– Боишься, что эта штука может взять и укусить тебя? – спросила она однажды, когда Коннор, по обыкновению, разглядывал татуировку с изображением акулы. Коннор тогда вздрогнул и даже слегка покраснел, как будто она застала его за каким-то неприличным занятием. Потом взял себя в руки.
– Не-а. Просто пытался представить себе, когда и почему Роланд мог сделать себе эту глупую татуировку. Может, если когда-нибудь встречу человека, которому достались клетки мозга, хранящие информацию об этом, узнаю, – сказал Коннор и, развернувшись, ушел.
Если бы не ежедневные сеансы массажа, Риса решила бы, что Коннор ее совсем забыл. Но даже когда он приходит, чтобы сделать ей массаж, все теперь не так, как раньше. Кажется, он просто заставляет себя делать это. Как будто единственная причина его ежедневных визитов – обещание, которое он дал самому себе, а не подлинное желание побыть с нею.
Углубившись в мысли о Конноре, она сбивается и пропускает аккорд – в том же самом проклятом месте, в котором ошиблась в день судьбоносного слушания, приведшего ее в заготовительный лагерь. Риса рычит от злости и убирает пальцы с клавиш. Затем вздыхает и продолжает играть – и звуки музыки передают ее чувства так же ясно, как если бы она пожаловалась вслух всему лагерю по радио «Свобода Хайдена».
Больше всего ей не нравится чувствовать, что ей не все равно. Риса всегда умела позаботиться о себе, как в физическом, так и в эмоциональном плане. Когда она жила в государственном интернате, перед ней, как и перед всеми остальными, стоял выбор – либо спрятать чувства под многослойной невидимой броней, либо дать сожрать себя живьем. Когда же она разучилась контролировать эмоции? Может быть, когда ее заставляли играть на крыше, пока внизу по дорожке шел в Лавку Мясника очередной несчастный? А может, когда она решила, что предпочтет инвалидное кресло и неизлечимую травму возможности пересадки спинного мозга, принадлежавшего здоровому, но не избежавшему разборки ребенку? Или еще раньше, когда она поняла, что, наперекор всем доводам разума и здравому смыслу, влюбляется в Коннора Лэсситера?
Риса доигрывает сонату, потому что, как бы она себя ни чувствовала, прерваться, не окончив произведение, она не может. Закрыв крышку рояля, она с трудом проворачивает колеса кресла, стоящие на сухой, растрескавшейся земле, и направляется к единственному во всем лагере частному самолету.
9Коннор
Коннор дремлет в кресле. Оно слишком удобное, чтобы не клонило в сон, но не настолько, чтобы можно было уснуть крепко. Просыпается он от того, что о борт самолета с глухим звуком ударяется какой-то предмет. Через некоторое время следует другой удар, но еще до того Коннор успевает сообразить, что звуки доносятся откуда-то слева. Третий удар, и он понимает, что в самолет кто-то что-то кидает.
Попытка выглянуть из иллюминатора ничего не дает, потому что тьма за окном превратила стекло в зеркало. Еще удар. Коннор прижимается носом к стеклу и силится рассмотреть хоть что-нибудь, приставив ладони к вискам и загораживая глаза от света в салоне. Глаза понемногу привыкают к темноте, и, наконец, он различает какую-то сложную конструкцию из полированных металлических труб, отражающих голубоватый лунный свет. Инвалидное кресло, вот что это такое.
Риса, подняв очередной камень, бросает его в самолет. Камень ударяется о фюзеляж где-то под иллюминатором.
– Какого черта?
Коннор открывает люк, надеясь прекратить атаку.
– Что это такое? Что случилось?
– Да ничего, – отвечает Риса. – Просто хотела привлечь твое внимание.
Коннор, не понимая, что на нее нашло, смущенно покашливает.
– А что, другого способа нет?
– В последнее время нет.
Прокатившись несколько раз взад-вперед, Риса давит попавший под колесо ком земли, из-за которого кресло стоит криво.
– Внутрь не приглашаешь?
– Приглашаю. Я тебя всегда приглашаю.
– Тогда, может, стоило построить пандус.
Понимая, что очень скоро пожалеет о своих словах, Коннор все-таки произносит их:
– А может, стоит разрешить кое-кому занести тебя внутрь на руках.
Риса подкатывается ближе к трапу, но не настолько, чтобы оказаться совсем рядом. Дистанция, которая сохраняется между ними, придает ситуации оттенок болезненной неловкости.
– Я же не дура. Я вижу, что происходит.
Как бы ни хотелось Рисе немедленно обсудить волнующие ее личные дела, Коннор не в том настроении. Уволив Бэм и Джона, он желает только одного: чтобы этот день закончился, и можно было наконец уснуть беспробудным сном усталого человека, который не видит снов. Какая бы чертовщина ни ожидала его утром.
– Я тебе расскажу, что происходит, – говорит он, не совсем совладав с раздражением. – Я пытаюсь сделать так, чтобы все мы остались живы.
– Да, и ты на это тратишь чересчур много времени. Даже когда ты не занят, ты все равно занят. И когда у тебя находится время поговорить со мной, ты только ругаешь Сопротивление или рассказываешь о том, как тебе трудно и какая на твоих плечах лежит ответственность.
