как он порой рассказывал им о старине или читал вслух «назидательные» книги или романы сэра Вальтера Скотта, ведь в их домике, как на многих шетландских фермах, имелись две полки с зачитанной классикой и религиозной литературой; как иногда, слушая отца, она проникалась глубоким умиротворением и любовью к своему тесному, темному, переполненному жильцами домику и чувствовала мистическую связь с романтическим прошлым; но иногда ее охватывало беспокойство, высокомерная нетерпимость к взрослым родственникам, вслух презиравшим, а в душе страшившимся новых обычаев, неуклонно разъедавших старину; как они со старшей сестрой уходили иногда на крошечную ферму двоюродной бабушки Эбигайль, угощавшей их лепешкой и рюмочкой драгоценного имбирного вина, хотя сама старушка чаще изыскивала предлог, чтобы выпить глоток виски или рома; сколько было в ее комнатушке накопленной за целую жизнь мебели и сокровищ; как добродушная, но страшноватая старая ведьма (какой она выглядела со своими всклокоченными седыми волосами и густыми, сросшимися бровями, с морщинистым, продубленным лицом), блестя глазами, рассказывала у очага о несчастной любви и раздорах, об убийствах на море, о традициях пиктов и норманнов, о келпи и о завывании невидимых духов в порывах бури, сбивающей человека с утеса в море; как иногда бабушка, понизив голос, говорила о своих тайных искусствах – умении провидеть будущее и управлять поступками людей; например, она предсказала сильнейшую бурю века и крушение большого корабля на камнях под брохом и еще победила злого лэрда, измучившего всю округу, принудив того кинуться с высокого утеса.
Мэгги говорила Виктору, что сама она, будучи весьма здравомыслящим ребенком, мало верила этим историям, и все равно они ее завораживали.
Об одном она рассказала ему много позже. Умирая, двоюродная бабушка Эбигайль вызвала к себе любимую внучку Мэгги для очень личного разговора и предсказала, что и та будет обладать необычными силами. Сейчас, говорила она, Мэгги поддалась влиянию «большого неверящего мира», пренебрегающего «древней мудростью», но позже через страдание осознает, что она тоже ведьма и может применять свою силу во зло или ради добра.
– Ты увидишь, Мэгги, – сказала старуха, – что сильна и в старой, и в новой мудрости, о которой я знаю только, что на столкновении этих двух премудростей стоит одна, истинная мудрость. – Ее усталые старые глаза все еще горели пугающим огнем, и она, пристально поглядев на девушку, продолжала: – Тебя станут называть уродливой, но ты красива. Большинство людей будет слепо к твоей красоте, и тот из них, кто назовет тебя красавицей, солжет. Но для очень немногих, умеющих видеть, в тебе будет очень древняя, забытая краса – или, может быть, новая краса, которой еще предстоит завоевать хвалу мужчин. Которая – я не знаю. – Вглядываясь в заслушавшуюся девочку, она продолжала: – Постарайся справиться лучше, чем я, даром растратившая силы и жизнь.
Она долго молчала под благоговейным взглядом Мэгги.
Потом проговорила:
– Прощай, милая Мэгги. Всегда помни мои слова. А теперь уходи!
Мэгги, в которой боязнь и отвращение смешались с любовью и восторгом, склонилась и коснулась губами ветхого морщинистого лба. Однако бабушка Эбигайль слабо, но решительно приказала:
– В губы, дурочка, пусть даже тебя потом стошнит.
Мэгги заставила себя послушаться, пробормотала:
– Милая бабушка Эбигайль! – И сбежала.
Волнующая мысль, что она тоже ведьма, глубоко проникла в юное сознание Мэгги, тем более что раз или два она видела сны, которые оказывались в чем-то пророческими.
