«Наверное, поэтому Господь и свел меня с ним, – размышляет она, – чтобы я усмирила свою гордыню и осознала, что могу ненавидеть, как другие».
Они начали обрабатывать ее в самый первый день: поместили девочку в спальню, которая была в лучшем состоянии, чем остальные помещения замка.
– Отдохни здесь, пока транквилизатор не выветрится полностью, – сказала пухленькая дружелюбная женщина, которая принесла ей обед: солонины с капустой и большой стакан имбирной шипучки.
– Сегодня ведь день святого Патрика, – добавляет она. – Так что угощайся, дорогая. Если захочешь добавки – скажи.
Явная попытка задобрить ее. Мираколина ест, но отказывается получать удовольствие от еды.
В комнате полно книг и видеофильмов, но Мираколина не может сдержать смех: в фургоне заготовительного лагеря были только развеселые фильмы для семейного просмотра, вот и здесь сплошная пропаганда. Все книги и фильмы – о несчастных, замученных детях, которым удается подняться над враждебностью и непониманием окружающего мира. И Диккенс тебе, и Сэлинджер – будто у Мираколины Розелли есть что-то общее с Холденом Колфилдом!
Ящики комода полны одежды – всё ярких цветов, всё ее размера. Мираколину охватывает дрожь при мысли, что ее обмерили и приготовили для нее гардероб, пока она была без сознания. Ее белые одежды запачкались, но она не доставит этим людям удовольствия, переодевшись в ту гадость, которую они ей предлагают!
Наконец, к ней приходит лысый мужчина средних лет с планшеткой и именной табличкой, на которой написано просто «Боб».
– Я был уважаемым психиатром, пока не начал выступать против разборки, – рассказывает Боб, официально представившись девочке. – Меня подвергли остракизму, но нет худа без добра, ведь я оказался там, где во мне действительно нуждаются.
Мираколина скрестила руки на груди. Знает она, к чему эти разговоры! «Перепрограммирование» – вот как это называют. Деликатный термин для промывания мозгов.
– Вы были уважаемым, из чего следует, что больше вы не уважаемый, – цедит Мираколина. – И от меня вы уважения не дождетесь.
После быстрой оценки ее психического состояния, к которой она отказывается отнестись серьезно, Боб вздыхает и убирает ручку.
– Думаю со временем ты поймешь, что мы искренне беспокоимся о тебе, – говорит он. – И что наша единственная задача – забота о твоем процветании.
– Я вам не цветок в горшке! – огрызается она, и когда психиатр закрывает за собой дверь, швыряет в нее стакан с выдохшейся шипучкой.
Вскоре Мираколина обнаруживает, что ее дверь незаперта. Очередной подвох? Она выходит и начинает бродить по коридорам. Гнев гневом, но девочка не может подавить любопытство: что же здесь происходит? Скольких детей они лишили возможности сподобиться благодати? Сколько здесь тюремщиков? Каковы ее шансы на побег?
Выясняется, детей здесь много – в спальных палатах и в общих залах, в коридорах, в классах. Дети ремонтируют ветхий замок, наводят порядок, учатся под руководством людей, сильно смахивающих на Боба.
Мираколина забредает в комнату отдыха. Пол здесь просел, ножки бильярдного стола подперты чурбачками, чтобы не перекашивался. К Мираколине направляется девочка. «Джеки», – написано на бэдже.
– Ты, наверно, Мираколина, – говорит Джеки. Мираколина не протягивает ей руки, поэтому Джеки хватает ее сама и крепко жмет. – Знаю, привыкнуть трудновато, но, уверена, мы подружимся.
У Джеки, как и у остальных здешних, вид уготованной в жертву: в облике видны чистота и возвышенность. В одежде ничего белого, но с первого взгляда ясно, кем они когда-то были.
– Тебя прикрепили ко мне? – спрашивает Мираколина.
Джеки смущенно пожимает плечами.
– Ну, вроде того.
– Спасибо за честный ответ, но ты мне не нравишься, и подругой я тебе не стану.
Джеки не дипломированный психиатр, а обычная тринадцатилетка. Мираколина ее обидела и тут же раскаивается. Нельзя превращаться в бессердечную злюку. Она должна быть выше этого.
– Извини меня, пожалуйста. Не ты мне не нравишься, а то, что тебя заставили меня обломать. Если хочешь дружить со мною, давай, но не по заданию.
– Пожалуй, ты права, – отвечает Джеки. – Но, подруга или нет, я должна помочь тебе привыкнуть к нашей жизни, даже если тебе это не нравится.
Взаимопонимание достигнуто, Джеки возвращается к своим приятелям, но продолжает следить за Мираколиной, пока та в комнате.
Здесь и Тимоти, мальчик, которого захватили вместе с Мираколиной, – разговаривает с другим мальчиком, видимо, прикрепленныму к нему. Они ведут себя так, будто уже стали друзьями не разлей вода. Кажется, Тимоти вполне освоился здесь, а поскольку он с самого начала не желал распределенности, для его перепрограммирования потребовалась лишь смена одежды.
– Как ты можешь быть таким… таким неглубоким? – говорит ему Мираколина чуть позже.