– Бога ради, Риса, ты же не из тех хрупких девочек, которые жить не могут без внимания парней!
В этот момент вышедшая из-за облаков луна освещает лицо Рисы. На щеках блестят слезы.
– Одно дело – нуждаться во внимании, а другое – когда тебя намеренно избегают.
Коннор хочет что-то сказать, но так и не находит слов. Он мог бы напомнить Рисе, что они каждый день встречаются во время сеанса массажа, но она уже сказала, что, даже когда он рядом, мысленно он не с ней.
– Это из-за инвалидного кресла, да?
– Нет! – возражает Коннор. – При чем здесь кресло?
– Значит, ты признаешь, что есть какая-то причина.
– Я этого не говорил.
– Тогда в чем дело?
Коннор спускается ниже, преодолев три ступеньки, отделяющие его от земли, к которой прикована Риса. Опустившись на колени рядом с креслом, он старается заглянуть ей в глаза, но ночная тень скрывает их.
– Риса, ты мне небезразлична. Я отношусь к тебе так же, как раньше. И ты это знаешь.
– Небезразлична?
– Ладно, хорошо, я люблю тебя, – с трудом произносит Коннор. Если бы он лгал, не смог бы выговорить эти слова, и только осознание того, что он говорит правду, помогает ему. Он действительно любит ее, любит всей душой – дело не в этом. И не в инвалидном кресле, и уж подавно – не в том, что ему приходится делать изо дня в день как начальнику Кладбища.
– Влюбленные мальчики так себя не ведут.
– Возможно, все дело в том, что я не мальчик, – отвечает Коннор. – И уже довольно давно.
Некоторое время Риса обдумывает его слова.
– Хорошо, – тихо говорит она, – покажи мне, что ты чувствуешь как мужчина. И заставь меня поверить тебе.
Брошенный вызов повисает в воздухе. На мгновение Коннор представляет себе, как он с Рисой на руках поднимается по трапу и, пройдя через салон, кладет ее на постель в своей комнате, а потом делает с ней то, что делают с женщинами все мужчины. Но Риса не согласится на роль послушной девочки. Ни при каких обстоятельствах. Никогда.
Как ему кажется, в том, что происходит между ними сейчас, есть доля и ее вины. Возможно, ей стоит признать, что невидимая стена, возникшая между ними, – и ее рук дело.
Не зная, как еще доказать свои чувства, он протягивает руку – свою, с которой он был рожден, – и отбрасывает волосы со лба Рисы. Затем, наклонившись, горячо и отчаянно целует ее в губы, вложив в этот единственный поцелуй всю тяжесть их непростых отношений. Этого должно быть достаточно, чтобы высказать все, что он не может облечь в слова… но, отстранившись, Коннор чувствует, что его щеки стали мокрыми от слез – ее слез.
– Если бы ты хотел, чтобы я была с тобой, ты бы построил здесь пандус, – говорит Риса.
Вернувшись в салон самолета, Коннор, не зажигая света, ложится на постель и принимается разглядывать бледные пятна света от звезд на полу. Он зол. Не на Рису, потому что она права. Ничего не стоило построить рядом с трапом пандус. На это ушло бы от силы полдня.
Но что произшло бы, если бы он это сделал?
Что произошло бы, если бы Риса стала его женщиной во всех смыслах этого слова, а у акулы, вытатуированной на руке, действительно оказалась бы способность принимать собственные решения? Роланд уже напал на нее однажды: он хотел силой овладеть Рисой, и она, наверное, смотрела на эту чертову акулу, когда он это делал. Она говорит, что это ее не беспокоит. А вот Коннора эта мысль тревожит так, что он не может уснуть, и это уже не в первый раз.
Что было бы, если бы они оказались наедине, если бы наступил тот самый момент страсти, о котором они оба мечтают, и он бы потерял контроль над собой? Что, если бы эта рука с акулой схватила ее и сжала слишком сильно – если бы он ударил ее, и продолжал бить, и не смог бы остановиться? И как бы он смог быть с ней, если он не может избавиться от мысли о том, какие ужасные вещи делала эта рука? И о том, что она еще может натворить?
«Лучше до этого не доводить. Лучше даже и не пытаться.
Поэтому я и не построил пандус, и не захожу в самолет, в котором она живет. Поэтому я делаю ей массаж на улице: там безопасно. И поэтому Риса уехала в слезах, а я позволил ей уехать. И пусть она думает, что хочет. Что бы ни пришло ей в голову, это все равно лучше, чем знать, что я настолько слаб, что боюсь собственной руки. Поэтому, оставшись наедине с собой в темном салоне, я в ярости снова и снова бью кулаком по стене, разбивая в кровь костяшки пальцев и сдирая с них кожу. Потому что даже сама мысль о том, что я могу причинить тебе боль, нестерпима для меня настолько, что по сравнению с ней боль от содранной кожи – ничто».
10Старки
День за днем Старки готовит свой лучший фокус, а те, кто разбирается в искусстве иллюзионистов, знают, что оно требует уйму труда, терпения и умения отвлекать.
Прошел месяц с тех пор, как Старки появился на Кладбище, и все это время он продолжал лелеять свои амбиции. И он сделал все возможное, чтобы Коннор ни о чем не догадался.