Человек – особое существо, которому необходимо прояснить ситуацию любой ценой. Поэтому мы превращаем свой опыт в «истории», и эти истории – вре́менные, локализованные, часто сформированные в раннем детстве – становятся определяющими нарративами. При всём этом разбор прошлых событий позволяет нам выйти на «метаистории», которым мы служим на протяжении многих лет. Терапию можно рассматривать как процесс распознавания и критического анализа наших оперативных или «мета-историй». До тех пор пока мы не выведем на чистую воду свои «нарративные интерпретации», мы остаёмся их пленниками. С помощью серии вопросов мы сможем исследовать те истории, у которых находимся в услужении, и переключиться на новые, чтобы помочь внутри себя раскрыться тому, что хочет выйти на свет.
Мы рассказываем себе истории, чтобы жить.
Мы поговорили об умении приспосабливаться, которое помогало нам выживать и отыскивать своё место в жизни вопреки беспомощности. Ещё мы обсудили напряжённую атмосферу, которая царит внутри большинства людей бо́льшую часть времени из-за конфликта между обоснованным желанием находиться в безопасности, сытости и попытками избежать напряжения, пусть даже вездесущие жизненные испытания постоянно призывают нас к ответу. Между молотом и наковальней этих двух энергетических систем – потребностью в выживании и неоднозначной реакцией на жизненные трудности – неустанно выковывается нечто особенное и уникальное. Все животные рефлекторно реагируют на стресс, голод, опасность и желание, но одно непохожее ни на кого животное, возникшее из амальгамы бушующего моря и зыбучих песков, – впрочем, по большей части состоящее из воды, пышно убранной в скоропортящуюся оболочку из гумуса, – привносит новую грань в этот устоявшийся порядок вещей. Это животное умеет рассказывать и придумывать истории. Другие звери живут, повинуясь исключительно инстинктам, пульсирующим внутри, но мы, будучи необычными созданиями, научились отражать происходящее в повествовании. Иногда наши повествования затрагивают важнейшие вопросы поиска своих истоков, в другие минуты они помогают справиться с непосильной ношей страдания, порой они примиряют нас с окружающей действительностью, а бывает и так, что те же самые истории отбирают у нас свободу и запирают внутри надуманных образов. В одной древнееврейской легенде сказано, что Бог создал людей, чтобы ему было с кем обмениваться историями. Сразу же найдутся те, кто скажет, что боги – это тоже истории, хотя этот вымысел куда приятнее, чем мысль о том, что наша жизнь проходит в пустой, холодной ячейке огромного дома.
Хотя у наших историй есть неотъемлемая эстетическая составляющая, первая и основная задача, которую они решают, – это дать нам информацию, необходимую для выживания. Когда ребёнок впервые дотрагивается до горячего утюга, этот момент запечатлевается в истории, которая в дальнейшем его сопровождает и защищает. Но что, если эта история начнёт распространяться и на другие, схожие по форме блестящие объекты, имеющие шнур? В этом случае защитная история сразу же превращается в ограничивающий фактор. Человеку свойственно распространять свои измышления, передавать их как можно большему кругу слушателей, чтобы извлечь из своих историй ещё больше пользы. Вскоре на основе этих историй возникают суждения, которые диктуют поведение, и иерархии ценностей. То, что некогда служило для понимания и осмысления только что пережитого опыта, со временем превращается в фобии, идеологии, причины, сценарии и даже личные священные писания. Давайте рассмотрим пример. Когда моя дочь Тэрин только училась ходить, нас пригласил к себе на пикник ректор университета. Там её очаровала огромная мохнатая английская овчарка, и пёс тоже был рад с ней поиграть. Когда он толкнул её, она не смогла устоять на нетвёрдых ножках и полетела вниз с небольшого пригорка. А пёс радостно кинулся следом, наступая на неё, пока та катилась вниз. Достигнув подножья холма, она составила совершенно другую историю, в которой её проглотил страшный белый монстр. Примерно в то же время её ужалило какое-то насекомое, которое мы обобщённо назвали «пчелой». Через какое-то время эти две истории в её детском воображении слились в одну. Она стала называть всех животных «пчёлами», все они представляли собой угрозу и вызывали страх. Даже соседская собака доводила её до лёгкой панической атаки. Феномен – это её столкновение с силами природы, а эпифеномен – это история, которая помогла ребёнку придать смысл пережитой травме. В конце концов мы купили маленькую белую собачку размером не больше ботинка, которая, несомненно, относилась к категории «игрушки», а не «монстры», и пока собака росла, рядом с первой возникла новая история. Обе истории остались внутри, ибо ничего из случившегося с нами никогда полностью не изглаживается из памяти. Теоретически любая из них может всплыть на поверхность в любой момент. Невзирая на то что естественный процесс взросления превратил Тэрин в личность с телом взрослого и обширными внутренними ресурсами, эти две истории продолжали соревноваться за первенство. В итоге моя дорогая дочь живёт на севере Далласа и у неё аж три собаки. Очевидно, какая из двух историй помогла поместить примитивный феномен в контекст и стала доминирующей. Но появление более обширной истории не всегда помогает выйти из ситуации. Зачастую древние, архаичные истории продолжают диктовать своё восприятие мира и со временем облекаются в твёрдую форму. Они никуда не уходят и остаются с нами навсегда. Мы суть скопление историй, интерпретаций, эпифеноменальных толкований только что полученного опыта, которые помогают нам через повествование придать смысл происходящему.
