Через год, – заключил Жорж, – предок мой получил этот нож, который привлек внимание вашего величества. Изволите видеть, государь, – сказал кавалер де Каза-Веккиа, подавая Наполеону чудную рукоятку своего чудного ножа, – тут вместе соединены крест и полумесяц. Христианство и магометанство подают друг другу руку.
Историю эту, рассказанную без спеси, без гордости, а очень просто, все выслушали с величайшим интересом. Но генерал Рампон, красный нос и грубость которого вошли в пословицу в войске и при дворе, был раздражен вниманием, которое начинали обращать на себя старинные дворяне Каза-Веккиа и Фоконьяк.
– Милостивый государь, – резко заговорил он с Жоржем, – вы сейчас сказали, что этот знаменитый нож должен был переходить по наследству из рода в род в вашей фамилии?
– Совершенно справедливо, – ответил Жорж.
– Я удивляюсь, каким же образом попал к вам этот нож? Во время моего пребывания в Италии я слышал, не в обиду вам будь сказано, что…
– Что я незаконнорожденный? – перебил Жорж.
– Да!
– Это правда. Но Горный Старец завещал, чтобы нож этот принадлежал самому достойному в нашем роде, и семейный совет так определил.
Наполеон знал раздражительный характер генерала и счел за благо перебить разговор, завязавшийся между ним и Жоржем.
– Кажется, и вы хотели рассказать нам историю о вашем ноже? – обратился он к Фоконьяку.
– Моя история не так чудесна и более скромна, – ответил маркиз, сделав поклон в стиле времен Людовика XV.
– Мы слушаем, – любезно продолжал император, кивнув головой.
– Государь, – с уверенностью начал Фоконьяк. – мой нож не имеет такого благородного происхождения, как нож кавалера де Каза-Веккиа. Но он издалека. Рукоятка служит воспоминанием об охоте за слоном. Я думаю, что рассказ этот будет неинтересен, но, повинуясь желанию вашего величества, я постараюсь рассказать как можно короче. Новое дворянство своими высокими подвигами успело изгладить до такой степени блестящие действия наших предков, – продолжал хитрый гасконец, – что я не знаю, должен ли напоминать, что этот нож был подарен моему предку дамасским султаном. Подарок этот был сделан во время Первого крестового похода. Но подарки такого рода так многочисленны в нашей фамилии, что мы могли бы наполнить ими целый арсенал.
При этом бесстыдном хвастовстве генерал Рампон не выдержал, заворчал и завертелся на стуле.
– Следовательно, в моем ноже замечательна только рукоятка. По величине куска слоновой кости, по тонкости резьбы, по гармонии и замысловатости подробностей она не уступает ни в чем всем известным работам на слоновой кости. Она представляет всевозможные виды соколиной охоты, все хитрости этой благородной птицы. Мне пришлось заставить сокола охотиться за такой дичью, за которой ему не случалось охотиться никогда, – за слоном!
– За слоном? – не могли не прошептать с недоверчивым видом, несмотря на присутствие Наполеона, гости, окружавшие императорский стол.
– Охота за слоном!
– С соколом!…
– Маркиз!..
– Вы шутите!..
– Вовсе нет, – ответил Фоконьяк, – и вот доказательство тому.
Он показал на рукоятке своего ножа сокола, вырывающего когтями и клювом глаза слона, защищающегося от индийцев, окруживших его со всех сторон.
– Эта резьба представляет истинное происшествие, случившееся в то время, когда я был в Индии. Лорд Черчилль, президент Ост-Индской компании, раздражал мне нервы. «Ничего не может быть опаснее охоты на слонов», – повторял он мне беспрестанно. «Хотите пари в тысячу гиней, – сказал я ему, соскучившись слышать одну и ту же песню, – что на моей лошади, не трогаясь с места, я сделаю любого из ваших слонов смиреннее кошки?» Благородный лорд поддержал пари. Впрочем, когда же англичанин отказывался от пари, как бы ни было оно нелепо? Я немедленно выписал несколько соколов из Африки, где охота с этой благородной птицей еще не совсем исчезла. Моя птица, искусно приученная посредством чучела слона выклевывать глаза животному, которому сделали искусственные зрачки, легко одолела дикого зверя. О, какое это было торжество! Ослепленный слон побежал наудачу, потом лег. Его доконали выстрелом в ухо. Я выиграл тысячу гиней у лорда Черчилля. Кроме того, мне достались самые лучшие клыки, когда-либо находившиеся у индийцев. На одном из этих клыков туземный художник вырезал этот барельеф, напоминающий высокий подвиг сокола, и, кроме того, вырезал герб моей фамилии. Внизу подпись лорда Черчилля.
Закончив свой рассказ, маркиз показал гостям на своем ноже подпись благородного лорда… вырезанную два часа тому назад этим бесстыдном хвастуном. Рампон, который был немножко пьян, увидев подпись, закричал:
– Эти собаки англичане… прощу прощения у вашего величества… не стоят подковы мертвой лошади, но они не лгут! Если лорд Черчилль подписал, то история эта справедлива.
– Благодарю, генерал, – сказал Фоконьяк, – за ваше доверие ко мне… после удостоверения.
