ыть чем-то большим, с рвением гончего пса стремлюсь к исключительности. И вот, я читаю книгу, а ко мне подходит коллега и задаёт вопрос, который, возможно, вполне уместен: «Что это вы там читаете, Хельблинг?» Меня такой вопрос раздражает, потому что в моём случае прилично продемонстрировать раздражительность, чтобы отпугнуть доверчивого вопрошателя. Я напускаю на себя очень важный вид, когда читаю, смотрю по сторонам на тех, кто наблюдает, как мудро кто-то занимается самообразованием, с великолепной медлительностью разрезаю страницы, даже совсем не читаю, но довольствуюсь позой погружённого в чтение. Таков я есть: головокружительно расчётлив в стремлении произвести эффект. Тщеславен, но с какой-то удивительно умеренной непритязательностью при всём тщеславии. Одежда у меня бесформенная, но я часто меняю костюм, потому что мне нравится показывать коллегам, что у меня много разных нарядов и что я обладаю некоторым вкусом в сочетании цветов. Мне нравится всё зелёное, потому что этот цвет мне напоминает о лесе, а жёлтое я ношу в ветреные, лёгкие дни, потому что жёлтое подходит к ветру и танцу. Может быть, я в этом ошибаюсь, я даже уверен, что ошибаюсь, меня ведь каждый день ловят на ошибках. В конце концов, сам начинаешь верить в то, какой ты простофиля. Но какая разница, глупец ты или уважаемый человек, если дождь падает на голову одинаково как ослу, так и респектабельной фигуре. А тем более — солнце! Я счастлив идти домой в двенадцать дня в лучах солнца, а если идёт дождь, я раскрываю над собой обширный, пузатый зонт, чтобы не промочить шляпу, которую очень ценю. Со своей шляпой я обращаюсь ласково, и всякий раз, когда я прикасаюсь к ней с привычной нежностью, мне кажется, что я всё же счастливый человек. Особенно радостно водрузить шляпу поверх безупречного пробора, когда наступает вечер после рабочих часов — неизменно любимое завершение дня. Моя жизнь состоит из сплошных мелочей, я себе это всё время повторяю, но всё равно не перестаю удивляться. Я никогда не считал нужным восхищаться великими идеалами человечества, потому что настроен скорее критически, чем восхищённо, за что мне моё же почтение. Я считаю унизительным повстречаться с длинноволосым идеалистом в сандалиях на босу ногу, в кожаном фартуке на чреслах и с цветами в волосах. В таких случаях я смущённо улыбаюсь. Смеяться вслух, чего в таких случаях хочется больше всего, нельзя, да и, на самом деле, тот факт, что приходится жить среди людей, которым не по вкусу гладкий, как у меня, пробор, скорее способен разозлить, чем вызвать смех. Я охотно, а потому — часто злюсь, как только выдастся случай. Я отпускаю хамские замечания, хотя наверняка необязательно срывать злобу на других, тем более, я и сам знаю, что значит страдать от чужих насмешек. Но в том-то и дело: я не наблюдателен, не выношу из жизни уроков и до сих пор веду себя так, как в тот день, когда кончил школу. Во мне много школьничества и, наверное, так и останется на всю жизнь. Должны быть, наверное, такие люди, которые не способны к самосовершенствованию и у которых нет ни капли таланта учиться на примере других. Нет, я не занимаюсь самообразованием, потому что считаю ниже своего достоинства поддаваться жажде образования. Кроме того, я и так уже достаточно образован, чтобы нести трость с некоторой элегантностью, уметь завязывать галстук, держать ложку правой рукой и говорить в ответ на соответственный вопрос: «Спасибо, да, вчера вечером было очень мило!» Так зачем мне дополнительное образование? Положа руку на сердце: я думаю, в моём случае образование столкнулось бы с совершенно неподходящим кандидатом. Мне до смерти хочется денег, удобств и почестей, вот и вся жажда образования! Я чувствую себя гораздо выше землекопа, пусть он без труда смог бы спихнуть меня левым мизинцем в канаву, где я бы весь извалялся в грязи. Сила и красота бедняков в скромных одеждах не производят на меня впечатления. Глядя на таких людей, я всякий раз думаю о том, как мы хорошо устроились в нашей позиции превосходства, по сравнению с этими испитыми и изношенными простаками-рабочими, и сочувствие вовсе не закрадывается в моё сердце. Где у меня сердце? Я забыл, что оно у меня есть. Это, конечно, печально, но печалиться мне кажется некстати. Печаль уместна, если случилась денежная растрата, или новая шляпа не к лицу, или акции падают на бирже, да и тогда ещё нужно сначала разобраться, печаль ли это, и при внимательном рассмотрении станет понятно, что нет, не печаль, всего лишь преходящее огорчение, которое в два счёта рассеивается, как тучка. Ведь правда — нет, ну как бы выразиться — ведь правда, как поразительно странно, не иметь никаких чувств, даже не знать, что это значит, чувствовать. Что касается собственной персоны, чувства есть у каждого, но по сути недостойные, а в отношении общественности — дерзкие чувства. Но чувства к ближнему? Иногда всё же возникает желание задать себе этот вопрос, так что начинаешь чувствовать слегка ностальгическое желание стать хорошим, отзывчивым человеком, но когда же найти время? В семь утра? В