— Выпьете что-нибудь, сэр? — раздался чей-то голос.
Левон обернулся и увидел перед собой официанта в белом смокинге. Он держал в руках поднос, уставленный бокалами с чем-то очень похожим на шампанское, которое до этого Девон пил лишь раз в жизни.
— Оно настоящее? — задал он глупый вопрос.
— Доставлено из Франции кораблем на прошлой неделе, сэр. Подлинный букет.
— А как же «сухой закон»? — Левон почувствовал себя полным идиотом.
Официант подмигнул.
— Мистер Блинкер ничего не слыхал о «сухом законе», сэр.
Левон взял бокал с подноса, терзаясь чувством вины. Его нельзя было назвать выпивохой, но с тех пор, как он прибыл в Америку, ему порой недоставало бутылки хорошего вина за едой: «сухой закон» вступил в силу в 1920 году, примерно в то же самое время, как они с Тамарой ступили на берег Соединенных Штатов. Закон был совершенно идиотским, и из-за него на улицах больших городов развернулась кровавая бойня — гангстеры сражались друг с другом за контроль над поставками незаконного спиртного. У Левона пересохло во рту, когда он спросил себя, уж не таким ли образом Олли Блинкер сколотил свое состояние. Но шампанское, попав в желудок, долгие годы не знавший алкоголя, уже сделало свое дело. Левон решил, что ему плевать на то, как Олли зарабатывает на жизнь.
Он допил бокал, взял другой и принялся пробираться сквозь толпу хорошо одетых гостей к стене, чтобы рассмотреть поближе одну из картин, представлявшую собой скопление треугольников и квадратов, которые казались ему совершенно бессмысленными.
Через несколько минут к нему присоединилась миниатюрная женщина в простом черном вечернем платье. В ушах у нее посверкивали жемчужные сережки-гвоздики — единственное украшение, которое она себе позволила. Эта женщина являла собой разительный контраст с другими дамами, которые, казалось, нацепили на себя все содержимое своих ювелирных шкатулок.
— Вы выглядите озадаченным, мистер Зариян, — сказала она. — Присмотревшись повнимательнее, вы увидите здесь лицо. Это портрет человека по имени Амбруаз Воллар[38].
Левон отступил на шаг и еще раз окинул картину взглядом.
— Да, я вижу лицо! — воскликнул он с воодушевлением человека, только что решившего трудную задачу.
— Эта школа живописи называется «кубизм», а картину написал самый известный из ныне живущих художников: Пабло Пикассо. Здесь есть еще три его работы и парочка картин Брака[39]. Вся коллекция стоит чуть меньше четверти миллиона долларов.
Незнакомка говорила с акцентом, распознать который Левон не мог. Это была невзрачная женщина лет сорока — уютная и домашняя, как выражаются в таких случаях американцы, — но было нечто привлекательное в ее лице со слегка искривленным носом и слишком широким ртом. Глаза у нее были очень большими и очень темными, каштановые волосы — прямыми и коротко подстриженными. Было видно, что парикмахер являлся настоящим мастером своего дела.
Левон едва не поперхнулся шампанским.
— Сколько? — Он бы не расстался ни с единым центом ради любого из этих так называемых произведений искусства. — И откуда вам известно, как меня зовут?
— Мне сказал муж. — Женщина взмахнула рукой. — Я Элизабет Блинкер, мистер Левон, супруга Олли. Друзья называют меня Лиззи.
Они обменялись рукопожатием, и он сказал:
— Я Левон, но друзья зовут меня Лев. — Ему понравилась ее прямая и открытая манера держаться.
— Когда-нибудь, Лев, — сказала миссис Блинкер, кивая на картины, — они будут стоить в двадцать раз дороже.
— И вы приобрели их именно по этой причине, а не потому, что они вам нравятся? В качестве инвестиции, так сказать?
— Олли относится к ним, как к инвестициям: он совершенно не разбирается в искусстве. Что до меня, то я хотела заполучить их ради них самих.
Левон вновь принялся рассматривать портрет Амбруаза Воллара. Ради чего понадобилось рисовать лицо сплошными треугольниками? Он не смог найти ответа и сказал:
— Полагаю, вы называете это искусство экспериментальным?
— Полагаю, что так, Лев. — Она взяла его под руку. — Пойдемте, я познакомлю вас кое с кем из наших гостей. Здесь у нас сегодня собрались художники, адвокаты, банкиры, писатели, актеры и даже несколько мошенников, так что выбирайте сами.
— Адвокаты, — поспешно сказал Левон. — Откуда вы родом, Лиззи?
— Манчестер, Англия. Моя мать работала прачкой, так что, можно сказать, я поднялась по социальной лестнице.
— И очень высоко, — произнес он.
Его представили группе адвокатов, и следующие несколько часов Левон провел, поддерживая весьма занимательную и познавательную беседу о юриспруденции в штате Нью-Йорк, пока оркестр не смолк и на середину комнаты не вышел Олли, за спиной которого маячила Пегги Перельман. Хозяин предложил гостям рассаживаться.
