Результатом этого «курса современного мышления», прочитанного ей Виктором, стало понимание слов бабушки Эбигайль о старой и новой мудрости, равно необходимых и неполных друг без друга.
В тот период ее отношения с Виктором были почти чисто платоническими – теплая дружба; вопрос о сексе скрывался где-то на заднем плане. Иногда они гуляли под руку или держась за руки. Иногда при прощании она позволяла ему поцелуй, в котором (по ее словам) была восхитительная нежность и ни следа страсти. Мало-помалу Мэгги осознала, что это странное ухаживание глубоко действует на нее. Виктор занял главное место в ее жизни, и она с нетерпением ждала каждой встречи. Больше того, она вовсе не чувствовала приобретенного из неудачных экспериментов в Шотландии отвращения к телесному контакту. Напротив, она поймала себя на том, что мечтает о большей физической близости с Виктором.
Однако тот еще много месяцев оставался скорее любящим братом, нежели любовником. Под конец второго года их знакомства Мэгги, преодолев застенчивость, сама сделала первый шаг. Она цеплялась за его руку, соблазнительно прижималась к нему, допускала в прощальный поцелуй необычный жар. Но Виктор, хотя никогда ее не отталкивал, встречал такие авансы скорее сочувственно, нежели страстно. И снова в ее душе возникло горькое подозрение, что он, если и не чувствует к ней отвращения, все же не стремится к физической близости. В обиде и недоумении Мэгги решила «помочь ему» и зашла так далеко, что стала держаться холодновато, отказываясь даже от тех легких прикосновений, которые допускал он. Если Виктор изредка брал ее за руку, Мэгги отдергивала ладонь.
От самого Виктора при нашей беседе в гостинице я узнал, что поведение его было обдуманным. Сразу заподозрив, что Мэгги имела неудачный сексуальный опыт, он решился завоевать ее приязнь, не делая сексуальных авансов. Позже в таком воздержании от ухаживания появились новые мотивы. Еще до того, как она стала с ним теплее, он мучительно осознал, что его пробуждение не так стойко, как он думал. И это не позволяло ему воспользоваться расположением Мэгги. Он подумывал даже покончить с их встречами. Но беда пока только маячила в отдалении, и Виктор убедил себя, что незачем идти на такие жертвы (он признался мне, что такое решение далось слишком легко и само по себе указывало, что он не в полном сознании).
Он сильно уставал на работе и порой чувствовал страшное изнеможение. В ту пору его мучили жестокие головные боли, неизменно закачивавшиеся неотвратимыми «приступами сонливости». Страх, заснув, проснуться «другим» заставлял Виктора из последних сил сопротивляться дремоте. Он читал или писал до глубокой ночи и в конце концов проваливался в глубокий сон прямо на стуле. Несколько раз он приходил в себя только к полудню: замерзший, испуганный и не восстановивший силы. Сам факт испуга пугал его еще сильнее, потому что, бодрствуя, он встречал любую опасность, даже опасность скатиться в прежнего себя, с надменным хладнокровием. Он отмечал также, что работа, сделанная накануне вечером, оказывалась не лучшего качества. В такой усталости и отчаянии Виктора утешало лишь то, что он верен истинным ценностям. Он никогда не возвращался к снобистским условностям Чурбана.
Замечая такую перемену состояния, Виктор не позволял себе любви с Мэгги. Ему нестерпима была мысль, что девушка окажется связанной с Чурбаном. Каждый раз, как он виделся с ней, к нему тотчас возвращалась полная ясность сознания. Этот поддерживающий эффект ее присутствия сохранялся на несколько недель, но рано или поздно проблема возвращалась. После каждого приступа его неудержимо тянуло к Мэгги, и Виктор подозревал в этой страстности свидетельство, что, хотя приступ миновал, он не стал целиком самим собой. Ведь во вполне сознательном состоянии он, желая ее не менее пылко, мог отстранять и сдерживать свою страсть. А после приступа тоска по Мэгги захватывала его настолько, что он только и думал, как бы поскорее устроить встречу. Пока не оказывался рядом, он только о ней и мог думать, да еще о том, как отчаянно в ней нуждается. Желая прижать ее к себе и страстно расцеловать, он все же умудрялся держаться с обычным прохладным дружелюбием. Допустить большее представлялось ему страшной низостью.
Когда Мэгги дала понять, что примет более теплое обращение, Виктор еще отчетливее увидел, как нечестно будет ответить ей. Но он разрывался надвое. Все зашло слишком далеко. Если признаться Мэгги, что он теряет себя и потому должен держаться от нее подальше, Мэгги (по своему великодушию и отваге), не в силах сдерживать страсть, вполне могла отдаться ему, когда он оправлялся после приступа.
Напрашивалось другое решение: он мог бы обдуманно внушить Мэгги, что больше ее не любит, и тем вынудить освободиться. Но и тут Виктор понимал, что после каждого приступа станет срывать собственный замысел, бросаясь к ней. Больше того, он с удивлением поймал себя на моральном отвращении к отрицанию собственной любви. Ему смутно казалось, что тем он погубит нечто еще большее, чем счастье Мэгги. То, на что он надеялся, – духовное единение (как называл его Виктор) уже проникло в их дружбу. Уничтожить его ложью, даже ради ее личного комфорта, было бы равносильно убийству духа их отношений. Кроме того, говорил себе Виктор, даже с точки зрения ее индивидуального счастья такой безжалостный замысел окажется бесполезным. Мэгги уже была крепко связана с ним. Разрыв этой связи не только заставил бы ее жестоко страдать, но и научил бы, что даже столь полная любовь в конечном счете тленна. Это сознание, наслоившись на прежний неудачный опыт, могло обратить ее к ожесточенному цинизму.
