По пути в аэропорт я переодеваюсь прямо в машине. Это выступление в телевизионном шоу имеет огромное значение для нас, и я просто не могу позволить себе опоздать на самолет. Начинается дождь, мы попадаем в пробку, и водитель с беспокойством говорит, что у нас заканчивается бензин. Я откидываюсь на заднем сиденье, и в душе у меня тоже сгущаются черные тучи, пока мы медленно продвигаемся вперед, а дождь непрерывно барабанит по лобовому стеклу. Мы прибываем в аэропорт в последнюю минуту. Я протискиваюсь сквозь толпу, наводняющую аэропорт, и становлюсь последним пассажиром, который входит на борт. Мы взлетаем под струями дождя.
Дождь все еще идет, когда мы приземляемся в Манчестере. Еще одна машина и еще один водитель уже ждут меня, чтобы доставить в студию. Оказавшись на месте, я вместе с остальными проверяю исправность оборудования. Сегодняшнее выступление — жизненно важно для нас. Мы должны играть хорошо. До начала шоу остается час, и, поскольку в результате всех приключений этого дня я приобрел несколько потусторонний вид, я отправляюсь в гримерную и спрашиваю, есть ли у них спрей «серебряный металлик». Порывшись в одном из шкафов, девушка протягивает мне флакон.
— Хотите, я помогу вам? — спрашивает она.
— Нет, — говорю я, — справлюсь сам.
Я беру флакон, направляю его с расстояния примерно шести дюймов себе на макушку и нажимаю на клапан. Из флакона не вытекает ни капли. Я нажимаю еще раз. Ничего не происходит. Я встряхиваю флакон и убеждаюсь, что он полон. Я пробую еще раз. Снова никакого результата. Я начинаю разглядывать выпускное отверстие флакона, держа его на расстоянии одного-двух дюймов от глаз, и как полный дурак, которого никто никогда и ничему не учил, я нажимаю на клапан флакона и оттуда прямо в мои открытые глаза вырывается струя металлической краски. Ощущение у меня такое, как будто две острые бритвы впились в мои глазные яблоки. Я начинаю кричать, словно какой-то посеребренный граф Глостер, сошедший со страниц «Короля Лира».
Каким-то чудом глазная больница находится по соседству со студией ВВС. Там мне дают обезболивающее и бодро сообщают, что у меня химические ожоги. Стюарт дает мне свои черные очки, которые слишком широки для меня, но я не могу выступать по телевидению с красными глазами, выскакивающими из глазниц. Из зеркала на меня смотрит настоящий зомби. Мы пробудем в эфире всего десять минут, но это будут самые длинные десять минут в моей жизни. Слишком большие очки Стюарта постоянно соскальзывают с моего носа, и поскольку обе руки у меня заняты бас-гитарой, а при этом я должен еще и петь, мне приходится постоянно задирать нос и рывками откидывать голову назад, чтобы очки не упали на пол. Это похоже на тик. Впоследствии я узнал, что многие приняли это за сценический прием подобно тому, как Элвис кривил рот, a Beatles встряхивали своими волосами во время проигрышей между куплетами. Еще рассказывали, что на следующий день впечатлительные дети по всей стране нацепили огромные темные очки и трясли головами, как слабоумные пациенты психиатрической лечебницы. По окончании шоу я добираюсь до железнодорожной станции Виктория, откуда отправляюсь в Брайтон, чтобы быть на месте в семь часов утра. К счастью, в этот день снимаются только сцены общего плана, поэтому у моих глазных яблок, придающих мне облик вампира Носферату, есть время зажить. Почти вся массовка хихикает надо мной. Я не уверен, что мне нравится быть знаменитым, но нельзя не признать, что появление нашей группы на экранах телевизоров, переместило ее на какой-то другой уровень в сознании окружающих. Незнакомые люди начинают совершенно по-другому на вас реагировать, и когда вы входите в помещение, атмосфера в нем сразу меняется. Эту атмосферу нельзя назвать ни дружелюбной, ни откровенно враждебной — она просто другая. Через некоторое время я начну ощущать это новое отношение ко мне со стороны окружающих как неотъемлемую часть меня самого, как собственные глаза и уши. Я буду смотреть на мир, а мир будет смотреть на меня через это кривое стекло, и не будет силы, способной его разбить. Моя мать вместе с обрадованной сестрой вернулась домой, не сумев свести концы с концами на те скромные деньги, которые им с Аланом удалось совместными усилиями наскрести. И она, и Алан вернулись каждый к своей семье, не в состоянии воплотить в жизнь мечту о побеге. Могу представить себе, какое унижение испытала мать, но, если верить рассказу моей сестры, она не стала скрестись в дверь, как смиренный и жалкий проситель. Она слишком горда, чтобы унижаться, и не важно, что в этот момент у нее на душе. Ее возвращение выглядело, должно быть, очень театрально, она исполнила свою роль с таким невероятным и все же восхитительным нахальством, что мой отец и брат просто застыли с открытыми ртами, не веря своим глазам, слишком ошеломленные, чтобы радоваться или возмущаться. Она врывается в дом в своем лучшем пальто, одетая, как на свадьбу. Она распахивает дверь кухни и у нее вырывается крик возмущения при виде всей той грязи и копоти, которые покрыли все вокруг за шесть месяцев ее отсутствия. Потом она принимается мыть и чистить весь дом сверху до низу, отказываясь остановиться до тех пор, пока он не становится, по ее мнению, снова пригодным для жилья. Она прекрасна и величественна в своем гневе, и когда я впервые слышу эту историю, я с новой остротой чувствую восхищение перед ней. Моя, мать, выражаясь бессмертными словами Эдди Кокрэна, — это «что-то».
