Французский поэт Гийом Аполлинер в одном из своих стихотворений назвал память cors de chasse, то есть охотничьим рогом, чей затихающий позыв уносится вместе с ветром. Мы храним в себе множество ложных, искажённых воспоминаний. Мы готовы поклясться, что всё произошло именно так, а минутой позже обнаруживается крайне правдоподобное свидетельство, которое заставляет полностью пересмотреть ход событий. Учитывая, что мы постоянно ведём «повествование» о своей жизни, мы с лёгкостью можем стать заложниками не того, что действительно произошло, а своей субъективной интерпретации, своей истории об увиденном. В лучшем случае истории получаются субъективными, вре́менными и локализованными, а самые основополагающие и настойчивые из них – те, что мы придумали в детстве. Начиная с младенчества, мы неустанно интерпретируем свой опыт. Выживание и благополучие ребёнка зависят от таких вопросов, как: «А Другой стабильный, надёжный и достоин доверия или всё наоборот?» Разумеется, выборка ребёнка ограничена небольшим кругом лиц, но придумывание историй, так называемых интерпретированных нарративов, – это единственный доступный ему инструмент, и он обязательно начнёт им орудовать во взрослых отношениях. Можно сказать, что этот вопрос, как и многие другие, в составе главных элементов уже содержит каскад предварительных допущений. Вот ещё несколько примеров таких вопросов: «Я имею право просить то, что мне нужно, или от этого станет только хуже?», «Мне позволено выражать собственную реальность или она должна меняться под действием очередных Sitz im Leben (обстоятельств), чтобы становиться безопасной и приемлемой, или нет?», «А что можно сказать обо мне? Я приемлем таким, каков я есть? Или я должен исхитриться втиснуть себя в какую-то форму, которая будет приемлема и, возможно, любима?» Вре́менные, приблизительные и зачастую инфантильные отражения мира, а также истории, которые возникают на их почве, складываются в полноценную операционную систему, которая управляет жизнью человека. Я называю её «метаисторией», или повествованием об историях. И неважно, насколько сознательной или зрелой стала личность, она всегда будет в поиске современных решений, реакций, ожиданий, чтобы пропустить их через перегонный куб своих исторически сложившихся повествований. Игнорировать это преобладающее влияние, эту предвзятость настоящего момента – значит оставаться пленником истории. Не важно, сколько этажей в небоскрёбе, лифт всё равно сперва проезжает через нижние. Насколько мы свободны в тот или иной момент времени и в какой степени мы познаём окружающий мир через искажённую призму своих надуманных представлений, вопрос парадоксальный, одновременно озадачивающий и дающий возможность ясно видеть. Значит, можно определить интенсивную психотерапию как непрерывную критику нарративных структур[14].
На протяжении многих лет самая полезная, самая прагматичная с практической точки зрения концепция Юнга касается комплекса. Хотя он и не сам предложил этот термин, он использовал его, чтобы объяснить, как любой стимулирующий момент извне может стать катализатором фрагментации нашего прошлого опыта. Все наши системы восприятия фиксируют энергетический запас, травматизацию, значимость каждого момента, и у этого кластера энергии есть не только обязательная к представлению программа, но и возможность проявить себя через наше физическое тело. Он де-факто снабжает нас призмой, через которую мы смотрим на новый, уникальный момент своей биографии. Это выдающееся открытие, с научной чёткостью выверенное описание того, что прошлые поколения людей выразили в народной мудрости. «Напиши письмо, но повремени с отправкой несколько дней и проверь, не пропадёт ли у тебя желание высказать всё то, что там написано». Или: «Посчитай до двадцати, прежде чем ответить». Человечество давно признало существование спектральной энергии, которая проходит сквозь нас, овладевает нами на короткий момент, а затем снова откатывается назад в бессознательное. Даже «современный» Гамлет мог бы осознать присутствие независимой силы внутри себя, когда сетовал: «Так блекнет в нас румянец сильной воли, когда начнём мы размышлять, и робкий путь склоняет прочь от цели»[15]. Какое блестящее описание души, стеснённой оковами комплекса. Блекнет румянец воли от размышлений… Интересно, можем ли мы заметить, как это происходит? Или понять, как старый, порядком истрёпанный шаблон снова заменил собой доступный в настоящем моменте спектр возможных реакций взрослой личности? Как отмечал Кант, сквозь очки с синими стёклами видится только синий мир, в котором доступны только синие варианты выбора.
