и. Над ними особенно сложно возвыситься, если мы не осознаём, как они окрашивают своими красками окружающий мир и заставляют воспринимать его таким. До тех пор, пока мы не выведем на чистую воду эти «нарративные интерпретации», мы остаёмся у них в плену. И покуда нашу жизнь, как сказал Шекспир, «пачкает клеймо порабощенья, как руку маляра, малюющего дом!»[17].
Наряду с историями, которые мы рассказываем себе, существуют и повествования, «объясняющие» нас, о которых мы даже не подозреваем. Эти истории черпают силу из полного отождествления личности с произошедшими с ней событиями. Исходя из этих посылов, мы оправдываем ложные чрезмерные обобщения и за счёт повторов и подкреплений встраиваем их в структуру своей психики. Во многих семьях дети, подобно просыпавшимся горошинам, скачут каждый в уготованное им будущее. Одной суждено оставаться ребёнком-невидимкой даже в 50 лет, другому – быть козлом отпущения, который совершает возмутительные поступки, только подтверждающие его статус. Точно так же культурная атмосфера, такая как гендерные роли и ограничения, расовые, этнические и экономические категории, – всё это отполировывает грани той призмы, через которую личность смотрит на спектр возможностей, доступных взрослому человеку. Первый ребёнок будет вынужден заново проиграть этот сценарий в своей жизни, второй будет стремиться делать «всё что угодно, кроме этого», в действительности находясь в плену у «этого». Третий будет пытаться отделаться от сценария либо изменить его с помощью отвлекающих факторов и наркоза или осозна́ет его власть над собой через работу с психотерапевтом.
Ещё Фрейд в подробностях описал, какими приёмами мы пользуемся, чтобы осознанно или неосознанно справиться с этими историями: вытеснение, проецирование на других, расщепление, то есть восприятие реальности через крайности, и другие. Наши истории воскрешаются снова и снова, проигрываясь по кругу день за днём. Оглядываясь назад, на свою жизнь, мы начинаем подозревать, что внутри нас происходит какая-то скрытая работа. Затем нам наконец становится ясно, как движение этих невидимых сгустков энергии проявляется через реально принятые решения, последствия и поведенческие паттерны.
Внутренние кризисы идентичности, роль, истощение ресурсов, всплывшая старая история, вмешательства других людей… что угодно может навести на следующие вопросы: кто я такой без своей истории? Что моя история заставляет меня делать и за что не позволяет браться? Когда я принимаю жизненно важное решение, стоя на очередном перепутье, во благо чего внутри меня оно на самом деле работает? А изредка мы даже задумываемся над тем, что́ именно хочет проявиться через меня во внешнем мире. Последний вопрос заставляет вырваться из цепких лап историй своего прошлого и послужить высокой цели индивидуации. Это момент, когда судьба покоряется предназначению. Чтобы подвести себя к этому моменту духовного перерождения, трансформации сознания, нужна помощь терапии или другого жизненного опыта, который направляет к просветлению. В этом новом состоянии мы, разумеется, не сможем избавиться от будущих конфликтов и противостояний, но отныне противостояния будут служить расширению, а не сжатию. Юнг говорил об этом так: «Индивидуация… означает полное осознание конфликта. Вы никогда не сможете избежать конфликта, пока живы, в противном случае будете мертвы ещё до наступления своей кончины. Конфликт нельзя устранить. Если показалось, что это удалось, то это лишь иллюзия. Конфликта не может не быть, если человек вообще живёт. Вопрос в том, какой способ вы выберете, чтобы с ним справиться, – спасуете перед ним, потонете в нём или отождествите себя с одной из сторон конфликта. Индивидуация означает, что вы просто находите свое место посреди всеобщей суматохи. Вы остаётесь в пространстве конфликта, но вместе с тем возвышаетесь над ним»[18].
