ее кандидатуру найти было сложно. Ты и сама стремилась сюда, чтобы помочь сестре.
Я отвернулась. Он был несомненно прав. Как мотылек, я полетела к огню, только сама в нем почти сгорела и сестре не помогла.
Где она сейчас? Все ли с ней в порядке? И кто ее похитил…
/Лиза/
Здесь не было ни часов, ни календарей. Я давно сбилась со счета дней, не знала понедельник сегодня или суббота. Мое время теперь измерялось сроком беременности.
Восемь недель.
Десять. Пятнадцать. Двадцать…
Если в первое время я ждала помощи извне, верила, что меня будут искать и найдут. Ведь Артур обещал прийти, но когда спасения не пришло и через месяц, я решила не ждать помощи, а искать свободу сама.
Хотя что может быть глупее в моей ситуации, куда я побегу с животом, который с каждым днем все больше, и как миную все препятствия на своем пути?
Потому что из крошечного окна с решетками были видны только верхушки непролазного леса и небо.
В камере, где меня держали не было даже стула, чтобы подставить к окну и посмотреть вниз. Здесь была прибитая к полу кровать, мягкие стены и много книг, чтобы я не сдохла со скуки.
Мои тюремщики приходили несколько раз в день. Приносили еду. Очень хорошую еду: овощи, фрукты, мясо, рыба. В общем голодом не морили, скорее наоборот, пытались накормить вусмерть.
Утром и вечером захаживал седой мужчина в очках, я прозвала его доктором, а с ним две крепких санитарки-медсестры.
Они почти никогда не разговаривали. Любые слова от них были редкостью, а спрашивать у них что-то оказалось бесполезным. Записки, которые я писала, они рвали при мне, не читая.
В первый же день, они попытались взять у меня кровь, но когда я начала отбиваться, тут же скрутили. Заломали руки за спину, собрали анализы в пробирку и срезали прядь волос.
То, что сопротивляться им бесполезно поняла на третий день. На их стороне была сила, а мне нужно было беречь ребенка.
Собственно, они его похоже тоже берегли. Весьма своеобразно, но берегли.
Не сразу, но мне удалось понять, что за беременностью наблюдают. Тот самый врач. Он записывал что-то в карту, измерял окружность живота, а в один из дней, когда меня тошнило особенно сильно, принес микстуру и, поставив на стол, коротко произнес:
– От токсикоза. Безопасно.
Пить боялась до последнего, но когда пришли санитарки и начали приближаться, осознала, что зальют силой, и проглотила залпом.
Действительно полегчало.
Ещё через несколько недель меня впервые вывели из камеры, а может палаты. Санитарки завязали глаза и куда-то повели. Обостренный слух ловил эхо наших шагов по длинным извилистым коридорам, пока меня не завели в кабинет с акушерским креслом.
– Осмотр, – строго бросил доктор, ожидавший меня здесь. – Нужно понять все ли в порядке.
Залезла сама, здраво решив, что лучше так, чем силой. И ничего страшного не произошло, через пару минут мне разрешили одеваться, а когда уводили обратно, я услышала отрывок диалога доктора с кем-то ещё:
– Ей нужен воздух и больше движения…
– Исключено, – мужской голос звучал искаженным из-за повязки на моих глазах и ушах, – Никого из них никогда не выпускали.
– Может потому они и не размножаются, что не выпускаете. Она первая беременность за многие годы, если хотите продолжать эксперимент, то ей нужен воздух.
Внутри все похолодело от этих слов.
Где бы я ни была, я тут не одна.
Где-то рядом, возможно через стенку, томились другие иллюзорницы.
И о каком эксперименте речь? Произнесенное доктором приводило в ужас и заставляло инстинктивно сжаться. Хотелось забиться куда-нибудь подальше и больше никогда не давать себя касаться, вот только здравый смысл подсказывал мне не дурить.
Я была интересна этим людям, а еще больше им был интересен мой ребенок. А значит, до поры до времени с нами будут обращаться вполне бережно. Главное не пропустить час Х, когда их намерения в отношении нас изменятся.
Через два дня меня впервые вывели на улицу, все так же с завязанными глазами. Две санитарки вслепую водили меня по неизвестной территории, играя роль поводырей. А я пыталась ориентироваться на слух, собирала хоть какую-то информацию.
Скрип гравия под ногами, влажная земля, хлюпанье грязи. Лай собак в метрах ста. Шум мотора от приехавшей машины, значит близко есть дорога. Как-то же сюда привозят провизию.
Такие слепые прогулки продолжались несколько недель. Пока в один из дней мне удалось ослабить повязку и получить крошечную щель для обзора.
Я видела немного. Все тот же лес, который казалось заполонил все вокруг. Непроглядные заросли, кое-где низ бетонного забора, а где-то металлическая сетка. А еще вокруг было очень грязно, как будто даже заброшено. Слишком много неубранной осенней листвы, веток, осыпавшейся за много лет хвои с ближайших елей. Дорожка, по которой меня водили, местами разбита. Иногда мы сходили с нее в сторону и огибали большие ямы-воронки от снарядов еще со времен войны.
А еще было много охраны. Очень много.
