Мы жили в Спрингфилде, чья история тесно связана с огромным следом, который оставил Великий Лесоруб[40]. Буквально в паре километров от нас стоял его дом, а также располагалась его могила, здание парламента штата Иллинойс, а также адвокатская контора на углу, где он работал. Нью-Сейлем, где Линкольн повзрослел и впервые влюбился, а Энн Ратледж умерла от лихорадки, находился всего в 38 километрах. Я умолял своих родителей возить меня туда хотя бы раз в год. (В старших классах я учился с мальчиком по фамилии Херндон, он был прямым потомком Уильяма Херндона, партнёра Линкольна по юридической деятельности.) История, которая оживала в реальности, была очень насыщенной и всегда будоражила моё воображение. Каждый год 4 июля представитель штата, а затем, в эпоху Эйзенхауэра, федеральный представитель по имени Дж. Уильям Хорсли (1910–1996), долговязый бородатый мужчина, стоял на ступенях дома Линкольна и громогласно произносил Геттисбергскую речь. Однажды мы с бабушкой вышли пораньше, дошли пешком до перекрёстка 8-й улицы и улицы Джексона и оказались там первыми. Я всё время стоял (напомню, что речь короткая), весь обратившийся в слух, держал руки за спиной и ловил каждое слово. К моему удивлению, на следующее утро мы с бабушкой красовались на первой полосе местной ежедневной газеты Illinois State Journal. Я всегда очень серьёзно относился к словам и ценностям Линкольна, и мне больно видеть, что сегодня в соответствии с ними поступают очень редко. Линкольн и Лу Гериг в качестве образцов для подражания были вполне уместны для ребёнка, поскольку они оба являли пример человека, который вырос из ничего и благодаря труду и дисциплине ступил в большую жизнь. Оба ушли из жизни трагически, гораздо раньше срока, и я стремился быть похожим на них всю свою жизнь. Не то чтобы я ожидал какого-то всеобщего признания, просто хотел подражать тем личностям, которых в них разглядел, – тихим, серьёзным и добросовестным. Есть герои и похуже как для мальчиков, так и для взрослых мужчин.
Как и другие мальчики, я время от времени попадал в неприятности и так же, как они, совершал поступки, которых стыдился. Об одном я готов рассказать. У всех мальчиков тогда были пневматические ружья Daisy BB, стрелявшие крошечной дробью примерно на 60 метров. Однажды, сидя на дереве во дворе у бабушки, я услышал, как в соседней кроне поёт птица. Я слышал щебет, но не видел её. Не отдавая отчёта о последствиях своего поступка, я закрыл глаза, положил винтовку на изгиб ветки и, ориентируясь только на слух, попытался представить, куда направить дуло. Я выстрелил, пение прекратилось, а с дальнего дерева слетел комок перьев и, трепеща, рухнул на землю. Я перелез через забор и нашёл её, мёртвую. Меня поразило, что я смог так точно прицелиться только по звуку. И мне тут же стало стыдно за то, что я сделал. Это был мой альбатрос из «Сказания о старом мореходе». Я убил кого-то «беспричинно». Только ради того, чтобы убить. Неразумный мальчик, необдуманный поступок, и я никогда его не забуду. После я прочитал повесть Достоевского 1863 года «Записки из подполья», в которой он развенчивает убеждение Платона в том, что человек может творить зло только по невежеству, и утверждает, что иногда человек может совершать поступки беспричинно, без повода и без какого-либо рационального объяснения. Наверное, тогда я был невежественен, но я понимал, что несу ответственность.
Этот момент вызвал у меня тревожный вопрос: если бы я стал солдатом, то как бы я смог выстрелить в другого человека? Гораздо позже я прочитал исследование военного и историка С.Л. А. Маршалла, которое показало, что во многих войнах, даже в тех подразделениях, которые непосредственно участвовали в боевых действиях против врага, менее 25 % действительно стреляли из своего оружия. Эта статистика ошеломляет, но другие исследования также подтверждают её, что говорит о том, как и утверждал Маршалл, что в глубине души люди не хотят убивать других людей. После этого мне не хотелось никого убивать. Когда у меня появился дробовик, я стрелял из него только по неодушевлённым мишеням. Хотя мы происходим из культуры, которая с момента своего появления на берегах Американского континента вела себя жестоко и хищнически, из культуры, поклоняющейся насилию, я подозреваю, что мой опыт присутствует в душах большинства других людей, даже тех, кто стрелял из своего оружия. Я никогда не осуждаю их, потому что знаю, что и сам ощущал это в сердце и душе.
И, как и другие мальчишки, я хотел рисковать, от чего мои осторожные и заботливые родители, узнай они о моих проделках, остолбенели бы от ужаса. Мы со школьным другом Люком Хаагом, который позже стал специалистом по баллистической экспертизе, решили, что обнаруженный нами ручей впадает в реку Сангамон, которая впадает в реку Иллинойс, которая, должно быть, впадает в могучую Миссисипи, которая, вероятно, течёт, как пронизывающая город Центральная железная дорога Иллинойса, до самого Нового Орлеана. Итак, мы начали одалживать… точнее воровать куски дерева и большие жестяные банки из-под кулинарного жира и медленно, без шума и пыли построили себе плот. Наконец мы закончили с ним возиться, набили сумки едой и приготовились к спуску на воду. Чёртова штуковина была невероятно тяжёлой, но мы старались изо всех сил, таща её через кусты к берегу ручья. И вот мы, Отважный мореплаватель и Синдбад-мореход, спустили плот на воду и подняли парус. Мы прошли менее ста метров, прежде чем наше могучее судно налетело на песчаную отмель и безнадёжно застряло. Мы оставили плот там и никому не рассказали об этом позорном провале. В конце концов, это приключение было вполне безобидным. Впоследствии мы с Люком пережили и более достойные порицания моменты.