Мысль древних греков тоже интуитивно постигла внутреннее присутствие «историй», сценариев и искажающих призм. То, что мы называем трагическим ви́дением, драматизировало работу этих невидимых сил по построению нашей жизни и её результатов. Судьба (мойра) ограничивает и направляет нас. Предназначение (proeiroismus) тянет в беспредельное будущее. Но мы смотрим на него через гама́ртию, что я перевёл бы как «трагический изъян». Как часто нам удаётся в любой произвольно взятый момент поднять взор и взглянуть на происходящее сейчас не через призму семьи, религии или культуры? Древние вполне резонно задавались вопросом, может ли человек в принципе быть свободен, учитывая недремлющие силовые поля внутри нас. Неизменно главный герой трагедии попадает в беду в тот момент, когда он выбирает тот или иной путь в полной уверенности, что его выбор является проявлением сознательной, свободной воли. Из этого допущения разматывается целый клубок событий. А посему единственно верная позиция – это смирение, принятие ограниченности своих знаний и понимание того, что за каждым проявлением неразумного высокомерия наблюдают боги. В Библии именно эта мысль вложена в предостережение «бойся Господа». «Бояться» – не значит трепетать от страха перед хулиганом из космоса, а помнить о том, как силён соблазн думать, что мы знаем достаточно, когда на самом деле мы никогда не сможем вдоволь накопить знаний, даже чтобы вынужденно принять решение.
Думаю, что вероятнее всего «бояться» следует «определённости», раздутого самомнения.
На основании этого сложного интрапсихического механизма мы строим свою жизнь. Я чувствую себя обязанным повторить предостережение Юнга: всё, что мы отрицаем внутренне, имеет тенденцию налетать на нас коршуном из внешнего мира, которого мы принимаем за волю судьбы. Если бы мы могли визуально представить свою прожитую жизнь, то увидели бы вихри сконцентрированной энергии, разноцветные стремительные потоки, пронизывающие каждый момент, которые, удаляясь, блекнут, а затем появляются вновь. Даже обладая воображением художника, тяжело нарисовать перед мысленным взором эти потоки психической энергии, тем не менее глубинная психология взяла на себя труд разобраться в них. Сумятица эпизодов из прошлого, повторяющиеся компульсии, как называл их Фрейд, заболоченные места, внезапно открывшиеся сочащиеся раны и окружающие люди – всё это путевые знаки, ведущие к «историям», которым мы служим на протяжении многих лет. Как мы можем понять, что такое бессознательное, если оно визуально неразличимо? Едва оно проявляется в образе – будь то состояние физического тела, сюжет сна, поведенческий паттерн, – у нас появляется шанс постичь этот невидимый мир. До тех пор пока мы не вытащим на свет свои истории, мы обречены повторять их.
Как правило, мы и все остальные люди на протяжении жизни, день за днём сознательно рассказываем себе определённые истории. Но параллельно им всегда развиваются другие. Помню, какой шок я испытал, когда открыл старый альбом с фотографиями, который нашёл в вещах у своей покойной матери. Под одним из фото – на нём стояли она и шестилетний я – была подпись. То время оставило у меня тяжёлые воспоминания, потому что нам всем постоянно приходилось угадывать её настроения и либо не попадаться под руку, либо задабривать её. Однако под снимком стояли слова: «Джимми всегда старался рассмешить маму». Конечно, я был рад узнать, что она видела ситуацию в таком свете и, не сомневаюсь, сделала эту подпись совершенно искренне, но я сразу же подумал, не подводит ли этот случай к какому-то выводу относительно опыта ребёнка, который с самого начала попал в «историю» и которому ничего другого не оставалось, кроме как разряжать обстановку шутками. Хотя мне не хочется придавать слишком большое значение данной конкретной фотографии, всё же этот пример, подкреплённый множеством подобных, заставляет задуматься, могло ли семя роли «раненого целителя», заронившееся очень рано, уже предопределять поступки. И если это верно – если, – то насколько действительно я был волен сам выбирать свою профессиональную стезю?
Поэтесса Наоми Реплански в своём стихотворении «Наследие» пишет:
«Пять долларов, четыре доллара, три доллара, два,
Последний потратили, снова та же беда?»
Об этой проблеме упорно молчали,
Но мама всегда пребывала в печали.
И очень мрачно хмурил брови отец,
Потому до детей всё дошло наконец.
Заботы опустились, как сажа, как снег,
В сонном Бронксе, где не бывали уже много лет.
Тряхнув головой, я прочь их прогна́ла.
Жевала свой хлеб, в мячик играла,
Со свистом в ушах с горки катилась.
Но всё же слышала, как не противилась.
И даже сейчас застаёт врасплох
Из прошлого мамин горестный вздох,
И сама я теперь на отца похожу —
С нахмуренным видом часто сижу[16].
У многих в детстве в семье были проблемы с деньгами, или со здоровьем, или со злоупотреблением веществами, и какая бы ни царила атмосфера, она погружала нас в контекст «истории» воспринимаемого опыта. Подобно тому как разлетающиеся осколки шрапнели ранят до крови, так же и эти невидимые частицы энергии впиваются в нас и заставляют кровоточить внутри. Спустя много лет, когда жизнь давно наладилась, какая-то часть духа всё продолжает настороженно ждать удара и готовиться к худшему. Природный энтузиазм, способность получать удовольствие от жизни, действовать спонтанно – всё это пресекает и даже начисто устраняет история, через которую, как через мелкое сито, ежеминутно проходит настоящий момент. Напомню слова Юнга, который всегда говорил, что мы не в силах разобраться с «метаисториями», но мы в состоянии вырасти над ним