Он резко нажимает на тормоза, надеясь, вероятно, что я вылечу через лобовое стекло, но вместо этого, с задней части фургона в переднюю, словно управляемая ракета, летит усилитель Генри. Я готов свернуть Кроули голову.
— Утверждать, что я не умею водить, — произносит он своим воющим голосом, — это все равно, что утверждать, будто Кит Мун не умеет играть на ударных.
От этих слов я просто лишаюсь дара речи. Что за жестокая карма поместила меня в один фургон с этим сумасшедшим? Когда ко мне возвращается самообладание, я заявляю, что он больше не сядет за руль, если не хочет вернуться в Англию в цинковом гробу.
Наше первое выступление должно состояться в Гронингене, в здании, похожем на деревенский клуб. Звукоусилитель, который был заранее заказан промоутером, еще не привезли из Амстердама. Он прибывает только в половине восьмого вечера, так что у нас не остается времени на то, чтобы проверить исправность оборудования. Тем не менее мы начинаем, но на середине первой песни звук начинает то исчезать, то появляться снова — и так несколько раз. Потом раздаются оглушительные завывания, грохот и высокочастотный визг, которые вынуждают слушателей заткнуть уши. У меня был тяжелый день, и я, совершенно нехарактерным для себя образом, обрушиваю свой гнев на несчастных голландских звукооператоров, угрожая разорвать их на части в случае, если они не наладят звук. Во время моей тирады Стюарт играет еще более неистово, чем обычно, и слушатели — большинство из которых типичные хиппи, сидящие со скрещенными ногами на полу (и считающие, что панк-рок — это синоним насилия) решают, что мое поведение
— часть представления, и это злит меня еще больше. Я спускаюсь с довольно низкой сцены в зал ипытаюсь расшевелить эту вялую аудиторию. Я пинаю их, толкаю их, хожу у них по головам. Ксчастью, они начинают отбиваться, и я возвращаюсь в относительную безопасность сцены. Тем временем звук, кажется, приведен в порядок, после чего, хотя и с некоторым запозданием, начинается отличный рок-н-ролл. Аудитория поднимается на ноги и разражается восторженнаябуря, после чего у Стюарта, который играет, как одержимый, внезапно ломается педаль басовогобарабана, а потом и вся ударная установка разлетается на части. Тарелки, тамтамы и цимбалыраскатываются по всей сцене. Установка замолкает на душераздирающей ноте, и в полной немогоошеломления тишине мы покидаем сцену. Уже закрыв за собой дверь гримерной, мы слышимзвуки овации. Аплодисменты, свист и топот. Мне кажется, что все они сошли с ума. Ведь мывыступали ужасно. Впрочем, мы все равно не можем сыграть на бис, потому что ударнаяустановка Стюарта представляет собой груду отдельных деталей. К моменту этого нашеговыступления его продолжительность достигла пятнадцати минут по сравнению с десятью вначале, и теперь — очередь Уэйна. Аудитория, уже наученная нами реагировать правильнымобразом, награждает овацией и его.
В конце вечера каждый из нас получает по банкноте в двадцать гульденов, и мы отправляемся в маленькую дешевую гостиницу в квартале публичных домов. Нас встречает унылая, стареющая женщина, которая, сидя в своем окошке, читает дешевые романы и вяжет детскую одежду в красном мерцании дешевой лампы с абажуром. Мне достается крошечная комната, и хотя из нее, как на ладони, видны обитательницы публичного дома на той стороне улицы, в ней нет ни горячей воды, ни отопления, а кровать застелена непросохшими простынями. Засыпая прямо в одежде, я думаю о Фрэнсис и малыше.
В течение следующих дней мы дадим еще несколько подобных концертов в Эйндховене, Роттердаме, Наймегене, Маасбрее и, наконец, в Амстердаме. Самым запомнившимся мне моментом за все время гастролей с Уэйном Каунта стало выступление в клубе «Paradiso» в Амстердаме. Этот клуб располагается в центре города, в помещении бывшей церкви. Сцена занимает место бывшего алтаря, под светящимся витражом, чей стрельчатый верх устремляется к небу, исчезая в темноте высокого готического потолка. Рассеянный свет освещает публику, немногочисленную и разношерстную, разбросанную по всему помещению, причем каждый по-своему наслаждается жизнью. Некоторые спят с блаженной улыбкой на лице, другие — сгрудились по углам, прикрывшись грязными спальными мешками, третьи — исполняют безумные танцы, кружась, словно танцующие дервиши. В своем беспорядочном движении они натыкаются на других людей, которые отталкивают их, и те начинают кружиться в обратном направлении. Один человек падает и сильно ударяется головой об пол. Несколько секунд он неподвижно лежит на полу, потом встает и продолжает свое безумное кружение. Все это сопровождается ужасающими звуками, которые доносятся со сцены. В целом происходящее носит оттенок какого-то сюрреалистического кошмара, причем центром его является Уэйн, с безумной яростью выкрикивающий слова «The Last Time» группы Rolling Stones, в то время как Грег, в стельку пьяный, а потому опасный, держит свою единственную гитару за гриф и, подняв инструмент высоко над головой, несколько раз с силой ударяет им о сцену. Все это — просто конец наших гастролей, но мне происходящее представляется концом мира. На следующий день в Зеебрюгге мы садимся на паром, идущий в Англию. Грег мучается от тяжелейшего похмелья. Он сидит на верхней палубе раскачивающегося парома, держась руками за голову, а в это время на него с двух сторон нападают Уэйн и Алистер.
