Тамара лишь посмеивалась над мужем.
— Ты возбужден почти так же, как тогда, когда я рожала Ларису, — говорила она. Теперь она уже могла вспоминать о дочери без слез.
Ребенок Анны появился на свет посреди ночи. Левон первым услышал ее громкий, испуганный крик и вбежал к ней в комнату, чтобы проверить, все ли с ней в порядке. Анна сидела на кровати, прижимая руки к животу, и повторяла:
— Я ненавижу эту жуткую боль, Лев. Мне кажется, что сейчас я разорвусь пополам.
Он разбудил Тамару, впопыхах набросил на себя кое-что из одежды и помчался за миссис Саркади, крупнотелой венгеркой с суровым лицом и ласковой улыбкой, которая жила на Восточной Девятнадцатой улице, в двух кварталах от них. Она прекрасно владела английским, но говорила с таким жутким акцентом, что понять ее было весьма затруднительно.
Миссис Саркади приехала с Левоном, осмотрела девушку, которую к тому времени уже терзала сильная боль, и заявила, что ребенок еще не готов появиться на свет. Сейчас они с Тамарой чем-то занимались в кухне, а Левон остался в комнате с Анной, вытирал ей лоб и держал за руку, говоря, что все будет в порядке, хотя что он мог знать об этом? «Интересно, а отдает ли она себе отчет в том, что происходит?» — спрашивал он себя.
Анна что-то забормотала себе под нос, и он наклонился к ней, чтобы лучше слышать.
— Я не хочу возвращаться, — снова и снова повторяла она. — Я не хочу возвращаться обратно.
— Тебя никто отсюда не гонит, ангел мой, — сказал ей Левон. — Ты останешься здесь — навсегда, если таково твое желание.
— Я не хочу возвращаться, — вновь повторила она. Его слова явно не дошли до ее сознания. Внезапно Анна села и закричала: — Где Молли? Мне нужна Молли!
— Молли здесь нет, дорогая. — Он взял ее за плечи, отметив про себя, какие они худенькие, и силой уложил обратно на подушки. — Зато тут я, Лев, который любит тебя и сделает все, чтобы тебе не причинили вреда.
Девушка схватила его за руку и прижала ее к своей щеке.
— Лев, — прошептала она. — Ох, Лев.
В комнату вошла миссис Саркади с тазом горячей воды. Из-за ее спины выглядывала Тамара со стопкой старых полотенец и простыней.
— Теперь мы сами займемся ею, Лев, — сказала Тамара.
Весь следующий час Левон пытался читать — хотя впоследствии не мог вспомнить ни слова из прочитанного, — пил черный кофе, смотрел в окно на огни Нью-Йорка, перебирая в памяти события, которые привели его в этот странный и замечательный город, и прислушивался к крикам и стонам, долетавшим из комнаты Анны и надрывавшим ему душу.
И вот наконец прозвучал другой крик. Это кричала не Анна, а ребенок. Левон встал у двери в ее комнату, чтобы быть рядом, когда она откроется и оттуда выйдет Тамара, чтобы сказать ему, кто у них родился — мальчик или девочка. Ребенок продолжал кричать, и Левон нетерпеливо притопывал ногой. Мальчика они собирались назвать Джоном, а девочку — Элизабет, при условии, что Анна сама не предложит имени, но он считал это крайне маловероятным. Тамара хотела дать ребенку армянское имя, но Левон заявил, что это было бы несправедливо.
— Анна не армянка, — сказал он. — Малышу следует дать имя, которое она для него выберет.
Дверь отворилась, и на пороге появилась Тамара, держа на руках крошечного ребенка, завернутого в шаль, которую она связала.
— Лев, это Джон, — сказала она, и глаза ее сверкали, как звезды, на взволнованном лице. — Я всегда хотела, чтобы у нас был мальчик.
Левон взглянул на маленькое сморщенное личико.
— Почему он такой красный?
— Многие дети рождаются красными.
— И он очень мал.
Тамара рассмеялась.
— А чего ты ожидал, Левон, — слоненка? Все дети маленькие. Миссис Саркади полагает, что он весит около пяти фунтов. Анне еще повезло, что он не слишком крупный, иначе девочке пришлось бы нелегко.
— Как она? — Ему очень хотелось заглянуть в комнату и увидеть все собственными глазами.
— Очень устала и обессилела. Миссис Саркади попыталась передать Анне ребенка, но она отвернулась. Сомневаюсь, что она когда-либо примет его.
Но Тамара ничуть не выглядела расстроенной. Она жестом собственницы прижимала малыша к себе, словно мать, словно он был ее собственным ребенком.
— Хотел бы я знать, кто его отец? — вслух произнес Левон. — Интересно ли ему было бы узнать, что у него есть сын?
— А хотим ли мы знать это на самом деле? — Тамара вопросительно приподняла тонкие брови.
— Нет. Полагаю, что не хотим.
На пороге появилась миссис Саркади и в свойственной ей витиеватой манере сообщила, что Анна — очень изящная молодая леди, но при этом здоровая и сильная, и что сейчас ей надо отдохнуть. Пусть спит, пока сама не проснется.
— Я приду взглянуть на нее завтра, — пообещала она.
Левон поблагодарил акушерку и заплатил ей, а потом спросил, уснула ли Анна.
