ой были видны силуэты замерших самолетов и широкая бетонная плита аэропорта, заказал кофе и несколько бутербродов с сыром.
В ресторане сидело много иностранцев и слышны были разговоры на самых разных языках. Пахло сигарами, темнокожая женщина в пестром сари, сидящая за соседним столиком, распространяла аромат экзотических духов. Доктор с удовольствием вдыхал эти необычные запахи, вспоминая, что для пани Басеньки он должен купить духи Нины Риччи, он заслушался и этим шумящим возле него водопадом слов на чужих языках. То и дело в этот милый шум врывался резкий и повелительный голос откуда-то из-под потолка, информирующий о времени прилетов и отлетов, номерах рейсов, обязательности быстрого прохождения паспортного контроля и таможенного досмотра. Время от времени аэропорт сотрясался от рева моторов — это выруливал улетающий или прилетевший самолет. В такие минуты доктор закрывал уши ладонями, потому что привык к тишине. Он задумывался тогда, не слишком ли высокую цену ему приходится платить за поездку на концерт Иоахима; он должен будет выносить шум, созерцать улицы чужого большого города, разговаривать с незнакомыми людьми — и уже сейчас при одной мысли об этом он ощущал легкую усталость. Он оживился, когда мимо него прошла и села поблизости молодая женщина в шубе из шиншиллы и с таким нежным и красивым лицом, что она казалась искусственно выведенным удивительным цветком. Ее шея была обвита шнуром жемчуга — доктор задумался, покорила бы Антека Пасемко эта нежная красота или так же, как он сделал это с Ханечкой, он схватил бы в руки ее тонкую шею, придушил, поломал коленями ребра. Женщина пахла мускусом, голова с гладким и чуть выпуклым лбом, казалось, скрывает только прекрасные и благородные мысли. Пальцы с ногтями, покрытыми перламутровым лаком, осторожно прикоснулись к ручке чашки с чаем. Полный, но маленький рот, слегка покрытый перламутровой помадой, отхлебнул немного жидкости из чашки; огромные глаза с ресницами, торчащими как проволочки, посмотрели куда-то в синее небо за стеклянной стеной ресторана. На Негловича она произвела впечатление существа, сотканного из блеска луны, нереального, а вместе с тем плотского; ложиться с ней в постель было бы примерно так, как лечь рядом с экзотическим цветком. Была ли она из-за своей нежности и оранжерейности более притягательной, чем другие? Доктор вдруг захотел сесть перед ней и смутить ее покой рассказом о живущем на топчане в хлеву Антеке Пасемко, о запахе разлагающихся останков девушек, которых он убил, о том, что красота не вечна, о боли и страданиях, которые приносит с собой болезнь. Может быть, стоило бы рассказать ей о том, как легко женщина теряет гордость, о Рут Миллер, когда-то такой молодой и красивой, а теперь старой и некрасивой, с лицом черным, словно бы в морщины въелась грязь, с сосульками не седых и не черных волос, сгорбленной, с дрожащими руками и хриплым голосом.
…Тоненько зазвенела стеклянная стена, огромный реактивный самолет медленно вырулил на взлетную полосу, а потом с оглушительным и поглощающим всякие звуки ревом тяжело взлетел вверх и круто пошел в небо. Не пришла ли пора уйти из ресторана и на таком же реактивном лайнере взлететь в синее небо?
Позавчера Рут Миллер пришла в дом доктора на полуострове и села у большого стола в салоне. Руки она держала на коленях и только нервно сжимала пальцы. «Ханечка истлевает, а ее убийца ходит на свободе и смеется нам в лицо. Где справедливость, Янек? Она была красивая, как я в молодости. Я знаю, что она часто приходила к тебе на пристань, потому что женщина в ней просыпалась и она хотела тебя соблазнить, как Ева. Я бы плохого слова не сказала, если бы ты с ней когда-нибудь переспал, потому что ты бы сделал это как мужчина, как твой отец это сделал со мной и другими девушками. Но он не дал ей радости, только страдание и смерть, задушил и поломал ребра, пальцы выломал из суставов. Есть ли справедливость, Янек?»