Об этой сцене у смертного одра Мэгги Виктору не рассказала: отчасти потому, что почти бессознательно еще дорожила ею как сокровищем, хотя давно перестала серьезно воспринимать предсказание двоюродной бабушки и отказалась от честолюбивых попыток его подтвердить. Больше того, она опасалась, что Виктор, услышав об этом, сочтет ее легковерной. Поэтому она трещала об обычных вещах, а Виктор изредка вставлял вопрос или доброжелательное замечание.
Солнце уже спустилось за лес, и вечерняя прохлада заставила их сесть поближе друг к другу, словно нагулявшихся брата с сестрой.
Теперь Мэгги рассказывала, что после школы родители нехотя решились отправить ее «в услужение» в Леруик, чтобы пополнить семейный кошелек; и как она плакала в день отъезда, но, устроившись в новой жизни, все более самостоятельно знакомилась с чудесами этой крошечной столицы и все решительнее готовилась поискать удачи в каком-нибудь из блестящих городов Шотландии; как родители строго возражали против такого намерения, но Мэгги, не дождавшись их согласия, купила билет на собственные сбережения и поднялась наконец на борт почтового пароходика вместе с подружкой Кэти, возвращавшейся после отпуска домой, на службу горничной в абердинской гостинице; как они спали на палубе, укрывшись брезентом, не спасавшим от волн; как подруга устроила ее на место судомойки; как дивилась она серому граниту городских зданий, чувствуя, что вышла наконец в большой мир; как при этом часто тосковала по фьорду, по маленькой ферме, по шетландскому говору, и по любимой, как прежде, семье; как разрывалась между любовью и презрением к прежней жизни, между очарованием и смутным отвращением к городу; как в свой черед выбилась в официантки в той же гостинице и, несмотря на уродливую внешность, имела успех, не только благодаря усердию, но и потому, что умела найти подход к каждому; как проводила свободное время большей частью в одиноких прогулках по городу или окрестностям, наблюдая жизнь; как уродство, защищая ее от нежелательного внимания, стало в то же время преградой между ней и парнями; как она иногда выбиралась с Кэти посмотреть волнующий новый фильм о жизни Нью-Йорка или Монте-Карло; как Кэти сменяла ухажеров, а сама она была для каждого не более, чем милой сестричкой; как, в тех же поисках полной жизни, Мэгги со временем перебралась в Глазго, а потом на нынешнее место в Северной Англии и как мечтала добраться до Лондона.
Пока Мэгги с удовольствием описывала Виктору свою жизнь, день перешел в вечер. Деревья встали черным силуэтом на фоне золотого неба. Двое придвинулись друг к другу, и Виктор позволил своей ладони пробраться под ее локоть и другой рукой взял ее за руку.
Мэгги в ответ тихо пожала его пальцы, но предупредила:
– Мы вполне можем стать друзьями, но связываться с тобой я не собираюсь.
Виктор рассказал мне, как удивился, что девушка, лишенная причитающегося ей внимания молодых людей, может так холодно и даже настороженно встречать его робкие ухаживания. Интуитивно он угадал, что секс чем-то отталкивает Мэгги, хотя по ее же словам она жалела, что лишена обычной любовной жизни.
– Скажи, – начал он, – пусть даже большинство парней слепы к твоей красоте, должен же был кто-то тебя захотеть? Ты держишься совсем не как… не как обычные девушки, вечно добивающиеся любви.
Мэгги промолчала, и он почувствовал, как она напряглась, отвернулась от него.
Чуть погодя она снова обратила к нему лицо, всмотрелась в свете сумерек. Потом заговорила:
– Любопытствуешь, да? С какой стати мне рассказывать? Но ты вроде бы умеешь понимать, как умел мой брат Том, – тот, что утонул.
Потом она вдруг высвободилась из его рук и встала, заметив, что уже поздно и как бы им не опоздать на автобус. Виктор не стал больше ничего выпытывать. Он расплатился за еду и, пройдя через сад, открыл перед ней калитку. Вечерний луч придал таинственности ее лицу.