Давайте рассмотрим несколько примеров, первый из которых я взял из жизни моего недавно почившего друга, поэта Стивена Данна. В университете наши кабинеты располагались рядом, и в ту пору мы часто обсуждали влияние семьи на его жизнь. В детстве он ощущал присутствие метаистории, разворачивавшейся под внешним покровом обычной жизни. Она выражалась в напряжении между отцом и матерью, которым было пропитано всё, однако никаких объяснений этому он не находил. В стихотворении «Несмотря ни на что» он вспоминает, как много раз ему приходилось вытаскивать отца из пабов, как за семейным столом царила леденящая тишина. Однажды отец взял его посмотреть на прибой, когда на полуостров Рокуэй надвигался ураган. Стивен был в восторге от сближения с отцом, от неистовства грозной красоты природы, но когда они вернулись домой, мать уже в напряжённом ожидании стояла в дверях. Его снова окутала старая знакомая атмосфера, которая на этот раз окрасилась ноткой «ты подверг ребёнка опасности». Стивен завершает своё путешествие по детским воспоминаниям и свою встречу с мрачной, смутной историей, которая незримо присутствовала с ними на семейных ужинах, тяжёлыми словами: «Должно быть, я думал, что катастрофа – это то, что происходит всегда»[19]. Только вдумайтесь в это предложение – ребёнок пользуется теми инструментами, которые ему доступны, чтобы примириться с действительностью: «катастрофа – это то, что происходит всегда». Значит, катастрофа – это норма, не что-то неправильное, не что-то поддающееся объяснению, а просто естественный порядок вещей. И тогда возникает вопрос: «А как эта интерпретация событий проявляется в нашей жизни в будущем?» Она заставляет быть чувствительным, конфликтным, избегающим – каким? В другом стихотворении он высказывает предположение, что в конфликт научился вступать, будучи закованным в доспех молчания.
Только много лет спустя Стивен узнал, в чем заключалась метаистория, которая сгущала над его головой – и в его душе – тяжёлые тучи. Отец матери, его дедушка, жил с ними. Однажды женщина, которую он любил, заболела раком, и он попросил у отца Стива в долг, чтобы оплатить её расходы на медицинское обслуживание. Дед так и не вернул деньги. Когда мать Стивена поинтересовалась у мужа, куда девались все их сбережения, он сказал, что проиграл их на ставках. Стивен не только вобрал в себя метаисторию, которая сочилась сквозь стены, но и приучился думать об отце как об изгое, который каждую ночь засыпал в гостиной с томиком Юджина О’Нила или Шекспира в руках. Раскрытая правда помогла ему понять причину напряжённости, царившей в их доме, но самое главное – он смог реабилитировать образ отца и превратить его из бездельника и пьяницы в человека, который был верен своим принципам. Он сносил тяготы всеобщего непонимания и неодобрения безропотно и героически. Редко выпадает шанс посмотреть на произошедшее с точки зрения взрослых, и нам в большинстве случаев остаётся только придумывать повествования на основе скудной информации и ограниченного детского восприятия. Так и входим мы в жизнь, выбиваясь из сил, служа известным – или не очень – историям.
Много лет спустя Стивен с женой жили в Испании, и однажды ночью что-то жутко забарабанило по жестяной кровле, подняв их с постели. Дождя не было, над крышей не росли деревья, которые могли бы создавать этот грохот. Они сразу же почувствовали присутствие сверхъестественного, и, вопреки доводам рассудка, оба подумали, что некая призрачная сущность пытается пробраться внутрь. Наутро пришла телеграмма из Нью-Йорка, известившая о смерти отца, которого не стало как раз в тот час. Позже он написал стихотворение о той ночи под названием My Ghost или «Мой Призрак»:
Отец мой, некогда весёлый человек, скрыл истину
однажды, которая могла б его спасти от участи
несчастной.
Теперь он, неприкаянный, скитается в ночи, и бремя
доверенной мне тайны я ощущаю в каждом слове.
То возвращается,
то исчезает вновь – не в силах он найти себе
пристанище ни в том, ни в этом мире[20].
Стивен пришёл к выводу, опять же вопреки здравому смыслу, что его отец, лишённый крова, ищет тепла, ищет места, где его наконец-то примут.
Если мнение Стивена об отце было искажено всепроникающей историей, притом лживой, то его взгляд на мать лёг в основу метаистории, которая распространилась и на других женщин. Она брала начало в заботе и открытости, с которой его воспитывала мать. Он рассказывает об одном случае, который произошёл с ним на тернистом пути подросткового возраста, где в изобилии встречались непростые испытания:
когда мне было двенадцать,
в 1951 году, когда мир ещё
не обнажил все свои прелести,
я спросил маму (весь трепеща),
могу ли я взглянуть на её грудь,
она отвела меня к себе в комнату
В стихотворении Стивен рассуждает о том, как этот момент повлиял на его дальнейшую жизнь. Открытость и доверие матери, как он подозревает, позволили ему создать историю о доверии и спокойствии в отношениях с женщинами на всю оставшуюся жизнь. А вот если бы я, например, озвучил подобную просьбу, то, уверяю, в тот же день моя голова красовалась бы на пике за воротами.
Отец моей матери был шведским шахтёром, который приехал в Америку в поисках лучшей жизни. Но немногим позже шахта, в которой он работал, обвалилась и похоронила его под обломками. Мама тогда была совсем маленькой и не успела хорошенько запомнить его. (То была одна из угольных шахт, за закрытие которых по причине небезопасных условий труда в Иллинойсе и Пенсильвании боролась знаменитая Матушка Джонс[22]