«Не доказали его вину. Закон его охраняет», — сказал доктор. Рут Миллер говорила, барабаня пальцами по столу:
«Когда-то, Янек, не было тут закона. Не было у нас даже отделения милиции в Трумейках. Тот, кто искал закона, должен был ехать в Барты. Далекая это была тогда дорога и опасная. Не хватало закона, немного было у нас и его представителей, поэтому случалось много нехороших вещей. Убивали, насиловали, угоняли скот и свиней, сильнейший хотел владеть слабейшим. Поэтому тот, кто чувствовал себя обиженным, шел сюда, на полуостров, в этот дом, и сидел тут так, как я сейчас, возле этого же стола. Только вместо тебя тут жил твой отец, хорунжий Неглович. Он выслушивал жалобы, а потом застегивал на животе старый ремень с большим армейским пистолетом и шел восстанавливать справедливость. Отнимал украденных коров, защищал слабых от сильнейшиих. Это он убил одного мародера за то, что тот украл двух куриц. Это в его доме мы спрятались, когда пришла в деревню банда бородача и погиб твой брат. Это он уговорил меня, чтобы я ушла из дома Отто Шульца, где я была и уборщицей, и тряпкой, дал мне дом, в котором я сейчас живу, окружил заботой, одалживал своих лошадей для пахоты и жатвы, хотел вернуть мне прежнюю гордость. Не было у нас тогда закона, Янек, но царила справедливость. И это тоже было справедливо, что, когда заболела твоя мать, мы давали ему то, что каждая могла ему дать: свое тело и свою кровать. Он не насиловал, не требовал, не просил. Получал, как и должен получать от женщины мужчина, который защищает ее от зла. Немного ты об этом знаешь, ведь ты был молодым, а потом постоянно на учебе. Но многие родились от семени твоего отца. Моя вторая дочь, та, которая вышла замуж и уехала за границу, от твоего отца зачата, она твоя сестра по отцу. Можешь ею гордиться, Янек, потому что там, за границей, она стала учительницей, красивой и умной женщиной. Как слышишь, у нас не было закона, но царила справедливость. Сейчас у нас есть закон и стражи закона, а где же справедливость? Почему Ханечка лежит на кладбище, а Антек Пасемко прочищает молодняк, ест, пьет, дышит, ходит по земле? Ты сможешь это вынести? Сможешь так жить? Ты, сын хорунжего, который был человеком справедливым? А впрочем, разве сын обязан быть похожим на отца? Может быть, ты даже не представишь себе, как много он сделал для настоящей справедливости…»
— Внимание! — повелительным голосом загремел громкоговоритель. — Пассажиров, вылетающих самолетом «Люфтганзы» в Копенгаген, рейс номер двадцать семь, просят пройти к стойкам номер четыре и номер пять для прохождения паспортного контроля и таможенного досмотра…
Доктор прикрыл глаза. Даже сейчас он не мог прийти в себя от изумления, что он так мало знал о людях из деревни и о собственном отце. Эта маленькая хорошенькая Анемари Мюллер, которая говорила ему «день добрый», когда он встречал ее на каникулах, оказалась его сестрой по отцу. Он уже был врачом в Скиролавках, когда она закончила педагогический и вышла замуж за иностранца. Высокая, красивая блондинка, всегда улыбающаяся. Да, он даже был у нее на свадьбе, танцевал, пил, пел. Он привел с собой маленького Йоахима, а она в своем белом подвенечном платье схватила ребенка на руки, подняла его вверх и долго с ним кружилась. А значит, не только Гертруда, но и Рут Миллер… Может быть, и старая Ястшембска, которую он еще помнил настоящей женщиной. Может, мать Марии Поровой? Тоже красивая женщина. Может быть, жена солтыса Вонтруха, жена лесника Видлонга, толстая Зося, которая когда-то была красивой, кругленькой девушкой и носила фамилию… Нет, не помнит он уже ее девичьей фамилии. Впрочем, какое это имело значение? Жизнь напоминала их старую мельницу, ту мельницу раз в году.
Рут Миллер говорила: «Ты не представляешь себе, как легко у женщины отобрать гордость. Ты не знаешь всего о жизни, хоть ты и врач, и много пережил. Ты помнишь только руины нашего, Миллеров, хозяйства возле леса. Сжег его, как и много других домов, Шчепан Жарын. У нас, Янек, было самое большое хозяйство в околице, почти поместье. Теперь там растет лес. Мне было шестнадцать лет, Янек, и не было более красивой и более гордой девушки во всей околице. Отец погиб на восточном фронте, брат сражался на западном, а вместо них мы получили пленных для работы, мужчин и женщин. Я ходила в высоких сапогах и бриджах, садилась на коня и наблюдала за работами с высоты седла. Била пленных шпицрутеном за каждый недосмотр. Шчепан Жарын тоже был тут пленным, только у князя Ройсса в Трумейках. Я не удивляюсь, что он сжег наш дом, как и много других. Да, я была гордой. Но пришла такая минута, когда нам велели уходить отсюда за границу. Я нагрузила доверху два воза добром, на козлы посадила пленных. Мать и младшая сестра поехали на первом возу. Это было зимой. Я приготовила своего коня, седло, теплую бурку, меховые рукавицы. И осталась еще на два часа, чтобы закопать в землю банки с мясом, которые мы не смогли забрать с собой. Сначала я хотела их отравить, но не нашла крысиного яда. Тогда я закопала эти банки и верхом поехала догонять наши возы. Подумай, только два часа задержки, а я их уже никогда не догнала. По узким дорогам, нога за ногу, тянулись тысячи таких же возов, оттесненных в канавы танками, едущими на фронт. Некоторые возы проехали десятки километров, на них умирали дети и старики, тела укладывали в окопчиках возле дороги. Никто их не закапывал, не было для этого времени, никто не мог задержаться в колонне медленно едущих возов, потому что тут же создавал пробку на дороге. Подыхали лошади, возы с добром бросали, в разрушенных и горящих городках люди грелись у костров, подбрасывая туда порубленные стулья. Я сначала скакала на своем коне, не обращая внимания на тела умерших. Но два дня спустя начала беспокоиться, и время от времени заглядывала в пожелтевшие и заиндевевшие лица умерших на обочинах дороги. Своих я не нашла. Но видела жену кузнеца Малявки и его детей, с ножками, раздавленными гусеницами танка. Никогда я об этом ему не говорила, но он обо всем догадывается и поэтому никому ничего не говорит. Я летела потом, как сумасшедшая, по заснеженным полям и лесам, только бы подальше от грохота орудий, который был все ближе и ближе. В одной деревне я хотела согреться у разожженного возле дороги костра, и тогда какой-то хромой мужчина сорвал с моих рук меховые рукавички. Как можно держать поводья в руках без рукавичек, в мороз, ветер, метель, когда вокруг — белая пустота, а по дорогам все тянутся возы с умирающими людьми? Я отдала коня за место в военном грузовике, где уже было несколько молодых девушек и