– О, в твоем, – живо отозвался Виктор. – Увидишь. Но одно я должен прояснить, прежде чем добиваться тебя: видишь ли, я искренне хочу остаться с тобой на всю жизнь, но тот, другой, мой ненавистный двойник, в любой момент может меня вытеснить. А ему ты отвратительна, и он станет ужасно с тобой обращаться. Поэтому я обязан предупредить, что тебе грозит, если ты меня полюбишь.
Остановившись, Мэгги взглянула ему в лицо:
– Ты кое-что забыл. Для любви нужны двое, а я в тебя не влюблена.
– Нет, – согласился он, – пока, слава богу, нет. Вот почему мне хочется сразу все прояснить. Ведь влюбившись, тебе будет трудно беспристрастно оценивать ситуацию.
– Опять ты с длинными словами! – воскликнула она и добавила: – Тебе, верно, в голову не пришло, что у меня может быть другой?
– Да, знаю, – возразил он. – Как была и у меня. Но мы с тобой принадлежим друг другу. Ты скоро узнаешь, что это так – если мы не прищипнем завязавшийся бутон прямо сейчас. Но я, право, не думаю, что мы сумеем разойтись: мы связаны друг с другом в самой сути.
На это Мэгги воскликнула:
– Но, говорю тебе, ты мне вовсе не нужен! Я о тебе ничего не знаю, кроме того, что у тебя голова не совсем в порядке. И ты меня совсем не знаешь.
– Я почти ничего о тебе не знаю, – ответил Виктор, – и в то же время знаю очень многое. Я знаю, что тебе хочется быть… ну, вполне живой, пробудившейся. Испытать все в полной мере и… жить творчески.
Мэгги вздохнула:
– Я даже не понимаю, что ты хочешь сказать. Мне просто хотелось бы хорошо проводить время и работать с удовольствием. Пока я вполне довольна работой в гостинице.
Поле они перешли молча. Потом Виктор сказал:
– Так вот, выкладываю карты на стол. Я уверен, что мы нужны друг другу, но существует мое проклятое второе «я». И все же, несмотря на него, я уверен, что тебе будет лучше остаться со мной. Но ты должна ясно понимать опасность и хладнокровно ее встретить. Как и я в отношении тебя. Иной мужчина в моем положении отошел бы в сторону ради девушки, даже если бы нуждался в ней так же отчаянно, как я. А ты, милая моя, действительно мне отчаянно нужна. Если ты меня не примешь, мне никогда не стать вполне собой. Рано или поздно я сломаюсь. Но с объективной точки зрения важно не это. Главное, я уверен, что не только ради меня, но и ради тебя нам необходимо соединиться. Я предлагаю тебе настоящую полноту жизни, хотя эта жизнь часто будет несчастливой и может привести к катастрофе. Но без меня ты наверняка упустишь лучшее в жизни.
– Слушай! – воскликнула Мэгги. – Я тебя не люблю, но если бы любила, я бы не струсила перед опасностью. Я бы сквозь ад прошла ради тебя. И даже теперь, хоть я тебя и не люблю, я не скажу: «Держись подальше, нечестно ухаживать за девушкой, зная, что можешь ее предать». Нет! Если сумеешь мне доказать, что ты – мой мужчина, я не испугаюсь. Я тебя приму.
Развернувшись лицом, она открыто улыбнулась ему, протянула руку и воскликнула:
– На том жму руку.
Он со смехом схватил ее ладонь, от души встряхнул и не выпускал, пока Мэгги не отобрала.
6. Юность Мэгги. С 1897 по 1921
Кульминация их прогулки миновала. Помолчав, Виктор с Мэгги с удовольствием принялись болтать о пустяках. Немного погодя вышли к домику, где поили чаем. Перекусили в саду, на лавочке перед шатким столиком, любуясь видом. Мэгги мне рассказывала, что во время трапезы и дальнейшей прогулки ей все сильнее казалось, что они знакомы много лет. Раз за разом они предугадывали мысли друг друга и заранее знали, чего ждать. Однако осознанно они очень мало знали друг о друге и мыслили по-разному: у Виктора за спиной прошлом были частная школа и Оксфорд, а у простой девчонки Мэгги сложились простые вкусы и деревенский опыт жизни. Впрочем, пока они не касались будущего, а легко и весело болтали. Несмотря на разницу в выговоре и социальном классе, оба наслаждались, с легкостью понимая взгляды друг друга.