Император сделал Рампону знак, чтобы тот помолчал, а потом сделал знак, чтобы ему подали нож, взглянул на него и сказал:
– Господа, те, кто имеет такой нож, должны уметь владеть шпагой. Надеюсь, что вы покажете это нам в сражении, если наши враги принудят нас к войне.
Он встал. Это был сигнал для двора. Все тотчас были на ногах. Потом Наполеон сделал приветствие рукой с милостивой улыбкой гостям, приглашенным к его столу, и в сопровождении своего семейства и высоких сановников вернулся в свои апартаменты.
Обед кончился. В полночь император и императрица давали придворный бал.
Глава ХХIIIБал
Вернувшись домой Жорж и Фоконьяк подумали о своем туалете и вечером явились на бал. Все повернули головы к этим знатным иностранцам.
Как люди, привыкшие повсюду производить впечатление, маркиз и кавалер удостоили некоторых дружелюбной и покровительственной улыбкой; потом пошли поклониться принцессе Полине, которая в отсутствие императрицы, являвшейся только в середине бала, играла роль хозяйки.
Герцогиня приняла приветствие приезжих с очаровательной улыбкой; она хотела заставить кавалера забыть холодный прием, который она оказала ему за обедом.
– Мне сказали, – начала она, – что сегодня утром вы были в Магдаленском замке, на сцене подвигов Кадруса?
– Действительно, герцогиня, мы с маркизом де Фоконьяком из любопытства ездили туда утром.
– Говорят, что с племянницами барона де Гильбоа разбойники поступили очень жестоко.
– Этого не было видно.
– В самом деле? Тем лучше! Это заставило бы меня презирать Кадруса, которого я очень уважаю за его вежливость с своими жертвами. Это идеал разбойника.
Жорж вздрогнул.
– Вы очень высокого мнения об этом разбойнике? – спросил он.
– Это герой преступления! – сказала она смеясь. – Он возбуждает восторг даже в самых добродетельных людях. Говорят, что племянницы барона де Гильбоа приедут на бал, – прибавила она.
– А! – сказал Жорж каким-то странным тоном.
Герцогиня это заметила.
– Вы знаете этого господина? – спросила она.
– Немножко, – ответил Жорж, – раза два имел честь с ним говорить.
– А с его племянницами? – спросила молодая женщина.
– Я никогда не был в Магдаленском замке и лишь мельком видел их. Впрочем, с ними было бы очень трудно говорить. Барон де Гильбоа, как любящий дядя, говорят одни, – искусный опекун, а другие говорят, что он окружил своих племянниц и питомиц такими предосторожностями, что до сих пор никто не был коротко с ними знаком. Так что я не могу сам судить о достоинствах этих молодых особ, которых, впрочем, находят очаровательными.
– И вас не обманули, – сказала герцогиня. – «Очаровательными» – слово слишком слабое, следовало бы сказать «красавицами», особенно для искателей приданого, потому что у одной из них, Жанны Леллиоль, не менее тридцати миллионов. Другая, Мария де Гран-Пре, правда, не так богата, но зато у нее большие черные глаза, которые сами по себе составляют приданое.
Кадрус сделал движение, чтобы отойти.
– Остановитесь, – сказала ему герцогиня. – Вот барон де Гильбоа. Племянницы его займут эти два свободных кресла. Я обещала быть их руководительницей при дворе. Остановитесь, кавалер де Каза-Веккиа, и вы, маркиз. Я буду иметь удовольствие представить вас моим двум протеже.
Жорж и Фоконьяк не могли отказаться от такого счастья. Они остались несколько позади герцогини и ждали молодых девушек, которые шли по зале.
Глаза всех обратились на них. Все любовались этими двумя прелестными девушками, которые составляли между собой такой гармонический контраст. Обе были в белых платьях. Жанна, с васильками в белокурых волосах, таких же золотистых как у Цереры, с букетами маргариток, приподнимавшими с боку ее платье, была истинным олицетворением дочерей Эрина, жриц Нанны; Мария, с пунцовым маком в своих великолепных черных волосах и с южным цветом лица, напоминала весталок бога Молоха. Одна обещала любовь со всеми ее восторгами, другая – страсть со всем ее пылким упоением. Никогда закон противоположностей не выказывался резче. Герцогиня сказала правду: они были обе красавицы. Глаза всех с восторгом устремились на них, и самый лестный говор встретил их. Краснея, подошли они поклониться герцогине де Бланжини, которая посадила их возле себя и старалась разогнать волнение, весьма естественно возбужденное в них первым вступлением в свет. Когда они несколько оправились, она представила им маркиза и кавалера.
– Два неразлучных друга, – сказала герцогиня, – одному из них я просто обязана жизнью.
Смущенные девушки ничего не ответили. Жанна от взгляда Жоржа покраснела. Герцогиня была поражена ее волнением и в то же время приметила электрическое потрясение, как будто почувствованное Жоржем. Герцогиня спрашивала себя, не понапрасну ли она представила их друг другу. Эта хорошенькая молодая девушка и этот красивый молодой человек были уже знакомы… Они понимали друг друга… Она почувствовала досаду, которую, несмотря на свое умение скрывать, что происходит в ее душе, она не сумела скрыть совершенно.