В тот же вечер Гильбоа подошел к своему новому племяннику, маркизу.
— Я сдержал слово, — сказал он, — я поспешил устроить вашу свадьбу.
— Правда, правда, — ответил Фоконьяк. — Верьте, любезный дядюшка, моей признательности.
— Я в ней убежден, — продолжал барон, — но я не об этом хотел с вами поговорить.
— А о чем же?
— Вы знаете… вы мне обещали… вы помните…
— Да говорите же, любезный друг, — сказал гасконец, который очень хорошо понимал, на что намекает Гильбоа. — Черт побери! Дядя не должен церемониться с племянником.
— Я говорю о перстне, — сказал барон. — Вы помните тот перстень?
— Как не помнить! Я и письмо помню. Доказательством служит то, что я тщательно спрятал обе эти вещи. Я был бы в отчаянии, если бы они затерялись или если бы их у меня украли.
Сделав ударение на последних словах, гасконец с лукавой улыбкой смотрел на барона.
— Я думал, — продолжал Гильбоа, растерянно вертя в руках табакерку, — я думал… кажется, мы условились…
— О чем? — бесстыдно спросил маркиз.
— Что тотчас после свадьбы вы возвратите мне перстень и письмо.
— Так! Но, видите ли, я рассудил, что вы старше меня, и, следовательно, по законам природы я должен вас пережить. Поэтому перстень должен достаться мне по наследству. Зачем мне отдавать его вам? Вы понимаете, любезный дядюшка?
Барон все очень хорошо понял. Он ушел, пылая бешенством и бормоча:
— О, черт ты этакий, маркиз! Неужели не настанет мой час?
Глава XXXIXБОЛЬШОЙ ПИР У БАРОНА ДЕ ГИЛЬБОА
Наполеон уехал из Фонтенбло, а с ним и все придворные сановники. Гильбоа давал большой обед для новобрачных. Барон сам распоряжался всеми приготовлениями, потому что его управляющий еще не вернулся. А между тем Шардону давно следовало бы приехать. В последнем письме он сообщал, что, наконец, нашел человека, за которым так давно гонялся, этого Леблана, который должен был развеять его подозрения насчет Фоконьяка. В письме Шардон сообщал, что приедет утром в день, назначенный для обеда, но в гостиной было уже много гостей, а Шардон все не приезжал.
Не случилось ли с ним чего-нибудь? Гильбоа, терзаемый беспокойством, терялся в догадках. Он хотел во что бы то ни стало разоблачить мнимого кавалера и маркиза, если бы сведения Шардона оказались правдой. С одной стороны, они не хотели, несмотря на данное слово, возвращать ему перстень и письмо. С другой, Гильбоа на следующий день должен был отдать приданое племянницам. Расстаться с богатством, которое он так долго держал в руках! Каково каждый день чувствовать над своей головой, словно дамоклов меч, угрозу быть выданным Фуше!
С растущей тревогой он ежеминутно поглядывал на ворота, сердце его сильно билось при стуке каждого экипажа, въезжавшего во двор.
Между тем настал час обеда, все гости приехали. Гильбоа не мог больше медлить. Обед начался печально, молчаливо. Озабоченность хозяина не укрылась ни от кого. Жорж наблюдал за бароном. Со свойственной ему проницательностью, он догадывался, что случится что-нибудь необычное.
Мари с трудом скрывала свою тайную страсть к кавалеру. Жанна, погрузившись в свое счастье, мало принимала участия в разговоре, который шел очень вяло. Один маркиз де Фоконьяк казался весел и несколькими удачными шутками оживил разговор, который без него совсем бы прекратился.
Так выглядел стол, когда в дверях вдруг показался Шардон. Гильбоа первый приметил управляющего и сделал ему знак подойти. Тот повиновался и шепнул несколько слов на ухо своему хозяину. Барон тотчас встал и, извинившись перед гостями, попросил позволения на минуту отлучиться. Все поклонились в знак согласия, подумав, что он забыл отдать какие-нибудь необходимые распоряжения. После ухода Гильбоа разговор сразу же пошел оживленнее.
Шардон и его хозяин, не говоря друг другу ни слова, как будто заранее условившись, пошли прямо в кабинет барона.
Там они увидели субъекта, бесцеремонно рассевшегося в кресле барона. Ему могло быть лет пятьдесят. Великолепные черные волосы и бакенбарды, такие же черные, обрамляли лицо этого человека атлетического сложения.
— Жан Леблан, — просто сказал Шардон, показывая на него. (Тот поклонился с величайшей непринужденностью.) — Вы можете говорить, он знает, чего вы от него ждете.
— Я думал… — начал Гильбоа.
— Что Леблан — блондин, — закончил управляющий.
Барон кивнул головой.
— У Леблана волосы и борода какого угодно цвета, — продолжал Шардон, — сегодня нужен черный…
— Понимаю… Я намерен представить его гостям под именем Готье, одного из моих друзей, специально приехавшего из Тулона, чтобы присутствовать на этом семейном обеде.
— Надеюсь, барон де Гильбоа, — сказал бывший каторжник, кланяясь с величественным видом, — что вы простите вашему другу Готье, если он заставил себя ждать. Но вы легко поймете… после такого продолжительного переезда… усталость… потом надо было переодеться для такого важного случая, — каторжник сделал ударение на этих словах, — словом, все это послужит мне извинением перед вашими благородными гостями в том, что я опоздал.