Луна как большая сырная голова висит над Манхэттеном. Я сижу на заднем сиденье огромного длинного лимузина, который Майлз, Энди и Стюарт послали за мной в аэропорт. Это самый большой автомобиль, какой мне когда-либо доводилось видеть. Сначала мне кажется, что все это шутка, но когда мы пересекаем Ист-Ривер, которая мерцает в лунном свете под металлической конструкцией моста, напоминающего скелет, а смутные очертания легендарных небоскребов появляются впереди, я начинаю подозревать, что действительно попал в Америку. Мое первое посещение Нью-Йорка станет началом продолжающегося и по сей день романа с этим городом, который опьяняет меня как никакой другой. Это город необузданной фантазии, головокружительных, невероятных мечтаний, легендарной прямоты и грубости, а также кипучей общественной жизни. Я влюблен с первого взгляда. Лимузин объезжает наполненные водой выбоины на дороге, а решетки канализационных люков извергают столбы белого пара, которые поднимаются из какого-то таинственного и опасного прометеевского подземного мира, скрывающегося прямо под улицами города. Даже облупленный облик Бауэри[19] кажется мне волнующим.
Снаружи CBGB, знаменитый нью-йоркский клуб, из которого вышли группы Velvet Underground, Television и Talking Heads, выглядит как дешевый ярмарочный балаган. Сегодня вечер пятницы, и какие-то бездельники, праздно шатающиеся около входа, кажутся совершенно равнодушными и усиленно прихорашиваются, когда лимузин останавливается у двери клуба. Я подхожу к дверям и называю себя, держа в руке футляр с гитарой. Мрачного вида девушка с явным избытком макияжа на лице, сгорбившаяся, словно под грузом всех несчастий мира, вводит меня в сумрак клуба. Помещение длинное и узкое, заполненное примерно на треть. Здесь присутствует горстка сотрудников звукозаписывающей компании, хотя один из заместителей директора отдела распространения предупредил Майлза, что это пустая трата времени и мы все равно не получим ни от кого никакого содействия. Майлз холодно ответил ему, что никакое содействие нам и не требуется. Таким образом, аудитория состоит исключительно из коренного населения клуба и нескольких сотрудников фирмы звукозаписи, заинтригованных нашей дерзостью и независимостью. Мы сами оплатили себе дорогу, отдав авиакомпании Sir Freddy Laker по шестьдесят фунтов с носа за пересечение Атлантики. Остальные члены группы находятся в городе уже день или два и просто опьянели от восторга. Но если они захмелели от впечатлений, то я близок к состоянию левитации, измученный и осоловевший от разницы во времени и головокружительной новизны города. Этим вечером я дам какой-то потусторонний концерт, вопя и завывая, как привидение. Я буду парить над сценой, освободившись от земного притяжения, а остальные будут играть с такой неистовой одержимостью, что ни один человек в клубе не сможет упрекнуть нас в том, что мы приехали сюда зря. Концерт продлится два часа, и между отделениями мне придется разыскивать себе пропитание, чтобы немного поддержать силы. Рядом с клубом я обнаруживаю круглосуточную закусочную, почти пустую, если не считать нескольких случайных ночных посетителей. Быстро просмотрев меню, я подсчитываю, что моих денег хватит на то, чтобы купить салат и кофе. Когда приносят порцию салата, я просто не верю своим глазам — настолько она большая. Я на всякий случай, уточняю, не сделал ли я заказ на целую семью — ведь я не хочу попасть в глупое положение — но нет: это обычная американская порция, салат «от шефа». За чашкой кофе, очень горячего и бодрящего, я наблюдаю улицу за окном с напряженным вниманием человека, который смотрит мюзикл на широком экране. Каждое желтое такси кажется таким же сказочным, как песня Коула Портера, очертания небоскребов на фоне неба читаются где-то невероятно высоко, подобно тому, как партия кларнета в «Голубой рапсодии» Гершвина венчает архитектуру этого произведения, я думаю о метро, которое грохочет под землей от Манхэттена до Бруклина и Кони-Айленда, и оно наводит меня на мысль о Дюке Эллингтоне.
Официантка возвращается и пытается наполнить мою кофейную чашку. Я краснею от стыда и говорю ей, что у меня нет денег на вторую чашку кофе. Она смотрит на меня с любопытством.
— Парень, я не знаю, откуда ты, но здесь, в Америке, вторая чашка всегда бесплатно.
— Господь, благослови Америку, — шепчу я едва слышно, в то время как свежий кофе согревает мои внутренности и наполняет меня благодарностью и тысячей песен. — Это чертовски потрясающий город.
Утро понедельника застанет нас в северной части штата в городе Пухкипси, где мы даем концерт в старом варьете. Мы выходим на сцену и видим в зале только шестерых зрителей. Очевидно, что все они смущены этой ситуацией не меньше нас. Они сидят отдель