Вскоре Мэгги стала рассказывать Виктору про свою жизнь. Детство она провела на Шетландских островах. Родилась в крошечной избушке на берегу большого фьорда. Отец ее был типичный шетландец, кое-как добывавший пропитание рыбной ловлей – на лесу и сетью с лодки, – ухаживавший за маленьким стадом крепких, но мягкорунных овец и возделывавший скудную, продутую штормами землю арендованной фермы, приносившей такой же карликовый, как местные овцы и пони, урожай ржи и ячменя. Мэгги многословно, с нескрываемой ностальгией повествовала, как рыбачила с отцом; как держала леску, чувствуя легкую дрожь, когда рыба пробовала наживку; как на ощупь отличала путассу от пикши и прочих; как много было в те времена трески в прибрежных водах, доступных маленьким лодкам, а теперь пароходам-траулерам приходится уходить за ней далеко в Арктику; как сельдевой лов, знаменитый в те годы, отступал на юг, оставляя в каждой деревне поломанные коптильни и гниющие остатки рыболовного флота; как отец ее, бывало, взяв ружье, стрелял с утеса тюленей; как мертвые или смертельно раненные животные, измученные соленой водой, оставались на камнях при следующем отливе и как их неторопливо подбирали фермеры-арендаторы; как огорчало ее это жестокое дело, но со временем она закалилась, поняв, как необходимы людям мясо, жир и шкуры; как (ей было двенадцать лет) один из старших братьев погиб, выйдя, вопреки наставлениям отца, в шторм из-за мыса на легкой лодке; как сама она несколько недель спустя нашла на камнях его полуразложившееся тело, избитое, разбухшее и почерневшее, и все же узнала в нем брата; и как это испытание почему-то «открыло ей глаза на зло мира», так что ее еще много лет преследовали «кошмары наяву», и в них она замирала от страшного воспоминания о том, во что превратился ее брат; как ее самый старший брат поступил матросом на лайнер и изредка возвращался с Дальнего Востока с удивительными подарками и удивительными рассказами; как его визиты наполняли ее яростным желанием повидать большой мир, хотя она была всего лишь девочкой; как гаги выводили в бурное море у скал флотилии крошечных птенцов; как щеголеватые арктические и бурые большие поморники с криком пикировали на головы детей, подобравшихся слишком близко к их гнездам; как остроклювые бакланы с кремовой головкой и чернильными кончиками крыльев камнем падали в море за рыбой; как эти большие птицы поднимались с глубины с бьющейся добычей в клюве, как трудно глотали, как раздувались их шеи, когда рыба проходила в глотку; как в устье фьорда однажды занесло мертвого кита и как он вонял; как кто-то из мальчиков на спине принес домой китовый позвонок – выбеленную морем, большую, как жернов, треугольную кость с отверстием для толстого жгута спинного мозга; как они с другими школьниками играли у каменного «броха» – пиктской крепости, выстроенной на утесе над морем; как ее мать сажала капусту в каменном кругу, похожем на миниатюрный брох, чтобы стены защищали огород от беспощадных ветров; как в летнюю полночь трава все равно зеленая, а море синее, а зимой полдни – как вечера между двумя непроглядно черными ночами, освещенными разве что бледным или розоватым северным сиянием; как они иногда всей семьей заходили на лодке, под парусом или на веслах, в дальний конец фьорда, чтобы нарезать торфа в болотистых низинах, и как раскладывали его сушиться (похоже на сырой слоеный пирог, рассказывала она); и как много позже возвращались, чтобы загрузить высохший торф на лодку и отвезти домой; как в хорошую погоду на далеком горизонте виден был маленький гористый островок, где несколько семей впроголодь кормились от моря и скудных пастбищ, и порой (по слухам) шторма сносили их дома с утесов в море; как отец вывозил ее на купание или стрижку овец, когда компания мужчин, мальчиков и собак с соседних ферм выезжали на лодках на какой-нибудь отдаленный мыс и проводили день под оркестр блеянья и лая, под крики людей и чаек и, конечно, под шум ветра; и про «национальный спорт» шетландцев (она иногда говорила «шелти») – гонки парусных лодок, выстроенных на норманнский манер, из одной маленькой гавани до другой; как соседи похвалялись друг перед другом старыми, изящными лодками-победительницами и мореходным искусством отцов семьи; как она после школы уходила на холм у соседнего фьорда, какая бы ни была погода, под защитой черного дождевика; как по воскресеньям они всей семьей – отец, мать, две тетушки, трое мальчиков и две девочки, – ходили по знакомой тропке через холм в маленькую методистскую церковь, одетые в бережно хранимые воскресные наряды, когда ее непокорные рыжие волосы туго заплетали в косички, а ее крепкие ножки непременно затягивали в черные шерстяные чулки домашней вязки; как однажды голубоглазый проповедник – он же местный кузнец (которого маленькие девочки обожали за силу рук и светлую доброту) – произнес ужасающую проповедь об адском пламени и кораблекрушении, изобразив, как пламя вздымается со дна морского, поглощая занесшийся в гордыне корабль с забывшими бога моряками, и увлекает их в бездну вечного проклятия; как после службы молодой проповедник, стоя в дверях церкви, пожимал руки прихожанам, и она едва осмелилась коснуться его руки, хотя и видела, не веря своим глазам, что он снова сияет добротой; как отец однажды свозил ее в далекий город Леруик и по дороге она впервые увидела деревья: низкорослые, корявые деревца у дома в закрытой от ветра лощине, но ей виделись в них все леса и джунгли мира; как Леруик представился ей тогда огромным, безумно шумным городом, хотя на самом деле это маленький рыболовецкий порт с узкими мощеными улочками и вездесущим запахом соленой селедки; как она глазела на траулеры, нарядные рыбацкие канонерки и почтовый пароходик; как ей мечталось уплыть на пароходе до самой далекой Шотландии, хотя такое путешествие было никак не по карману ее семье; как уже тогда она начала понимать, что живет на далекой окраине огромного, волнующе-опасного современного мира, рядом с которым родная ей жизнь кажется старомодной, нищей и полной суеверий; как подростком она украдкой встречалась с пареньком из Глазго, совсем молоденьким механиком, приехавшем в деревню на мопеде, чтобы наладить ме ханический насос; как он презирал Шетланды и рассказывал ей об ослепительной городской жизни; как он однажды повез ее кататься на заднем сиденье мопеда и в какую ярость, узнав об этом, пришел ее отец; как долгими зимними вечерами ее мать с тетушками и с девочками сидели за прялками, выпрядая белесую или темно-коричневую шерстяную нить, или вязали, или чинили одежду, сети, лески, а отец, попыхивая глиняной трубкой, налаживал какой-нибудь инструмент или латал плетеную вершу для омаров;