о мыла.
Расследование по делу «5-22» продвигалось быстро.
Однако жизнь всегда подбрасывает копам неожиданные головоломки, их приходится решать «без отрыва от службы».
И недаром Сакс стояла сейчас в нерешительности перед аккуратным бруклинским особнячком неподалеку от своего дома. Наступила чудная ночь. Амелию овевал легкий ветерок, насыщенный запахами цветущей сирени и прошлогодней прелой листвы. Куда приятнее сейчас было бы просто присесть тут же на бордюр или дверной приступок вместо того, чтобы заниматься тем, что ей предстояло.
Что она должна сделать.
«Господи, ну до чего же мне гадко!»
В дверях появилась Пам Уиллоуби – в спортивном костюме, с конским хвостом на затылке. Она что-то говорила на прощание своей ровеснице, другой приемной дочери хозяев дома. На их лицах застыло одновременно заговорщицкое и невинное выражение, присущее всем девочкам-подросткам. Тут же восторженно скакали две собаки – Джексон, крошечный гаванес Памелы, и огромный, но не менее подвижный бриар по кличке Космический Ковбой, которого ее опекуны держали у себя в доме.
Детектив Сакс и прежде заезжала сюда за Пам, чтобы отправиться вместе в кино, кафе «Старбакс» или просто побаловать себя мороженым. Лицо девочки неизменно расцветало в улыбке при виде Амелии.
Но не сегодня.
Сакс прислонилась к нагретому капоту машины. Пам взяла на руки Джексона и подошла к ней, а вторая девочка, приветственно махнув рукой Амелии, вернулась в дом вместе с Космическим Ковбоем.
– Извини, что так поздно.
– Ничего. – Голос девочки звучал настороженно.
– Как домашняя работа?
– Домашняя работа есть домашняя работа. Что-то хорошо, что-то плохо.
В точности как минувший день у Сакс.
Она потрепала по голове собачку, которую Пам крепко прижимала к груди – так же, как иной раз и свои вещи. Девочка всегда отклоняла предложения помочь ей поднести школьную или хозяйственную сумку. Как догадывалась Сакс, она инстинктивно не желала расставаться с тем, что имеет; слишком часто ее лишали в прошлом.
– Ну, так в чем дело?
Сакс не сумела придумать деликатного предисловия и сказала напрямик:
– Я говорила с твоим приятелем.
– С каким приятелем? – не поняла Пам.
– Со Стюартом.
– Ты говорила со Стюартом?!
Листья дерева гинкго в свете уличного фонаря отбрасывали рябую тень на встревоженное лицо Пам.
– Я должна была это сделать.
– Ничего подобного!
– Пам… У меня душа болит за тебя. Я попросила своего знакомого в управлении – он занимается проверками граждан в целях безопасности – посмотреть, что у них есть на Стюарта.
– Как ты могла?!
– Я просто хотела убедиться в отсутствии черных пятен в его биографии.
– Ты не имела права делать это!
– Верно. Но я все-таки связалась со знакомым по электронной почте и только что получила ответ.
Сакс почувствовала, как в животе образовался комок. Противостояние один на один с бандитами, автомобильные погони со скоростью сто семьдесят миль в час – все это было ничто по сравнению с напряжением, испытываемым ею сейчас.
– Ну и что ты разнюхала? – Голос Пам дрожал от обиды. – Он кого-нибудь убил? Или серийный маньяк? А может, террорист?
Сакс помедлила. Хотела взять девочку за руку, но не решилась.
– Нет, милая. Но… он женат.
Глаза Пам моргнули в зайчиках фонарного света.
– Он… женат?
– Мне очень жаль, Пам. Его жена тоже учительница – в частной школе на Лонг-Айленде. У них двое детей.
– Нет! Не может быть!
Свободная рука Пам сжалась в кулак с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Глаза пылали гневом, но Сакс не заметила в них удивления. Похоже, девочка сопоставляла услышанное с собственными наблюдениями. Возможно, Стюарт сказал Памеле, что не имеет домашнего телефона, а только мобильный. Или дал ей для связи особый адрес электронной почты, а общим попросил не пользоваться.
А дома у меня такой беспорядок. Мне даже стыдно приводить тебя к себе. Знаешь, мы, учителя, такие рассеянные… Я уж думаю, не пригласить ли горничную.
– Это ошибка! – упрямо заявила Пам. – Вы его с кем-то перепутали.
– Я только что встречалась с ним. Спросила напрямик, и он мне все рассказал.
– Нет, нет! Ты все придумала!
Глаза девочки горели, холодная улыбка исказила лицо и ранила Сакс в самое сердце.
– Моя мамаша поступала точно так же, когда хотела заставить меня отказаться от чего-нибудь. Наврет с три короба, как ты сейчас.
– Пам, я бы никогда…
– Все только и делают, что отнимают у меня самое дорогое! Но у тебя ничего не получится. Я люблю Стюарта, а он любит меня, и тебе нас не разлучить! – Пам резко повернулась и зашагала к дому, прижимая к груди собачку.
– Пам… – позвала Сакс, но голос у нее сорвался. – Постой, не уходи.
Девочка ступила в дом, но обернулась напоследок – волосы взметнулись в воздух, тело напряженно замерло на одно мгновение. Хорошо хоть, свет изнутри закрывал тенью лицо Пам; Сакс знала, что оно выражало ненависть, но видеть это было бы выше ее сил.
Воспоминания о фарсе на кладбище продолжали жечь мне душу.