— Еще нет, но она может заснуть в любую минуту. — Миссис Саркади произнесла слово «минута» таким тоном, словно это было нечто очень маленькое.
Левон проводил акушерку до дверей. Тамара готовила купленную ею молочную смесь, пока Джон лежал в корзинке на кухонном столе. Левон склонился над ним, с немым восторгом глядя, как ребенок очаровательно зевнул и сжал свои крошечные ручонки в кулачки. Он осторожно пощекотал его животик, но малыш лишь зевнул еще раз. Тамара окинула мужа сердитым взглядом, и Левон вышел из кухни и отправился посмотреть, как там Анна.
Она лежала на постели с закрытыми глазами, но он почему-то был уверен, что она не спит. Он присел на край кровати, и она спросила:
— Это ты, Лев?
— Да, родная, это я.
— Я знаю, что случилось, но не хочу этого знать. Ты понимаешь, что я имею в виду?
— Понимаю. — По крайней мере, он думал, что понимает.
— Я не настолько глупа, как ты полагаешь, Лев. — Она по-прежнему не открывала глаз.
— Я никогда не считал тебя глупой, моя дорогая Анна, но ты должна признать, что ты — очень странная молодая леди.
— Я всегда была странной. Во всяком случае, так мне говорили. — Она произносила слова мягким, еле слышным шепотом.
Последовало долгое молчание, и Левон уже решил, что она наконец заснула, но, когда он поднялся, чтобы уйти, девушка вновь заговорила:
— Я люблю Нью-Йорк, Лев.
— Я тоже, Анна.
— Поначалу я возненавидела его, когда увидела с борта корабля. Я решила, что это сон, причем очень плохой, но теперь я не хочу уезжать отсюда.
— Значит, ты не уедешь.
— Спокойной ночи, Лев.
Левон осторожно прикрыл за собой дверь и посмотрел на часы. Было раннее утро, начало пятого, и Нью-Йорк готовился к новому дню. Левон переоделся в свой «адвокатский костюм», как называла его Тамара, из темно-серой фланели с модными узкими лацканами, косыми карманами и узкими брюками. Тамару он застал в гостиной — она меняла пеленку Джону.
— На самом деле менять ее не было нужды. Мне просто захотелось сделать это в первый раз. — Она улыбнулась мужу. — Какой он красивый, правда, Лев?
— Очень. — Левон кивнул, хотя втайне считал ребенка с его сморщенным красным личиком настоящим уродцем. У него были крупные яйца и крошечный пенис. Ножки были тоненькие, как спички, и очень подвижные.
— У него синие глаза, — произнесла Тамара.
— Цвет еще может измениться, — заметил Левон.
— Знаю. — Она обратила внимание на то, что Левон переоделся. — Ты что, собрался на работу в такую рань?
— Пожалуй, да. Мне надо поработать над несколькими делами. — Он кивнул на малыша. — Теперь, когда все закончилось, самое время ими заняться.
— Я тоже рада, что все закончилось. — Тамара одарила мужа ослепительной улыбкой. — Теперь у нас есть сын, Лев. Это было последнее, чего я ожидала, когда мы приехали в Америку, — найти здесь сына. Нам повезло. Раньше я думала, что мы прокляты, но теперь понимаю, как нам повезло.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Академия Пегги Перельман была расположена над кондитерской на Хестер-стрит, примерно посередине между Маленькой Италией и Чайнатауном. Студия представляла собой большую комнату, которая некогда была двумя смежными помещениями, с балетной стойкой с одной стороны и огромным зеркалом, занимавшим всю стену, с другой. Небольшое пианино приткнулось в простенке между окнами, на стеклах которых черно-золотыми буквами было начертано название заведения.
Когда Левон с Анной приехали сюда, было еще рано, около девяти, и несколько молодых людей в яркой одежде сидели на полу и оживленно беседовали о чем-то, сопровождая свои слова драматическими жестами.
Пегги родилась в Нью-Йорке, и ее акцент служил тому несомненным доказательством. Наполовину ирландка, наполовину еврейка, она была по меньшей мере шести футов росту и успела потанцевать во всех крупных театрах штата.
— Проблема заключалась в том, — сказала она Левону, приглашая его с Анной в комнатушку, служившую одновременно и кухонькой, и конторой, — что я начала выступать на сцене в тринадцать лет, а уже через пять была выше всех девочек и почти всех мужчин. Одно время я пыталась гримироваться под мужчину, но из этого ничего не вышло.
— Я не удивлен, — ответил Левон.
У Пегги были самые полные губы, самые голубые глаза и самые длинные и стройные ноги, какие он когда-либо видел. Ни один человек в здравом уме не принял бы ее за мужчину. Она сидела за столом, на котором стояла пишущая машинка, лежали груды бумаг, покосившиеся кипы фотографий и разместилась коллекция треснутых чашек. Чудесные рыжие волосы Пегги были собраны в узел на затылке и зафиксированы с помощью многочисленных разноцветных гребешков и заколок. Накрашена она была так, словно собиралась выйти на сцену: черная подводка для глаз, голубые тени на веках, ресницы, жесткие от туши, и губы, напомнившие Левону спелые сливы. На Пегги было черное облегающее трико, зеленые шорты и вязаная кофточка без рукавов, на бретельках, вся в стрелках и заштопанных дырах. Туфли на высоких каблуках выглядели на целый размер больше его строгих черных башмаков.