Я заметил, что он преувеличивает. Целью было создание не философов, а ответственных граждан. Я доказывал, что в обычном человеке есть все необходимое, чтобы при достойных условиях он был бы ответственным гражданином.
– О, еще бы, – кивнул Виктор. – Все необходимое было у него в младенчестве, да вот условия с тех пор складывались неподходящие. – Помолчав, он продолжил: – Но беда не только в этом. Есть еще две. Первая – что лучшие научные умы, люди первого разряда, так заняты исследованиями, так завалены преподавательской и административной работой в университетах, что не берутся за работу с заочниками или делают ее вполсилы. Да и не так многие из них имеют к ней талант; тут ведь, поверь, нужна совсем особая методика, мы только начинаем ее разрабатывать. Вот и получается, что дело делают первоклассные люди, но ученые они далеко не первоклассные: пусть они далеко не глупы, но душа у них не лежит к академической науке. Им скорее хочется воспламенять массы. Возьмем, к примеру, меня; хотя я, пожалуй, ниже среднего уровня – мне приходится разбиваться в лепешку, чтобы хоть как-то справиться с работой.
– Важно ли, что они не первоклассные ученые? – перебил я. – Они должны преподавать основы, а не вдаваться в тонкости. Учительский талант для них важнее. А у тебя, ручаюсь, он есть.
– О да, – признал Виктор. – Учительский талант очень важен, но и научная компетентность тоже. Без нее не всегда можно достойно ответить как на честную критику, так и на пропагандистские лозунги – не будет адекватного понимания вещей. И тут вступает вторая беда, более серьезная. Самая мысль преподавать основы культуры, фактически «университетский стандарт», не вдаваясь в подробности, неосуществима. Все равно что пытаться съесть пирожок так, чтобы он остался цел. В результате кое-кто из наших взрослых учеников, загипнотизированный академическим идеалом, впадает в излишнюю дотошность, наживает себе несварение желудка и, одержимо стремясь рассмотреть каждый вопрос с обеих сторон, бездействует, оказываясь бесполезным для революции, каковая, что ни говори, наша конечная цель; а другие, нутром почуяв неладное, пуще прежнего цепляются за предрассудки и пропаганду.
Тут Виктор заметил, что моя тарелка опустела, а к своей он едва притронулся. И он яростно набросился на еду, пока я размышлял, как бы вернуть его к сути разговора. Когда он закончил и официант подошел забрать тарелки, Виктор спросил его:
– Вам здесь хватает времени на чтение?
– Маловато, – ответил тот. – Здесь я читаю только по-английски, мне это трудно.
Я спросил, что он читает.
Тот, укоризненно пожав плечами, назвал:
– Лорд Байрон, Шекспир (это трудно), Милль («О свободе»), Бертран Рассел («Счастье»). Только почему же, – оживившись, добавил он, – англичане не читают собственную литературу?
Виктор торжествующе усмехнулся:
– Да потому, что их со школьной скамьи учат ее ненавидеть.
Я все больше удивлялся: неужели Виктор приехал в Лондон ради этого разговора, и за сладким намекнул, что пора переходить к главному. Вместо ответа он вернулся к прежней теме:
– Не подумай, я не говорю, что мы даром тратим время. Как первый шаг наша работа достаточно важна. Мы не создаем просвещенную демократию, зато создаем… чуть не сказал «элиту рабочего движения», но лучше сказать – социально информированную элиту, хоть отчасти представляющую важность образования. Предвижу время, когда в Палате общин будет доминировать Рабочая партия, члены которой и возьмутся за создание просвещенной демократии. Но и они не справятся, не создав новой формы образования для взрослых – не подделку под университетские курсы, а движение с новыми целями и методами, гораздо более свободное и неформальное. Да, если эти просвещенные члены Рабочей партии возьмутся за ум, они потребуют ввести обязательное образование для взрослых.
Тут я вспылил, сказав, что настоящее образование не может быть принудительным.
– Ты слишком упрощаешь, – ответил Виктор. – Это утверждение – фундамент нашего движения, но я в нем начинаю сомневаться. Рано или поздно нам придется от него отказаться, иначе мы так и не доберемся до тех, кому образование нужнее всего. Конечно, принудив их, мы должны будем добиться, чтобы они радовались этому принуждению. Люди преспокойно смирятся с принудительным образованием, если у него очевидно добрые цели и если они будут знать, что сами дали власть тем, кто их принуждает. Вспомни, сколько принуждения терпят русские ради нового революционного порядка.
Я негодующе фыркнул, но Виктор не смутился:
– О да, сам увидишь. Чего я опасаюсь – это что какое-нибудь полуполитическое или псевдорелигиозное движение, не стесняющееся своих убеждений, склонит массы мириться с принуждением ради дурных целей. Может быть, не здесь, но такое вполне может случиться в измученном и полусумасшедшем обществе, вроде, например, Германии, когда развалится ее жалкая республика. И тогда!..
За кофе я еще раз попытался вернуть Виктора к главному.