Мой покойный сын Тимоти однажды прислал мне по электронной почте стихотворение «Встреча с собой», в котором ему пришла в голову «идея» историй. В последних двух строфах видно, что он находит утешение в историях и понимает их ценность. Хотя вымыслы и не стоит воспринимать буквально, они всё равно привносят в нашу жизнь свет посреди тёмных пучин окружающих тайн.
Наши представления о совершенстве —
нечаянно услышанные проклятья, нечаянно
упущенная из виду доброта,
или наши журналы и соседи —
настолько же абсурдны, как и идея о том,
что у нас есть вдосталь всего,
что осчастливит Бога
или что Богу желанно.
Разве у Бога столько же желаний,
сколько их у нас?
История знает и психопата, и
монаха, который поджёг себя во имя мира;
и разве есть такой Бог, которому нужно
что-то, кроме
нежного поцелуя,
который, я думаю,
изведал даже самый неисправимый грешник?
хоть раз?
Можно сделать вывод, что Тим не находился во власти своих историй, а сознательно играл ими, делая это одновременно и с юмором, и с убийственной серьёзностью. Ему была ясна вымышленная природа всех наших высказываний. Когда мы произносим слово «вымысел» или «фиктивный», мы не имеем в виду «фальшивый». Как раз наоборот. Слово «фикция» произошло от латинского глагола facere – «делать», от которого образовались слова fabric (фабрика) и factory (завод) – места, где производятся вещи. Вымыслы – это инструменты, необходимые для поддержания отношений со всем, что иначе осталось бы неизъяснимо. Эти инструменты приносят огромную пользу, помогая постигать непостижимое, но горе тому, кто забыл о вымышленной природе историй. Людям свойственно влюбляться в собственные творения, тяготиться в плену у собственных метафор. История изобилует примерами, когда люди одичало рвались проливать кровь, дабы утвердить превосходство «своей» истории над историей соседа. Думаю, ни одно войско не отправлялось на войну под громогласное: «Наша метафора лучше вашей, наша выдумка полезнее вашей».
Утрата воспоминаний о вымышленной природе историй буквально заточает людей в тюрьму. Помню, как в 1973 году в Арканзасе я выступал от имени Национального фонда гуманитарных наук и рассказывал, как исследования учёных помогают современному человеку понять, что именно имел в виду неизвестный автор Евангелия от Иоанна во вступительных строчках: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Тут одна взволнованная слушательница объяснила всей аудитории, а заодно и глупому докладчику, что её брат, вообще-то, посещал воскресную школу и всегда говорил, что в послании Господа, как оно было некогда записано, никоим образом нельзя менять ни единого слова. Тогда я поинтересовался, понимает ли её брат арамейский, на котором говорил Иисус, или греческий, на котором был записан священный текст. Она парировала тем, что оба вышеупомянутых лица, Иисус и Бог, говорили по-английски, в чём может лично убедиться любой дурак, раскрыв книгу. Ну а этому дураку пришлось продолжать свой доклад, как только вернулся дар речи.
Принимая во внимание потребность выживать и приспосабливаться, мы облекаем в «истории» свою среду и происходящее вокруг. Создание историй – это уловка, на которую мы пускаемся из любопытства и страха, чтобы настолько уразуметь неизъяснимое, насколько это возможно. В XIX веке Иммануил Кант сказал, что человек никогда не постигает Ding an sich (вещь в себе), но воспринимает лишь свои субъективные представления о ней. Учитывая, что каждый из нас стоит на своей субъективной почве, имеет за плечами свой опыт, вписанный в навязанные аналогичные шаблоны, «истории» об одном и том же событии получатся не похожими друг на друга. (Так, например, свидетели несчастного случая дают разные показания.) Каждому из нас доводилось возвращаться в места, где происходили действия прошлых лет, например, в школу, которая раньше была огромной и гулкой, а теперь парты и даже учителя кажутся крохотными. Но в прошлом, как нам часто напоминают истории, они были совсем не маленькими. В XIX веке из-за постепенного разъедания несущей конструкции незыблемого «объекта», то есть некогда бытовавшего восприятия Другого как неизменяемого, твёрдого и познаваемого, мы оставили реализм в пользу импрессионизма, затем экспрессионизма, дадаизма и абстрактного искусства. Нам пришлось «изобрести» феноменологию и глубинную психологию, чтобы изучить если не сам ускользающий объект, то хотя бы свои субъективные инструменты для наслаивания на него историй.