Мигель-5465 должен был умереть и оказаться пришпиленным на бархатной витрине в коллекции бабочек, изучаемых полицией. Тогда копы объявили бы дело закрытым и все закончилось бы как нельзя лучше.
Но он не умер. Упорхнула бабочка. А мне что делать? Не могу же я опять инсценировать самоубийство. Им стало слишком уж много известно обо мне. Они получили информацию…
Ненавижу «их», ненавижу «их», ненавижу «их», ненавижу…
Я готов схватить свою бритву, выскочить на улицу и…
Спо-койно. Но оставаться спокойным с годами все труднее.
Пришлось отменить несколько трансакций, запланированных на вечер – в том числе празднование самоубийства, – и вместо этого иду в «кладовую». Мои сокровища действуют на меня умиротворяюще. Не спеша брожу по комнатам, вдыхая аромат своей коллекции, беру в руки дорогие мне предметы и перебираю сувениры, хранящие память о всевозможных транзакциях, совершенных за последние несколько лет. Как приятно коснуться щеки обрезком иссохшей плоти, женским локоном или ногтем с остатками лака.
Я устал. Сажусь перед картиной Харви Прескотта и рассматриваю изображенное на ней семейство. Они же уставились на меня. Как и на большинстве портретов, их взгляды устремлены на зрителя, с какой стороны он бы ни находился.
Это тоже воздействует на меня успокаивающе. Даже немножко дурманит.
Может быть, одна из причин, по которым мне так нравится это полотно, заключается в том, что люди на нем выглядят такими, какие есть. Они лишены воспоминаний, кои заставляют их мучиться, переживать, не спать по ночам, выходить на улицу, чтобы охотиться за сокровищами и «сувенирами».
Ох, эти воспоминания!
Июнь, мне пять лет. Отец сажает меня перед собой, засовывает обратно в пачку незакуренную сигарету и начинает объяснять, почему я не их ребенок. «Мы взяли тебя к себе потому, что очень хотели, чтобы ты был с нами, и мы любим тебя, пусть даже ты нам не родной сын, ты ведь меня понимаешь, правда?» Вообще-то я не очень хорошо понимаю и молча смотрю на него. Мать терзает пальцами мокрую салфетку и говорит надрывным голосом, что любит меня, как родного сына, и даже еще сильнее, хотя мне непонятно, с какой стати ей любить меня больше, чем родного сына. Врет, наверное.
Отец уходит на свою вторую работу. Мать занимается остальными детьми, оставив пятилетнего приемыша размышлять над услышанным. Я испытываю такое чувство, будто у меня что-то отобрали. Только не могу сообразить, что именно. Смотрю в окно. Вид очень красивый: горы, зелень, прозрачный воздух. Но мне хочется к себе в комнату; туда я и отправляюсь.
Август, мне семь лет. Отец и мать опять дрались. Самая старшая из нас, Лидия, плачет: «Не уходите, не уходите, не уходите!..» Лично я готовлюсь к худшему, запасаюсь провиантом и мелочью (взрослые никогда не замечают пропажи мелких монет). У меня уже скопилось на сто тридцать четыре доллара блестящих и тусклых медяков. Складываю их в коробки, спрятанные в потайном месте у меня в комнате.
Ноябрь, семь лет. Отец вернулся с «халтуры», где целый месяц «башлял вломные баксы» (он часто повторяет эту фразу, и мы с Лидией всякий раз улыбаемся). Спрашивает мать, где остальные дети. Она отвечает, что ей не под силу справиться с такой оравой. «Ты чего, обалдела? Считать разучилась? Звони давай куда-нибудь!» «Да-а, тебе легко приказывать», – плачет мать.
Их ругань нам с Лидией ничего не говорит, но оставляет в душе неприятный осадок.
В моей кладовке уже двести пятьдесят два доллара мелочью, тридцать три банки консервированных помидоров, восемнадцать других овощей, двенадцать упаковок спагетти, припрятанных несмотря даже на то, что они мне не нравятся. Запастись – вот что для меня самое главное.
Октябрь, девять лет. Они набрали еще несколько осиротевших детей. Теперь нас девятеро. Я и Лидия помогаем. Ей уже четырнадцать, и она знает, как заботиться о младших. Лидия просит отца купить девочкам куклы; у нее самой никогда не было кукол, а это важно. Он говорит: какой прок от социалки, если тратить деньги на всякое дерьмо?
Май, десять лет. Прихожу домой из школы. Мне стоило большого усилия над собой взять часть моей мелочи и купить куклу Лидии. Мне не терпится увидеть, как она обрадуется. Однако я совершил ошибку, оставив открытой дверь моей кладовки. Теперь там отец – разрывает картонные коробки, монетки падают, как убитые солдаты на поле боя. Он набивает ими карманы, забирает остальные коробки. «Что украл, то и потерял», – заявляет он мне. Я плачу, говорю, что нашел монетки. «Отлично, – отвечает отец с победным видом. – Я тоже их нашел, а значит, они теперь мои. Верно? Ну что, пацан, нечем крыть? Нечем. Черт подери, да тут почти полштуки баксов!» Он достает из-за уха сигарету и сует себе в рот.
Хотите понять, что ощущает ребенок, у которого отбирают его вещи, его солдатики, куклы, монетки? Тогда закройте рот и зажмите пальцами нос. Вот что он ощущает. И если вы пробудете в таком состоянии долгое время, с вами может случиться что-то ужасное.