– Ты хороша на вид, – сказал Виктор, – но это еще не все. Есть в тебе что-то странное. Должно быть, ты ведьма. Ты как: видишь будущее, втыкаешь иголки в изображения врагов, подливаешь снадобья в пиво клиентам? Или очаровываешь их еще проще – посылая свое лицо в их сны наяву?
Мэгги опешила, вспомнив полузабытое пророчество бабушки Эбигайль. Однако ответила довольно резко:
– Я в такое не верю. Я современная девушка. По мне – плавать на подводной лодке, летать на самолете, стать великим врачом. Я верю в науку. Мне скучны домыслы стариков про ведьм, магию, ясновидение.
– А как же ты мне снилась? – спросил Виктор.
– Это ты у себя спроси. Может, ты просто сам себе голову заморочил.
– Ну, мисс Современность, – усмехнулся Виктор, – у тебя, верно, было множество возлюбленных. Расскажи мне о них.
– Опять твой длинный нос! – только и ответила она.
А когда он попытался взять ее под руку, мягко отстранилась.
Но когда они шли рядом по темной дороге под деревьями, сказала:
– Ну что ж, может, как-нибудь и расскажу.
Она рассказала гораздо позже, когда много лучше его узнала. И Виктор в гостиничном вестибюле уклончиво объяснил мне, что Мэгги, как он и подозревал, столкнулась «с изнанкой» секса и «этот опыт тяжело ее ранил». Только много времени спустя я от самой Мэгги услышал подробности этой несчастливой стороны ее жизни. Но упомянуть о них лучше теперь, потому что без них читатель не поймет дальнейших ее отношений с Виктором.
В Абердине Мэгги все больше мучилась своей явной неспособностью привлечь мужчин и тем, что обычные гулянки и свиданки, так много значившие для подруги Кэти, проходили мимо нее. Больше того, ее тяга к «современному» во всех его проявлениях, в том числе к «эмансипации», располагали ее к свободе и даже вольности нравов, еще непривычных в те времена перед Первой мировой войной. Поэтому, обнаружив, что кое-кто из мужчин, стоит их чуточку поощрить, готовы были за ней ухаживать, Мэгги их с готовностью приняла. Но замечавшие ее мужчины относились, по определению Кэти, к «отребью» или «неподходящим». Однако Мэгги предпочитала верить, что особая чувствительность позволяет этим людям видеть в ней красоту, к которой другие слепы. Она охотно забыла предостережение двоюродной бабушки, что кое-кто из слепых станет лживо льстить ей. Так она вступила в очень неудачную связь в портовой части Абердина. Мэгги влюбилась в неприятнейшее создание, на которого не польстилась бы другая порядочная девушка. Ухаживал он очень грубо, но исхитрился представить себя нежным в душе неудачником, пострадавшим от непонимания общества. Мэгги искренне отозвалась и с готовностью увидела в нем добродетели, несуществующие для остальных. Она позволяла ему всякие вольности. Понемногу и против воли она стала замечать, что он не чувствительнее других, зато более неотесан и жесток, а его пошлые комплименты были вовсе не искренними; что он привязался к ней не из любви и восхищения, а просто ожидая, что такая дурнушка легче даст ему то, в чем отказывали другие девушки, а именно – телесную близость. Такое открытие, конечно, мучительно обожгло ее. Но Мэгги так тянуло к новым переживаниям и «эмансипации», что она проглотила позор и позволила «любовнику» подвести ее к самой постели. В последний момент ее охватило жестокое отвращение, она вырвалась из его объятий и принялась одеваться. Мужчина, разумеется, рассвирепел и попытался взять ее силой, но Мэгги была не из тех, кто легко сдается, а отвращение в ней победило желание. Она яростно сопротивлялась и остудила пыл насильника, причинив ему сильную боль. Так, потрепанная, но непобежденная, она формально сохранила девственность.