– Да называй, как знаешь, – отвечает он и улыбается, словно ему только что подарили щенка. – Но если жить значит быть неглубоким, то черт с ним, я согласен бултыхаться в «лягушатнике»!
Перепрограммировали! Мираколину воротит от этого. Она презирает Тимоти. Как можно так быстро променять свои жизненные убеждения на солонину с капустой?!
Джеки находит ее вечером, после того, как Мираколина удостоверилась, что ее «свобода» кончается у запертой двери крыла, в котором содержатся все бывшие уготованные в жертву.
– Другие помещения – нежилые, – объясняет ей Джеки. – Вот почему мы не выходим за пределы северного крыла.
Джеки рассказывает, что повседневная жизнь детей заполнена уроками, призванными помочь им адаптироваться к новым условиям.
– А что случается с теми, кому не удается адаптироваться? – с кривой усмешкой спрашивает Мираколина.
Джеки не отвечает, лишь смотрит на свою собеседницу с выражением, которое ясно говорит, что это никогда не приходило ей в голову.
Через несколько дней Мираколина уже загружена уроками по горло. Утро начинается с длинного сеанса групповой терапии, во время которого хотя бы один человек разражается слезами, а другие ему аплодируют. Мираколина в основном помалкивает, ведь если она примется защищать принесение в жертву, вся группа будет против нее.
– Ты имеешь право на собственное мнение, – слышит она, когда выступает против «перепрограммирования». – Но мы надеемся, что ты поменяешь свою точку зрения. – А это значит, что права на собственное мнение у нее нет.
Или взять урок современной истории (кстати, этот предмет есть далеко не в каждой школе). Им рассказывают про Хартланскую войну, про Соглашение о разборке, про все, что связано с этими событиями вплоть до сегодняшнего дня. Говорят на уроках и о раскольнических течениях в основных религиях – о течениях, которые практикуют жертвоприношение. Такие течения называют жертвенными культами.
– Они зародились не в среде простых приверженцев той или иной религии, – рассказывает учительница. – Начало им положили зажиточные семьи, высшие чины и акционеры крупных монополий, чтобы подать пример широким массам; ведь если даже богачи одобряют жертвоприношение, то остальные должны поступать так же. Культы стали частью тщательно разработанного плана, призванного внедрить соответствующее отношение к разборке в менталитет нации.
Мираколина ни сдерживается и поднимает руку.
– Извините, пожалуйста, но я католичка и ни к какому жертвенному культу не принадлежу. Так куда же вы отнесете меня?
Она думает, учительница сейчас скажет что-то вроде: «Ты только исключение, подтверждающее правило», или другую банальность. Но та говорит лишь:
– Гм, а это интересно. Держу пари, Лев не упустит случая обсудить это с тобой.
Для Мираколины хуже угрозы не придумаешь, и учительница об этом знает. Мираколина замолкает. Однако ее активное неприятие позиции Сопротивления известно каждому, поэтому ее отправляют на столь нежеланную аудиенцию к мальчику, который не взорвался.
Аудиенцию проводят в понедельник утром. Мираколину забирают с невыносимой групповой терапии и ведут в ту часть замка, где она раньше не бывала. Ее сопровождают два члена Сопротивления. Мираколина подозревает, что по крайней мере у одного из них есть оружие. Ее ведут в зимний сад – сплошное стекло и много света. Сад, восстановленный в былой роскоши, хорошо отапливается. В середине помещения стоит стол из красного дерева и два стула. На одном из стульев уже сидит он, мальчик-герой, центр этого причудливого культа. Мираколина присаживается напротив и ждет, пока он заговорит. Но еще до того, как мальчик открывает рот, Мираколина понимает, что он искренне заинтересован ею, эдакой белой вороной, угодившей в пеструю стаю.
Пару минут мальчик буравит ее взглядом, потом спрашивает:
– Ну и что с тобой не так?
Она оскорблена фамильярным обращением. Можно подумать, причина ее недовольства в «что-то не так»! Сейчас она покажет этому типу, что ее протест не просто выпендреж.
– Ты в самом деле интересуешься моим мнением, Хлопок? Или я для тебя – козявка, которую почему-то не получается раздавить железным сапогом?
Лев смеется.
– «Железный сапог»! Вот здорово! – Он поднимает ногу и показывает ей подошву своих «найков». – Может, пару пауков я и раздавил, но это все.
– Если хочешь применить ко мне третью степень, – отвечает Мираколина, – давай, не тяни. Лиши меня еды или воды. Пожалуй, лучше воды, от жажды я умру быстрее, чем от голода.
Лев качает головой.
– Ты вправду считаешь меня таким извергом? Почему?
– Меня привезли сюда насильно и держат здесь против воли, – шипит она, наклонившись к нему через стол. Может, плюнуть ему в лицо? Нет, прибережем это для более подходящего момента – Тюрьма есть тюрьма, как ее ни разукрашивай!
Лев отшатывается. Ага, вот где у него кнопка! Мираколина припоминает фото из газет в те времена, когда этот тип красовался в каждом выпуске новостей: его завернули в марлю и держали во взрывоустойчивой камере.
– Я действительно не могу тебя понять, – произносит он звенящим от гнева голосом. – Мы спасли тебе жизнь! Мы заслужили хоть капельку благодарности.