Были минуты, когда она теряла смысл слов священника, песнопения хора, гордо её сжимало, в влажных глазах стоял туман, и она чувствовала всем существом своим только счастье. Почему, какое, в чём выражающееся — она не могла бы сказать, — счастье жизни, которая билась в каждой жилке её существа. Прощанье с подругами, горячие поцелуи Люды, её интимного друга, остававшейся пениньеркой [1] в институте, последние взволнованные aurevoir [2] в широкой швейцарской с впечатлением красной ливреи швейцара Якова, захлопнувшего дверцу кареты, Надя оставила институт и очутилась в четвёртом этаже довольно тесной квартиры в Гусевом переулке.
Через неделю уехал брат Андрюша в свой полк, с ним и его товарищ; девочка проводила их с горькими слезами, причём бессознательно оплакивалась иллюзия чего-то, что могло бы быть и что не должно было случиться, по словам её матери, так как между ею и… «ним» стояла стена непоборимых преград бедности. С отъездом молодых людей в доме воцарилась серая скука, и как осенний дождь полились беспрерывные сетования матери на то, что с выходом Нади из института прибавились расходы; отец умер давно, мать бьётся одна… тут выплыло странное и страшное слово — «долги». Затем в дом случайно заехал «старый друг отца» Афанасий Дмитриевич Ратманов и мало-помалу стал чуть не ежедневным посетителем маленькой квартиры. Мать повеселела, голос её окреп, таинственные совещания с кухаркой, кончавшиеся слезами, прекратились, сетования превратились в панегирики доброму, щедрому, прекрасному другу, а для Нади дни стояли всё такие же серые, монотонные, в институт её не пускали, писем от Андрюши ей не давали в руки, а только передавали его поцелуи и советы выходить скорей замуж, думать о матери, о том, чтобы успокоить её, затем мать как-то вскользь упомянула, что товарищ Андрюши женится и притом на богатой… затем пришёл день, когда взволнованно, беспрестанно упоминая с благодарностью имя Божье, мать сообщила Наде, что Афанасий Дмитриевич просит её руки; ни секунды не выразив даже сомнения, что девушка может отказаться от такой «блестящей» партии, мать заговорила об Андрюше, который может перейти в лучший полк, о себе, измученной, усталой от борьбы с жизнью и наконец получающей обеспеченность и спокойствие.
Итак, 2 декабря минуло Наде Франк 16 лет. 7 декабря был выпуск, а в апреле, когда первые робкие лучи солнца стали врываться утром в её тесную спаленку, когда зазвенели всюду с крыш, из труб мелкие ручейки воды, заворковали голуби, весело зачирикали воробьи, Надя была уже повенчана с человеком за 40 лет, бурно прожившим молодость и влюбившимся в девочку всею страстью недалёкого, избалованного богача, не привыкшего к анализу и убеждённого, что всякая женщина должна была бы считать за счастье назваться его женой.
После венца они немедленно уехали за границу. Сначала он предполагал объехать с женою Италию, Швейцарию, показать ей красоту и величие природы, но затем, сев в вагон, он решил, что человеку нужнее всего комфорт, а для девочки, ничего не видавшей, поразительнее всего будет роскошь больших городов, и сам он в её глазах получить бо?льшее значение, когда она увидит каким почётом будет всюду окружён он, «богатый иностранец». И вот, посетив Вену, Париж, он приехал в Берлин, где ожидался в это время съезд «великих гостей», и в честь их устраивался целый ряд праздников и торжеств. К его досаде и разочарованию вся банальная роскошь отелей, толпа лакеев во фраках, похожих своим холодным важным видом на институтских учителей, вечная сутолока приезда, отъезда, табль-дот [3] с музыкой, цветами и бесцеремонными взглядами соседей, пугали её как маленькую улитку, заставляли уходить в свою раковину, откуда она выглядывала недоверчиво и хмуро в силу застенчивости. Между нею и мужем лежала целая пропасть непонимания. Он, вооружённый опытностью и воображаемым пониманием женщины, чувствовал оскорблённою свою гордость и притом в самых законных её требованиях; он хотел упиться красотою и молодостью жены, которая должна была, нарядная, весёлая, пикантная своей наивностью, всюду появляться под руку с ним, он ждал от неё поклонения, влюблённости, а между тем рядом с ним всюду появлялась девочка бледная, робкая, не умевшая ходить под руку, вспыхивавшая и потуплявшая глаза при всяком внезапном вопросе, неловкая в своих движениях, не пившая вина, не понимавшая вкуса ни в каких гастрономических вещах, комично боявшаяся незнакомых блюд, а главное всюду и всеми по её поведению принимаемая за его дочь, только что взятую из института. Добраться до её сердца, овладеть им, ободрить, надолго забыть свои права мужа и быть только другом, товарищем, перед которым раскрылся бы этот бутон и превратился в роскошный благоухающий цветок — этого он не умел, не мог, и, как грубый, нетерпеливый человек, готов был насильно раскрыть лепестки и сделать из бутона хоть подобие распустившегося цветка. Ведь не по принуждению же она шла за него? Нет, не по принуждению, она согласилась потому, что не могла отказать в просьбах матери осчастливить всю семью; её с детства учили слушаться старших и уважать, а главное её вырастили в глубоком убеждении, что она рождена, создана, воспитана только для того, чтобы выйти замуж, что всё несчастье, весь стыд состоит в том, чтобы остаться старой девой, а бедные девушки, к несчастью, иногда подвергаются этой жестокой, смешной участи и становятся обузой семьи.