— Очень хорошо, — ответил барон. — Все ли готово? — спросил он Шардона.
— Власти предупреждены, — ответил тот. — Войдя в зал, ваш мнимый тулонский друг сделает нам знак, узнал ли он в маркизе своего бывшего товарища по тюрьме. Я увижу этот знак. Полиция тотчас явится. Все произойдет без большой огласки.
— Именно этого я и не хочу, — возразил Гильбоа. — Я хочу нанести сильный удар. Если этот человек узнает кавалера или маркиза, он должен сказать это вслух. Все должны быть свидетелями этого оскорбления. Ты меня понял?
— Понял, — ответил управитель. — Я буду стоять наготове в передней.
Через минуту барон вернулся в столовую, представил Готье своим гостям и просил их извинить его друга, приехавшего из Прованса со всеми непредвиденными задержками, которые влечет за собою такое долгое путешествие. Потом общий разговор продолжался, все украдкой наблюдали за приезжим. Тот как человек, проделавший долгий путь и желающий наверстать упущенное, ел с большим аппетитом. С маркизом де Фоконьяком он обменялся несколькими словами на провансальском языке. Дело в том, что гасконец с первого взгляда приметил парик и накладные бакенбарды мнимого Готье и хотел узнать, настоящий ли это уроженец Прованса, поэтому и заговорил с ним на тамошнем наречии. Словом, все кроме Фоконьяка, ни на минуту не терявшего его из вида, были очарованы этим собеседником.
Кадрус изменил своей обычной осторожности: любуясь девушкой, с которой соединился, он забыл о приезжем и обо всех. Один Гильбоа был как на иголках. Неужели все, чем он пожертвовал для того, чтобы отыскать этого Жана Леблана, было зря? Неужели Шардон только хотел обобрать его? В таком случае горе ему! Или кавалер и маркиз действительно были теми, за кого себя выдавали? Если так, то все эти поиски, все эти истраченные деньги, все это бесконечные волнения и ожидания — все чушь! Дурак Шардон очень дорого поплатится за свою ошибку.
Тем временем мнимый Готье не пропускал случая выпить за здоровье любого, кто ему предлагал.
— Некоторые люди говорят: дела прежде всего, — вдруг сказал Готье. — А я предпочитаю прежде всего хорошенько пообедать. Хороший обед придает силы, проясняет мысли, вострит глаз. Да, — повторил он так громко, что привлек к себе всеобщее внимание, — вострит глаз. Яснее видишь. Вот, например, — прибавил он, обращаясь к хозяину дома и указывая пальцем на Жоржа и Фоконьяка, — вы, барон де Гильбоа, выдали своих племянниц за этих людей?
Глаза всех устремились на кавалера и маркиза.
— Ну, вот что значит ясно видеть, — продолжал мнимый Готье. — Я теперь узнаю в них двух бывших каторжников — в одном Кадруса, знаменитого главаря «кротов», а в другом — его помощника.
При этих словах поднялся невообразимый шум. Все вскочили. Кадрус помертвел. Инстинктивным движением он искал за поясом свой страшный нож, которого там не было. Мари лишилась чувств. Жанна, бледнее полотна, прильнула к Жоржу. Она, очевидно, была готова защищать его от любого, кто осмелится его тронуть. Барон бормотал сквозь зубы:
— О, мщение наконец настало!
Он смотрел на дверь.
Глава XLАРЕСТ
После первых слов Жана Леблана управляющий понял: надо действовать. Он исчез. Однако Фоконьяк пытался защищаться.
— Разве вы не видите, что человек этот сумасшедший?! — закричал он, стараясь заглушить шум. — Надо его выгнать вон.
— Нет, я не сумасшедший, — с живостью возразил тот. — Хочешь доказательств?
Сорвав фальшивые бакенбарды и парик, он прибавил:
— Узнаешь?
— Жан Леблан! — невольно вскрикнул Фоконьяк.
— Жан Леблан! Твой бывший товарищ по тюрьме. Ты устроил так, что я не смог сбежать вместе с тобой. Я тебя предупреждал, я говорил тебе, что ты за это поплатишься. Ну, теперь я доволен! Я отомщен!
Все пришли в изумление. Кадрус взревел, как дикий зверь. Потом, так же, как зверь, хотел одним рывком исчезнуть из зала, но везде стояли жандармы.
— Если вы сделаете хоть один шаг, — сказал бригадир жандармов, — то будете убиты, предупреждаю вас.
Кадрусу захотелось умереть. Он готов был решиться на все. Но Жанна, повиснув на его шее, защищала его своим телом.
— Он мой! — кричала она. — Он мой муж! Вы вырвете его из моих рук вместе с моей жизнью. Убейте меня!.. Убейте его!.. Я, по крайней мере, буду иметь радость умереть вместе с ним.
Жорж не боялся за себя, он опасался за невинное существо, которое в своей великой любви не хотело от него отречься.
— Прикажите опустить ружья, — сказал он бригадиру. — Если не ради меня, то, по крайней мере, ради этой бедняжки. Я сдаюсь. Да! — закричал он с гордостью. — Этот человек прав. Да, я вожак свирепых «кротов», да, я Кадрус!.. И вы отдадите справедливость Кадрусу, что только измена этого негодяя смогла выдать его. Я, так давно повелевавший другими, теперь должен повиноваться. Я готов, господа.