Виктор тратил на размышления над этой дилеммой немало драгоценного времени, которое проводил с Мэгги, а той его рассеянность, конечно, представлялась отчужденностью.
Кризис наступил после особенно тяжелого приступа. Виктор очнулся от сна только под вечер, опоздав на поезд, которым должен был ехать на еженедельную лекцию в далеком городке. Он проснулся в состоянии жесточайшей подавленности. При этом в момент между сном и явью он испытал явственное отвращение к своей нынешней жизни и занятиям. Он ощутил смутную, виноватую тоску по прежней жизни. Осознав значение этого симптома, он вскочил с кровати в ужасе, что его бодрствующая ипостась уже подавлена. Но нет, он оставался более или менее самим собой, только отупевшим, не в лучшей форме.
Приняв холодную ванну, Виктор оделся, побрился, попросил заботливую хозяйку квартиры приготовить ему поесть и позвонил в университет, что заболел и пропустит занятие. После еды он написал длинное чувствительное послание Мэгги, объяснив в нем прежнюю свою холодность и нынешнюю беду и умоляя спасти его и себя – приехать к нему жить. Кроме того, он обещал, что навестит ее через пару дней, в свой свободный вечер, и они смогут все обговорить и все устроить. Он закончил письмо страстными признаниями и утверждением: «Я отчаянно нуждаюсь в тебе, а ты – во мне. Перебравшись ко мне, ты, может быть, будешь ужасно страдать, но не погибнешь».
Мэгги это письмо, естественно, привело в страшное волнение. Писать ответ не имело смысла: письмо уже не застало бы Виктора дома. Она ждала его среди встречающих на выходе с перрона. Виктор уронил багаж, обнял ее и, как голодный, припал к ее губам. Она ответила, не сдерживая себя, и расплакалась. Они пошли рука об руку, его ладонь сжимала его ладонь.
– Ну почему, почему, – твердила Мэгги, – ты не рассказал мне всего раньше?
Но Виктор уже мыслил с полной ясностью и глубоко раскаивался в своем письме. Помолчав, он сказал:
– Ты должна забыть все, что я написал. Или хотя бы не обращать внимания. Я был не в себе. Я страшно преувеличивал. Теперь, рядом с тобой, я снова вполне проснулся и вижу, как был глуп. То письмо писал попросту не я, а сонная половина меня. В поезде я жаждал, жаждал тебя, и мне не было дела, чем это для тебя обернется. Но сейчас я понимаю, что не смею тащить тебя за собой. Не должен завоевывать тебя, играя на жалости. Нет, об этом теперь и подумать мерзко!
– Нет, – горячо возразила она. – Нет-нет, все не так. Позволь мне приехать и помочь тебе. Без тебя в моей жизни нет смысла.
Но Виктор твердил, что должен сражаться за себя в одиночку, а когда совсем придет в себя, он вернется к ней и попросит стать его женой, чтобы она могла сделать свободный выбор.
Мэгги ответила, что уже выбрала – быть с ним. И добавила:
– Разве ты не видишь, что беда уже случилась? Мы слишком крепко связаны, чтобы я могла жить без тебя. Я еду с тобой сейчас же и останусь, несмотря ни на что.
Он говорил, что не может позволить ей такого риска – оказаться замужем за Чурбаном.
– Но, милый, – возразила Мэгги, – нам незачем жениться. Мы уже женаты в душе. Дела с законом уладим позже, когда все преодолеем и будем ждать детей.
Но Виктор не сдавался.
– Я бы никогда себе не простил, – сказал он, – а мой стыд нам бы все испортил.
Мэгги попробовала зайти с другой стороны:
– Просто ты слишком гордый. Не верю, что ты в самом деле меня любишь. Если бы любил, позволил бы тебе помочь. Тебе свое гордое «я» дороже меня. Ты готов оставить меня одинокой, несчастной и бесполезной, лишь бы доказать, что ни от кого не зависишь. Виктор, которого я люблю, не этот гордец, а тот, что позвал меня на помощь.
Эти слова его потрясли, но Виктор ответил.
– Я не себя люблю сильнее, чем тебя, я люблю… о боже, сам не знаю! Что-то, что живет не во мне и в то же время во мне, что использует меня, что-то, чему я должен остаться верен любой ценой. Это… иной сказал бы «Бог», но я ничего не знаю о Боге. Это… ну, дух. Я не смею согрешить против духа. И ты меня не заставляй.
Этот разговор велся вполголоса, пока они, склонившись друг к другу, сидели в автобусе, увозившем их в обычное место встречи. На прогулке Виктор тщетно пытался увести разговор от личных тем, но Мэгги то и дело возвращалась к его проблемам. Перед прощанием Виктор пообещал больше не переутомляться так сильно и объяснил, что собирается применить «новую технику умственной дисциплины», на которую очень надеялся.