пятницу, а потом всю субботу подряд я думаю о том, чем бы заняться в воскресенье, потому что в воскресенье обязательно надо чем-нибудь заниматься. Я обычно никуда не хожу в одиночку. Как правило, я присоединяюсь к компании молодых людей, как люди обычно присоединяются к компании, это очень просто, просто идёшь вместе со всеми, хотя всем известно, что ты довольно скучный компаньон. Например, я еду кататься на пароходе по озеру, или иду на прогулку в лес, или еду по железной дороге в отдалённые красивые места. Я часто приглашаю девушек танцевать и знаю по опыту, что нравлюсь девушкам. У меня белое лицо, красивые руки, элегантный фрак с развевающимися фалдами, перчатки, перстни, трость с серебряным набалдашником, начищенные туфли и нежный, какой-то воскресный нрав, странный голос и горькая складка около рта, что-то такое, для чего я не могу найти подходящего слова, но что делает меня привлекательным в глазах девушек. Когда я говорю, слова звучат так, как будто их произносит человек значительный. Чванство нравится, в этом нет никаких сомнений. Что же касается танцев, то я танцую именно так, как танцуют те, кто только что закончил брать танцевальные классы: ловко, изящно, с точностью, но слишком быстро и без огонька. Я танцую с прилежностью и энергично, но не грациозно. Откуда взяться грации! Но зато я страстно люблю танцевать. Во время танца я забываю, что я — Хельблинг, потому что целиком превращаюсь в счастливое кружение. Контора и все тамошние мучения не всплывают в памяти. Меня окружают раскрасневшиеся лица, запах и блеск девичьих платьев, девичьи глаза смотрят на меня, я лечу: разве можно представить себе большую радость? Ну, так вот же: значит, я в состоянии испытывать радость хотя бы один раз в круговороте недели. Одна из девушек, которых я обычно сопровождаю, моя невеста, но она плохо со мной обращается, хуже, чем другие. К тому же она мне ничуть не верна, как я замечаю, и наверное, вовсе меня не любит, а я, люблю ли я её? У меня много недостатков, о которых я откровенно рассказал, но тут все мои изъяны и недостатки словно бы искупаются: я люблю её. Моё счастье, что я её люблю и часто из-за неё падаю духом. Летом она даёт мне свои перчатки и розовый зонтик из шёлка, и я покорно несу эту поклажу, а зимой я семеню вслед за ней по снегу с её коньками в руках. Я не понимаю любви, но ощущаю её. Добро и зло ничего не имеют против любви, ведь она ни о чём другом не подозревает, эта любовь, кроме как о самой себе. Как бы это получше сказать: я никчёмный и пустой человек, но для меня ещё не всё потеряно, потому что я действительно способен к любви и верности, хоть и имею достаточно поводов быть неверным. В лучах солнца я плыву с ней под голубым небом по озеру в лодке, гребу, улыбаюсь, а она тем временем как будто скучает. Ну, я ведь и действительно скучный тип. Её мать держит маленькую, жалкую пивную с несколько дурной репутацией, где я иногда просиживаю целые воскресенья, молча и наблюдая за ней. Иногда она нагибается к моему лицу, чтобы я мог запечатлеть поцелуй у неё на губах. Такое милое, милое личико. У неё на щеке есть старый, зарубцевавшийся шрамик, который чуть-чуть перекашивает ей рот, но только добавляет прелести. У неё небольшие глазки, и она хитро ими помаргивает, как будто хочет сказать: «Подожди, я тебе ещё покажу!» Она часто подсаживается ко мне на жёсткий и обшарпанный, как в любой пивной, диван и шепчет мне на ухо, что это так приятно, быть обручённой. Мне чаще всего нечего ей сказать, потому что я боюсь ляпнуть что - нибудь не к месту, так что я всё больше молчу, хоть и очень хочу что-нибудь сказать. Однажды она подставила мне своё маленькое, душистое ушко: а вдруг я хочу сказать что-нибудь, о чём можно говорить только шёпотом? Я, дрожа, сказал, что ничего не могу придумать, и тогда она дала мне пощёчину и засмеялась, но не по-доброму, а с холодком. С матерью и младшей сестрой у неё плохие отношения, и она не хочет, чтобы я дружил с малышкой. У матери красный нос от пьянства, она быстра, мала ростом, любит подсаживаться к мужчинам. Но моя невеста тоже садится за стол к мужчинам. Однажды она мне сказала: «Я уже не девушка», причём таким естественным тоном, что я не смог ничего возразить. Что я мог ей на это сказать? С другими девушками я могу проявить удаль, даже остроумие, а с ней сижу молча, смотрю на неё и жадно наблюдаю за всеми её ужимками. Каждый раз я сижу до закрытия, а то и дольше, пока она не отправит меня домой. Когда её нет, ко мне за стол садится мать и пытается выставить передо мной дочь в невыгодном свете. Я только отмахиваюсь и усмехаюсь. Мать ненавидит дочь, и очевидно, они ненавидят друг друга, потому что стоят друг у друга на пути в достижении своих целей. Они соперничают, обе хотят заполучить мужчину. Когда я сижу весь вечер на диване, то все люди в пивной замечают, что я жених, и каждый обращается ко мне со словами поощрения, хотя мне это в достаточной мере безразлично. Малышка, которая ещё ходит в школу, читает рядом со мной учебник или пишет крупные, высокие буквы в прописи, а потом пр