Я видела только ноги, но даже этого хватило, чтобы понять насколько хорошо охраняют территорию.
Мы уже шли обратно, когда повязка ослабла настолько, что съехала с глаз полностью. Вышло несколько неожиданно, и я невольно сощурилась от хлынувшего полным потоком резкого, солнечного света. А в следующий миг получила сильную оплеуху от одной из санитарок:
– Ах ты, дрянь! Хочешь, чтобы нас из-за тебя убили! Чертова сучка Сакса, – она уже заносила руку для следующего удара, когда вторая женщина ее перехватила.
– Если с ней и его ребенком что-то случится, нас убьют быстрее, – рыкнула она на напарницу, и вдвоем они вновь перевязали мою повязку. На сей раз так туго, что перед сдавленными глазами заплясали круги.
“Сучка Сакса” и “его ребенок”.
Эти слова вертелись в моей голове, пока щека пылала от боли. Неужели эти люди думали, что я ношу ребенка канцлера? Буквально нескольких минут мне хватило, для того чтобы понять из-за чего они так решили. Сходилось многое.
А мой статус пленницы резко повысился до заложницы.
Следующие несколько дней прогулок не было, а доктор появлялся один без медсестер. На четвертые сутки безвылазного заточения исчез и доктор. Точнее, его заменили.
Теперь ко мне приходила высокая худощавая врач с вечно недовольными сжатыми в тонкую полоску губами. Санитарки тоже сменились на ещё более злобных и не способных даже к капле сострадания женщин.
Это я поняла в тот момент, когда во время очередного забора крови, на который я вполне добровольно протягивала руку, меня все же решили держать. Так, на всякий случай, чтобы не дергалась.
Эта жестокость была бессмысленна, и никакой цели кроме демонстрации силы не несла. Я приняла и эти правила игры, тем более что другого не оставалось.
Так прошла ещё неделя, пока в один из дней меня опять не вывели из камеры-палаты.
Глаза оставались завязанными недолго, лишь на то время пока шла в сопровождении по коридорам, а после стоило мне вдохнуть полной грудью воздух и осознать, что я на улице, повязку содрали, заставив зажмуриться от непривычной белизны и света вокруг.
Выпал снег!
Несколько минут я приходила в себя от понимания, что за то время, пока я здесь почти наступила зима.
Второй мыслью меня посетила безнадежность своего положения. Мне позволили быть без повязки, но при этом отвели в некое подобие внутреннего двора здания.
Коробка метров тридцать на тридцать. Обшарпанные стены, окна с решетками, серость и уныние вокруг. И даже чистота снега не радовала, лишь убивала холодом.
Бежать отсюда было некуда.
Ноги сами подкосились, и я рухнула, стукнувшись коленями о землю. Меня тут же подхватили руки надсмотрщиков.
Злобная докторесса, возникшая на горизонте, приказала оттащить меня обратно в палату, и весь день до вечера я прорыдала.
Пожалуй, я вообще рыдала впервые за последние годы, но понимая, что врежу этим ребенку, усилием заставила себя перестать. Собрала волю в кулак и стёрла с лица слезы.
Словно в награду за мужество на следующей день меня ждал очередной сюрприз.
Меня опять вели по бесконечным коридорам и кажется все по тому же маршруту, что и вчера. Но чем ближе я была к внутреннему дворику, тем больше ударов пропускало сердце.
Я слышала голоса. Женские. Много. Тихие и громкие, несмелые и возмущенные. Молясь, лишь бы это не оказалось галлюцинацией, я терпеливо шагала, куда подталкивали надзорщицы, и только когда она сдернули повязку, я впервые за месяцы улыбнулась.
Здесь были люди.
Женщины, разных возрастов. Около десятка. Они о чем-то переговаривались. Неуверенно озирались по сторонам, кто-то ощупывал руками снег, гладил его словно котенка и казалось был рад даже его холоду.
Но стоило мне появиться перед глазами пленниц, как все разом замерли, затихли и уставились на меня. А точнее на живот.
Я видела, как дергается горло у каждой из моих сотюремниц, когда они нервно сглатывали, а в глазах мелькает страх и бесконечная жалость.
“Иллюзорницы! – догадалась я, – те самые. С даром и хотя бы одной рожденной дочерью.”
Первое время нам почти не разрешали общаться. Если можно назвать общением их попытки заговорить со мной. Отвечать я не могла, по-прежнему играя роль немой, но очень внимательно слушала все, о чем они общались между собой.
Надзирательницы постоянно одергивали суккуб, заставляя замолчать, но вскоре я стала замечать кроме шепотков и едва заметные жесты, которыми обменивались женщины. Это не было похоже на обычный язык немых, скорее на его отдельное наречие, которое родилось в стенах этой темницы за долгие годы.
Со временем я научилась понимать некоторые жесты, а виртуозно читать по губам я могла и раньше. Постепенно научилась отвечать на знаки мне. Так я узнала, что место, где нас держали было старой психиатрической лечебницей, заброшенной после войны. Отсюда и решетки с мягкими стенами. Иллюзорницы находились здесь уже многие годы, хотя иногда случались попытки побега. И ни одной удачной.