— Эх ты, идиот безмозглый!
— Где мы теперь возьмем деньги на новую гитару? А? Скажи, где? Ты, дурак набитый!
— Пропил все до последнего цента! А теперь посмотрите-ка на него! Кроули картинно сплевывает против ветра, и слюна стекает по его кожаной куртке.
— Дурак набитый, — повторяет он.
Внезапно Грег перегибается через перила палубы, и содержимое его измученного желудка извергается прямо в воды Ла-Манша.
— Идиот, — рычит Алистер, давая несчастному Грегу окончательное определение.
— Оставь его в покое, — говорит Уэйн, глядя на жалкую фигуру, висящую на перилах. Потом Уэйн направляется к Грегу, чтобы успокоить его, и тут я понимаю, что Уэйн любит Грега и что Грег, как обычно, получит свою порцию ласки и заботы. Алистер с отвращением уходит прочь, не забыв, впрочем, пригвоздить меня ненавидящим взглядом.
На другой стороне парома сидит ударник Крис и наблюдает, как из тумана выплывает приближающийся берег Англии. Несмотря на мороз, он по-прежнему одет в свою жалкую летнюю рубашку, которая была на нем в течение всех гастролей и на каждом выступлении. По мере того как паром входит в порт Фолкстоун, Крис выглядит все более обеспокоенным.
— Как дела, Крис?
— Нормально. Надеюсь, они впустят меня обратно.
— А что, если нет?
— Не знаю. Если меня отправят обратно в Венгрию, я попаду в тюрьму.
Он пытается зажечь сигарету, но огонь гаснет на ветру, и сигарета остается висеть у него на губе, как у французской кинозвезды: «Может быть, мне стоит прыгнуть в воду и добраться до берега вплавь».
— Я не думаю, что это надо делать, Крис. Я уверен, что все будет в порядке. Он пожимает плечами и исчезает на нижней палубе, а я вдруг осознаю, насколько благополучнамоя жизнь в сравнении с его жизнью.
Когда мы прибываем в Фолкстоун, иммиграционные власти задерживают американцев на целых шесть часов. Они проверяют наличие у них разрешений на работу, обыскивают их сумки и одежду и вообще всячески отравляют им жизнь. Мы дожидаемся их на автомобильной стоянке. Потом, уже вместе с американцами, мы в течение четырех часов дожидаемся Криса, пока нам не сообщают, что вечерним паромом его отправляют обратно в Зеебрюгге. Бедный парень. Но мы ничего не можем для него сделать, и в страшно подавленном состоянии возвращаемся в Лондон. Когда же я наконец оказываюсь дома, вместе с женой и сыном, которого я едва могу узнать — так сильно он вырос, Фрэнсис спрашивает меня, есть ли у меня знакомая по имени Дебора. Я чувствую, как что-то внутри меня сжимается.
— Да, есть. А что?
— Звонила твоя мама. Она сказала, что Дебора умерла. Этой ночью я лежу без сна и смотрю на жену и сына,
спящих в нашей маленькой спальне в глубине квартиры на Бэйсуотер. Я пробовал уснуть, пробовал молиться, но все было напрасно. Потом мной внезапно овладело удивление тем, как страшно и странно устроена жизнь. Моему замутненному, беспомощному сознанию судьба впервые представилась огромной безжалостной машиной, которая непостижимым для нас образом вершит свою работу. Как же я дошел до своего теперешнего положения? До встречи с Фрэнсис моя жизнь представляла собой какую-то мозаику, собранную из кусочков. Она была совокупностью мелких поступков и решений, которые не влекли за собой никаких значительных последствий. И вот это не вполне осознанное следование компасу моей судьбы привело меня к действительно серьезной ответственности. Я пытаюсь проследить свой жизненный путь от настоящего момента назад, в прошлое, как человек, страдающий амнезией, пытается понять, как же он очутился в том или ином месте. Я думаю о том, что одно маленькое изменение, одно маленькое отклонение от курса привело бы в движение совсем другие колесики механизма судьбы. Я — муж и отец, я живу в городе, далеко от моего родного дома, я стремлюсь к исполнению своей мечты, а тем временем девушка, которую я любил, на которой легко мог жениться и вести совсем другую жизнь, — умерла.
Всего через несколько дней мне на мгновение покажется, что я вижу ее призрак. Кондоминиум, в который входит и наш дом, включает почти все дома по восточной стороне зеленой Бэйсуотер-сквер, к северу от Гайд-парка. Это шесть высоких, выкрашенных белой краской шестиэтажных зданий, где в общей сложности тридцать шесть отдельных квартир. Окна всех этих квартир, если не считать шести полуподвальных, смотрят через улицу на зеленеющие лужайки частного, густо заросшего деревьями сада в центре площади.
Окна нашей квартиры, как и всех остальных полуподвальных квартир, находятся ниже уровня мостовой. Мы пользуемся отдельной входной дверью, но, к сожалению, единственное, что мы видим из своего окна — это крошечный дворик с каменной лестницей, которая ведет вверх, на мостовую. Мы не очень переживаем из-за этого, ведь квартиры наверху стоят гораздо дороже, чем мы с Фрэн