— Я приготовил вам маленький сюрприз, — крикнул он. — Мой сын Герби и его подруга Анна станцуют для вас. — Раздались жидкие аплодисменты; к ним присоединился Левон. — Сначала они исполнят танец «Чай вдвоем», за которым последует «Безумный ритм», — оба номера взяты из последней нашумевшей бродвейской постановки, — после чего споют нам песню, написанную композитором по имени Руперт Кулидж. — Олли подмигнул. — Он никаким боком не родственник президенту, с радостью должен вам сообщить. Этот мистер Кулидж яростно выступает против «сухого закона». — Изрядно выпившее сборище вновь разразилось аплодисментами, на этот раз бурными. — Леди и джентльмены, позвольте представить вам Анну Мюррей и Герби Блинкера.
На середину комнаты, держась за руки, выбежали Анна и Герби и поклонились собравшимся. Герби был таким же ярким блондином, как Анна — яркой брюнеткой, и дюймов на шесть выше ее. Симпатичный молодой человек со свежим, открытым лицом, он надел черные брюки и рубашку, а на Анне было короткое черное платье. Они начали отбивать чечетку в довольно-таки неспешном ритме, в точности копируя друг друга, — чувство такта было безукоризненным, а движения — безупречными. Музыка заиграла быстрее, и с ней энергичнее заскользили и танцоры. «Как они помнят последовательность шагов?» — удивился Левон. Вот Герби опустился на одно колено, Анна присела на другое, и они запели: «Представь меня у себя на коленях, чай вдвоем, и двое за чаем...» Затем они вскочили на ноги и закончили выступление каскадом кульбитов, в самом конце каким-то образом оказавшись в объятиях друг друга.
Собравшиеся проводили танцоров громом аплодисментов.
— Она блестяще танцует, эта девочка! — воскликнул мужчина рядом с Левоном. Это был адвокат по имени Карл. — Совсем скоро они наверняка станут звездами. — Карл подтолкнул Левона локтем. — А вы что скажете, приятель?
— Настоящие звезды, — эхом откликнулся Левон.
Он едва мог говорить — в горле у него застрял комок. Анна была хороша. Нет, не просто хороша. Она была невероятно талантлива, и ее ждало большое будущее.
Не прошло и минуты, как Анна и Герби появились вновь, успев переодеться в сверкающие серебристые наряды: Герби — в костюм с болеро[40], Анна — в короткую майку и шорты. У обоих на головах красовались цилиндры, которые они тут же сорвали и зашвырнули в аудиторию. В комнате стало темно, и лишь на то место, где они застыли, падало небольшое пятно света.
«Безумный ритм» оказался быстрым танцем. Левон смотрел на лицо Анны, а не на ее ноги. Глаза девушки сверкали, губы улыбались. Он видел, что она забылась в музыке и танце. Анна вкладывала в него душу, буквально растворяясь в нем. Она жила танцем. Левон едва мог поверить, что перед ним была та самая неразговорчивая девочка с белым лицом, которая села в его такси менее года назад. Кем бы она сейчас стала, если бы он тогда уехал, оставив ее на ступеньках дома на Бликер-стрит? Только благодаря ему она оказалась здесь, танцуя и напевая перед аудиторией, состоящей из очень богатых людей, собравшихся в одних из самых престижных апартаментов Нью-Йорка.
Номер закончился тем, что Анна колесом прошлась вокруг Герби. Комната взорвалась аплодисментами, еще более громкими, чем раньше.
— Вот это да! — пробормотал Карл. — Как там, Олли сказал, зовут эту девушку?
— Анна Мюррей.
— Думаю, что совсем скоро мы увидим ее имя на афишах Бродвея. — Он продолжал хлопать в ладоши, выкрикивая: — Еще, еще! — Что ж, одним пылким поклонником у Анны стало больше.
Вспыхнул свет, и к гостям устремились официанты с подносами, уставленными бокалами со спиртным. Левон вновь угостился шампанским: он уже сбился со счета, сколько бокалов выпито. Без сомнения, утром, если не сегодня вечером, его ждет неминуемая расплата.
И опять комната погрузилась в темноту. Анна появилась в зеленом тоненьком платье и балетных туфельках, которые Левон купил для нее у Амелии на Деланси-стрит. Девушка запела:
— Я просыпаюсь и понимаю, что думаю о тебе и что ты мне снился всю ночь... — Голос у нее был сочный и богатый, это был голос женщины, а не девочки.
На середину комнаты фланирующей походкой вышел Герби в зеленой цыганской рубахе и штанах в тон и стал подпевать ей приятным баритоном. Танец, последовавший за этим, был полон печали одиночества и закончился тем, что Герби вынес Анну из комнаты, держа ее на вытянутых руках над головой.
Левон заметил, что зрители беспокойно перешептываются и ерзают. Быть может, гостям уже наскучило, или же они предпочитали быстрые танцы. Аплодисменты были жидкими и недружными, и только Карл и Левон хлопали, не жалея ладоней. А потом у Левона так сильно закружилась голова, что он не смог встать. У него сложилось впечатление, что собравшиеся взялись за руки и запели «Старое доброе время»[41], но он не был в этом уверен.
— Ты глупец, Лев, — язвительно, но с улыбкой сказала Тамара на следующее утро. — Тебе следовало быть осторожнее, учитывая то, сколько лет ты не брал в рот ни капли спиртного.