Мать приказала ей быть ласковой с женихом, позволять ему поцеловать себя, и она «старалась» исполнить приказание, а подарки, катание на хороших лошадях, ложа в театре, словом, всё, чем сопровождался короткий срок «невестенья», всё это развлекало её, радовало и совершенно затемняло и без того не понимаемую ею важность того, что свершается в её судьбе. С первых дней свадьбы в душе её залегло новое чувство обиды и стыда; иногда её вдруг охватывала мысль, что все знают что свершилось с нею, какие права имеет на неё этот человек, — тогда её охватывало желание бежать от всех, скрыться, не существовать, — и сразу мысль её переносилась к «нему», товарищу брата, который глядел на неё так ласково, весело, в ответ которому её сердце билось так странно и чудно, точно там раскрывалась какая-то дверь, и из неё вырывались тёплые розовые лучи, и ей казалось, что всё было иначе, если бы его руки окружили её и прижали к его груди, — всё что казалось тут насилие и стыд — там было бы покровительство и ласка.
Кончив одеваться, как всегда — без помощи горничной, Надежда Александровна заботливо последний раз осмотрела себя в зеркало и мысленно пересчитала всё, что должно было быть на ней надето: свежая роза в волосах, как требовал муж, жемчужные серьги, две нитки жемчуга на чуть-чуть открытой шее, кольца… всё! Она взглянула на фарфоровые часы, висевшие на стене, и убедилась, что до первого звонка к завтраку остаётся 20 минут. Заторопившись так, что вспыхнули её щёки и слегка задрожали руки, она ещё раз взглянула — заперта ли задвижка, потом зажгла свечу, вынула из кармана только что снятого капотика письмо и, осторожно поднеся к огню, стала нагревать его; между широко расставленных строк почти официального письма стали выясняться другие: «Душка моя, как я соскучилась; вчера получила твоё письмо, покрыла его поцелуями»… Надя засмеялась.
— Ах Людочка, Людочка!
«…от monsieur André тоже получила письмо, и на твой вопрос»… Чтение подвигалось медленно, а Надя придвинула бумажку ближе к огню… «На твой вопрос о Евгении Михайловиче, он говорит»…
— Надя, готова? — послышался стук в дверь.
Надя вздрогнула, бумажка коснулась огня, и письмо вспыхнуло.
— Надя!! Mais. [4]
Обжёгши кончики пальцев, Надя бросила в умывальную чашку горевшее письмо, и чёрный пепел с уцелевшим углом смочился водою.
— Надя!! — в голосе была нотка раздражения и приказания.
С отчаянием охватив одним взглядом всю маленькую уборную, как бы ища куда нырнуть и спрятаться, Надя вздохнула, и не найдя ничего успокаивающего, оправдывающего её молчание, она отодвинула задвижку и, стараясь загородить мужу вход, быстро заговорила.
— Готова, готова, идёмте завтракать!.. Так? Хорошо?
Она повернула перед ним головку.
— Чем это здесь пахнет?.. Горелым… Что ты сожгла?
— Я? — ничего… — и тут же вспыхнув от лжи, прибавила, — так, бумажку…
— Какую? — Афанасий Дмитриевич шагнул вперёд, отстраняя рукой свою маленькую жену, подошёл к чашке и… побледнел, — письмо? От кого письмо? Когда ты получила? Кто передал?
Его маленькие серые глаза, совсем выцветшие, с открытыми чёрными зрачками остановились на ней.
— От Люды, из института, вы сами передали мне это письмо.
Ратманов бросился к умывальной чашке и вытащил из воды не сгоревший край, на котором ещё можно было ясно прочесть: «…1.000.000 раз целую тебя. Люда».
— Правда, так зачем же ты сожгла его одна, запершись в уборной?
Надя молчала и глядела «волчонком». Афанасий Дмитриевич знал, что когда сжимались губы этого маленького рта, а завитки волос лезли в потемневшие потупленные глаза, то больше от Нади уже нельзя было добиться слова, и ничто-ничто не могло так обозлить его, как это злое ребячье упрямство, о которое разбивался весь его мужской авторитет.
— Вечные институтские тайны, пора бы перестать держать себя девчонкой!.. Глупо, стыдно! Начну теперь читать все письма, что тебе приходят, чтобы знать, что за секреты такие, которые надо сжечь, пишет тебе эта дура Людочка.
— Людочка не дура… она оставлена пепиньеркой и была вторая ученица, а писем моих вы читать не смеете.
— Как не смею? Это ещё что за новости!
— Не смеете! — Надя подняла голову и смело глядела в упор. — Потому… потому что я не в институте, а вы не классная дама… да, я теперь взрослая и… замужем… значит вот… все говорят, что замужние женщины свободны.
— Вот так теория! — невольная улыбка шевелилась под усами Ратманова. — Так говорят про тех, кто иначе воспитан, и сам понимает как замужние женщины должны вести себя, а с такими глупыми девочками как ты, нужно поступать иначе… для тебя ещё необходима классная дама, а за неимением её, я буду построже глядеть за тобою. Идём завтракать!.. Да ради Бога не срами меня, у тебя такой вид, как если бы тебя сейчас высекли…