– Ты никогда не жалеешь о прежней жизни? Никогда не скатываешься к себе прежнему?
– Нет, – ответил он, – я нисколько не жалею о прежней жизни и пока что не скатывался к прежнему себе. Но и об опасности не забываю. Случается, у меня мутится в голове – это мне предупреждение. И порой мне нужно больше обычных двух-трех часов сна. Так что скатиться я могу в любой момент. Вот почему я так дорожу каждым мгновением. Что до сожалений по прежней жизни – господи боже, вот уж нет! В новой куда больше радостного и поучительного, хоть она меня и выматывает. И людей я теперь больше люблю. Нет, я не держу зла на бизнесменов. В глубине души они не хуже рабочих, учителей и домохозяек, с которыми я имею дело. Но они порабощены созданной ими же системой коммерции и не видят, что она отжила свое. Поэтому они мыслят прошлым, и мне очень трудно налаживать с ними контакт. Не назову их глупыми – может быть, в среднем они умнее наших. Но свой ум они способны применять только в коммерческой струе. В социальном смысле они безнадежно отстали, ослеплены ложными взглядами на людскую природу, унаследованными от девятнадцатого века, и доктриной «экономического человека». Они убеждены, что человек в своей основе, по существу, животное эгоистичное. Что, конечно, прекрасно оправдывает беспощадную конкуренцию. Даже если им хочется быть верными кому-то другому, не себе, они стыдятся этого чувства, видя в нем «чистую сентиментальность». А когда их природа в конце концов возмущается против коммерческого подхода, они впадают в самое наивное христианство.
Я высказал мнение, что ложные взгляды на человеческую природу свойственны всем классам и что рабочие с учителями не меньше привержены прошлому, чем чиновники и промышленные магнаты.
– Многие, конечно, привержены, – согласился Виктор. – Но кое-кто по-настоящему оторвался от старых идей и ценностей. Это происходит против их воли, под действием обстоятельств. Этот бунт происходит у нас на глазах. Бунтуют либо безработные, либо люди, живущие в смертном страхе потерять работу. Они видят и чувствуют, что старая система рушится и старые ценности рушатся вместе с ней. Им в ноздри бьет вонь индивидуализма. И они ощущают свое участие друг в друге, зависимость друг от друга. Поэтому среди них часто встретишь вполне эффективную взаимопомощь, такую редкую среди деловых людей, умственно искалеченных коммерческой идеологией. Хотя, конечно, социальная взаимопомощь рабочих часто ограничена приверженностью своему классу или ее сбивает с пути необходимость индивидуалистической борьбы за рабочее место ради куска хлеба. Хватает, конечно, и подонков, которым никого не жаль, лишь бы развязать войну между классами: они – социалисты в теории и индивидуалисты на практике. Например, на моем курсе есть один человек: он вечно негодует, вечно сыплет лозунгами, не желает честно вести спор, не читает книг, которые я задаю, не делает письменных работ, вечно опаздывает и рассчитывает, что его отметят в списках присутствующих (чтобы получить пособие), вечно приписывает старосте (который ведет списки и не желает их подделывать) дурные побуждения, и мне тоже, и злобным капиталистам. Сравни этого негодяя с другим оратором – с виду они похожи, но какая разница! Тот толстяк такой же убежденный, тоже доктринер, закоренелый материалист и не щадит сил в поисках себя, но на деле он много превосходит средний уровень в доброте и самоотверженности; сам того не зная, он почитает христианского бога, который есть Любовь, хоть на словах и подпускает ему шпильки по поводу и без повода, раздражая остальных. А еще есть один седовласый ученик – ортодоксальный рационалист. Он то и дело потчует меня дерзкими стишками в адрес Иисуса Христа, Церкви и королевы Виктории. Один из лучших моих учеников – котельщик. Он иногда приглашает меня к себе домой на обед. Действительно прекрасный человек, но ужасно запуганный. Ждет увольнения со дня на день, потому что на производстве застой и вот-вот случится крах. У него жена и двое детей. Славная, чистенькая кухня-столовая, заставленная пустячками: фарфоровыми собачками, фигурными пивными кружками, начищенными медными котелками, салфеточками, пресловутым фикусом на окошке… В последний раз я заметил, что у них пропало пианино. Они промолчали, и я решил не любопытствовать попусту, но уверен – оно заложено. Умненькая разговорчивая женушка, но явно озабоченная тем, как бы скрыть скелеты в шкафах. Сын в местной начальной школе, дочка надеется добраться до университета. Отец трогательно мечтает дать обоим хорошее образование, но мальчику его энтузиазм к умственной жизни действует на нервы. Он довольно резко восстает против. Предпочитает быть крутым и вечно влипает в неприятности в качестве вожака школьных хулиганов.
Когда Виктор замолчал, я вставил:
– А женщины?
– По мерке образовательных стандартов, – ответил он, – они отстают от мужчин. Их очень трудно разговорить. Но они определенно не глупее, только меньше знают и застенчивее.
Я с подвохом спросил, бывают ли в его классах привлекательные женщины.