Рядом с нашим домом тянулся высокий железнодорожный мост, взмывавший примерно на 15 метров над землёй – смертельная для прыжка высота. Итак, мы проникли на закрытую территорию у моста, взобрались на полотно и весело отправились в удивительное приключение. Примерно на полпути мы вдруг услышали гудок поезда и увидели, как состав нёсся прямо на нас. Мы не успевали добежать до конца моста и не могли спрыгнуть. Это был один из тех решающих моментов, которые описал Сёрен Кьеркегор, когда событие уже разворачивается и пути назад нет. У нас был только один выход – мы уцепились руками за мост и болтались под ним, пока поезд с рёвом проносился над нами. Если над вами когда-нибудь проезжал громыхающий поезд, то вы представляете, насколько это громко. Грохот пробрал нас до костей. После мы сбежали, предполагая, что машинист вызовет полицию, и были настолько травмированы случившимся, что потеряли дар речи. Я думаю, что мы мгновенно заключили молчаливое соглашение никогда никому не рассказывать об этом инциденте, зная, что эта история может дойти до наших родителей. До сих пор я думаю о том бедном машинисте и его травме, когда он подумал, что вот-вот убьёт двух мальчиков, потому что не смог вовремя начать торможение. Я бы извинился, если бы мог. И мне всё ещё интересно, сообщил ли бы кто-нибудь в полицию и узнали ли бы об этом, в конце концов, наши давно почившие родители. Тем не менее я рад, что мы это сделали.
Я получил два намёка на будущее – будущее, которое уведёт меня подальше от Спрингфилда. В моём детстве было очень мало самолётов. Когда я слышал звук крылатой машины, то выбегал на улицу и бежал за ним так далеко, как только мог. Когда я был маленьким, по дорогам ещё двигались конные повозки, на которых дважды в неделю привозили молоко и куски льда для ящиков-холодильников, которые не давали продуктам разморозиться. Крупный, дородный мужчина вставлял в лёд крюкообразный зажим, взваливал его на своё широкое, обтянутое кожей плечо, приносил к нам домой и складывал в металлический контейнер. По сей день я всё ещё заставляю себя говорить «холодильник», а не «ледяной ящик». За городом была одна взлётно-посадочная полоса, Флекс-Филд, и по выходным мы отправлялись туда, стояли за забором и ждали, когда взлетит или приземлится какой-нибудь самолёт. У меня возникло непреодолимое желание отправиться туда, куда летают самолёты. Сегодня, в разгар пандемии, преодолев более полутора миллионов миль по воздуху, я благодарен судьбе за то, что могу из дома оставаться на связи удалённо. Но тогда меня как будто несли бешеные кони… и всё внутри откликалось на этот зов, это повеление. Я до сих пор люблю летать, хотя и ненавижу аэропорты.
Ещё одним туманным намёком стал первый увиденный в жизни телевизор. По вечерам мы, бывало, ехали в центр города к универмагу Херндона – там раньше располагалась юридическая контора Линкольна-Херндона, – потому что сбоку на окне у них стояла коробка с круглым экраном примерно 30 сантиметров в диаметре. На этом крошечном экране чудесным образом появлялись говорящие головы из Нью-Йорка. Если поблизости пролетал самолёт, весь экран покрывался дёргающимися помехами до тех пор, пока самолёт не исчезал. Через стекло мы не могли расслышать ни слова из того, что они говорили, но стояли, разинув рты, ошеломлённые мыслью о том, что по воздуху передаются живые картинки. Я снова почувствовал, что мне нужно окунуться в этот большой мир. Любящие родители хотели, чтобы я остался в родном городе навсегда, но я знал, что должен уехать, и сделал это.
Позже, в штате Индиана в больнице Уобаш, когда я учился в колледже на втором курсе и жил только спортом, а не учёбой, я проснулся и услышал слова хирурга о том, что моя проблема лежала глубже, чем просто разрыв хряща из-за блока защитника во время матча. «У тебя дегенеративное заболевание костей, и ты не только попрощаешься со спортом, но и не сможешь ходить к сорока годам». Что ж, на данный момент мне 81 год с лишним, и благодаря замене двух коленных и одного тазобедренного сустава я хожу каждый день для поддержания себя в форме, но постоянно мучаюсь от хронической боли из-за заболевания костей. Причина болезни неизвестна. Я родился с увеличенной щитовидной железой, которая буквально грозила перекрыть доступ воздуха и убить меня, поэтому мне была оказана самая гуманная медицинская помощь того времени – мощное облучение, после чего щитовидная железа уменьшилась. Многие дети, получившие из благих побуждений такое лечение, с тех пор умерли от рака этого внутреннего органа. Некоторые предполагают, что облучение повлияло на мои кости, но реальных доказательств в поддержку этой теории нет. Итак, лёжа в темноте и размышляя, что же мне делать со своей жизнью, я подумал со всей зрелой мудростью второкурсника: «Я учусь в колледже. Думаю, я мог бы поступить в университет». И это сразу перевернуло мою жизнь. Но подробнее об этом позже.