать, что сейчас он здесь подохнет, запутается, задохнется, не выберется. Никогда еще мысли не казались Андрею настолько отдельными от его тела, которое двигалось вперед как бы само по себе, время от времени подгоняемое этим странным давлением. Андрей попытался заглушить их, направить в единственное место, где было достаточно спокойствия, – в прошлое.
Шаг за шагом он тащился по тоннелю и по своей памяти все дальше в детство. Чем старше было воспоминание, тем легче ему становилось идти. Тем меньше оставалось пространства для страха.
Под новогодней елкой – нет страха.
Под одеялом – нет страха.
В детской коляске – нет страха.
В самой маленькой матрешке – нет страха, потому что она спрятана внутри других.
На минуту Андрей остановился, чтобы еще раз осмотреть стены тоннеля, от которых все еще исходила непонятная угроза. Из бурых они сделались розовато-мясными, вместо каменистых вкраплений появились сине-красные прожилки. Казалось, что стены дышат и шевелятся. К запаху сырой земли примешался запах крови, и Андрей почувствовал, как мясные стены растут, разбухают и давят, и давят его, проталкивая куда-то дальше. Он вскрикнул и кинулся вперед, свеча погасла, и его окутала красная пульсирующая темнота.
Мысль о самом первом воспоминании постепенно превращалась в бессвязный крик, который все отдалялся, терял форму и смысл. Уже даже невозможно было выговорить это словами. Даже представить, как эти слова могут выглядеть и как звучать.
Вместе с красной темнотой, превратившейся в целый мир, пришел другой звук. Это был не крик, а ласковый напевный шепот.
И а-е-е ой е-а-ый, а-ю-и а-ю,
И-о е-и е-я я-ый о-ы-е о-ю,
А-у а-ы-а я а-и, е-е-у о-ю,
Ы е и, а-ы-и а-и, а-ю-и, а-ю…
Невозможно было понять, что шепчет этот голос. Но все и так было понятно – голос звучал знакомым, родным и всепрощающим. И этого было достаточно.
Сорока-ворона
Долго шумел лес, а потом затих. Деревья опустили ветки и замерли, как будто кто-то наконец сумел их убаюкать.
Из леса вышла девочка. Она немного постояла на его краю. Казалось, она прощается с кем-то невидимым и очень близким. Потом девочка встрепенулась, убрала длинные волосы за спину и побрела по ослепительно-белому полю. Она шла туда, где на идеальном снежном полотне виднелись чьи-то неопрятные серые стежки. Влево-вправо, вверх-вниз – кто так зашивает? «Вот ведь криворучка», – подумала девочка.
Она подошла поближе, и стежки превратились в спинки старых панцирных кроватей. Кое-что про эти кровати она помнила – нет, скорее знала. Это знание сидело в ней само по себе и говорило сотней чужих голосов о том, что должно ее пугать, что смешить, а что заставлять плакать. Сейчас ей захотелось плакать.