Виктор уверял, что его книга – как раз такое дело.
– Да, – согласилась Мэгги, – в некотором роде, но это как черновой набросок, который постоянно стирают и начинают заново. Для твоего душевного здоровья нужно создать законченное произведение. Иначе ты свалишься мне на руки совсем больным.
Она послала ему долгий обеспокоенный взгляд.
Виктор серьезно ответил:
– Нет, Мэгги, в этой области я сам должен быть себе судьей. Сейчас я в душевном смятении, и нет смысла торопиться в печать, пока я не разберусь в себе. Что до вразумительности для обычного человека, ты всегда уверяла, что ты такая и есть, а тебе не составляет труда уследить за моей мыслью.
– Однако и я, – ответила она, – не могла уследить, пока ты не переписал ее более простым языком. А я, конечно, теперь уже не совсем обычная. Ты меня безнадежно заразил собой. Если бы не это, я бы ни словечка в написанном не поняла.
– На самом деле, – объяснил Виктор, – ты так стараешься уподобиться обыкновенному человеку, что хватаешь через край и изображаешь капризную, упрямую тупицу, что вовсе необыкновенно.
Он сопроводил свои слова любовной улыбкой, и Мэгги ответила тем же.
– На самом деле, – передразнила она, – ты воображаешь, что обычные люди похожи на твоих учеников, но это не так. Они куда глупее, а главное – не желают думать.
Виктор закрыл тему, сказав:
– Как бы то ни было, я пишу не для обычных людей. На их уровень я перехожу (более или менее) на лекциях. А пишу для себя, чтобы навести порядок в мыслях. К сожалению, мысли мои не стоят на месте. Все время появляются новые и заставляют менять все прежние.
Я захотел узнать, о чем пишет Виктор и не согласится ли показать мне рукопись. На это он ответил:
– Отправной точкой был диалектический материализм, но теперь не осталось ни диалектики, ни материализма, разве что в самом пиквиковском понимании.
На мой прямой вопрос, можно ли почитать, он ответил:
– Конечно, если хочешь, только я внесу несколько исправлений.
Ко времени моего отъезда он их еще вносил.
В целом мне не удалось составить отчетливого представления о душевном состоянии Виктора. Он был очень замкнут. Я узнал, что его все сильнее затягивает в политическую деятельность левых и что это уже привело к осложнениям в университете. Он вступил в компартию. В левых журналах он поначалу печатался под псевдонимами, но позже скрытность стала его раздражать, и Виктор стал подписываться настоящим именем: «Вик. Смит». Такая откровенность привела к проблемам с властями. К тому же он неосторожно выражал свои «коммунистические» взгляды на занятиях. Предполагалось, что образование для взрослых не политизировано, беспартийно. Считалось, что оно обучает людей самостоятельно мыслить, а не занимается политической пропагандой. Кое-кто из видных консерваторов города выступил против растраты денег общества на поддержку курсов, где «пестуется марксизм». Потом Виктор несколько раз замешивался в скандальные истории с безработными. Однажды он, например, угощал их компанию в самом дорогом ресторане города. Участвовал он и в беспорядках, случившихся, когда протестующих безработных отказались впустить в ратушу. Виктор был арестован и провел ночь в полицейском участке, но потом его освободили за недостаточностью улик. Мэгги провела ту ночь в жестоком страхе, что потрясение может вызвать к жизни Чурбана. Но Виктор вернулся самим собой и даже в приподнятом настроении. Он сказал:
– Немножко прямого действия бодрит после пустых разговоров.
Результатом всей этой деятельности стало предупреждение от нанимателей, что подобные безрассудства подрывают его авторитет учителя, и если Виктор не даст слова избегать партийной деятельности, ему придется уйти.
Виктор отверг этот ультиматум, чем очень огорчил Мэгги.
Отец его тоже был сильно взволнован. Старый джентльмен поддерживал дружеские, хотя и непостоянные отношения с «новым» сыном. Короткие визиты Виктора в его старый дом проходили в жарких спорах, под которыми неизменно скрывалось взаимное уважение. Однако, когда имя Виктора замелькало в прессе в связи с революционной агитацией, отец попытался утвердить свою родительскую власть. Разумеется, это не удалось, и согласно собственной этике сэру Джеффри ничего не оставалось, как «порвать с мальчишкой» и отказаться видеться с ним впредь. Отец пригрозил лишить сына наследства, однако естественная привязанность в конечном счете победила его политические принципы. Душевный конфликт, вероятно, ускорил удар, от которого скончался старик.
Виктора приводил в отчаяние разрыв с отцом, к которому он питал теплое, хотя и критическое уважение. Первым его побуждением было отказаться от обеспеченного ему небольшого дохода, передав эти деньги на какое-нибудь достойное предприятие, которое отец мог бы одобрить. Однако практичная Мэгги, не забывавшая о ненадежном будущем Виктора и своем будущем материнстве, его отговорила.
Между тем университет, принявший Виктора на работу, был в таком же отчаянии, как его отец; Виктора там уважали и любили, к тому же считали ценным сотрудником. Его всеми силами убеждали впредь не компрометировать себя, но тщетно. Поэто му, при всем сожалении, Виктора уволили. Это случилось вскоре после окончания зимнего семестра.
Однако он удивил всех, к осени приняв условия нанимателей и начав готовиться к обычному курсу.
Мне, естественно, стало любопытно, что вызвало такую перемену. Невозможно было поверить, что Виктор просто пошел по линии наименьшего сопротивления. Только в мой последний вечер у них Виктор попытался объясниться. До того он отделывался словами: «Мне просто надо было отойти в сторону и поразмыслить» или «Я понял, что в конце концов не так уж уверен в собственных основаниях». Но в последний вечер мне удалось вызвать его на более полное объяснение.
Мы все трое сидели в гостиной. Мэгги занималась грудой собранной для починки одежды. Виктор, который любил, беседуя с добрыми знакомыми, заниматься ручной работой, чинил электрический утюг. Я сидел без дела и курил.
Я пристал к Виктору с вопросом, почему тот отказался от политических акций. Некоторое время он упрямо занимался только утюгом, но в конце концов ответил:
– Вот как было дело. Занимаясь агитацией в пользу безработных, я не раз встречался с людьми, сердцем готовыми к бою (до определенной степени), но с путаницей в мозгах. И этот непорядок в головах сбивал, так сказать, с пути и самое сердце. Они пылали великодушной любовью к угнетенным, но теории их были не особенно глубоки, теории относительно человеческой природы и исторических сил. Ложно толкуя Маркса, они видели в человеческой природе лишь следствие условий среды, между тем как на каждой стадии развития существует нечто внутреннее, что реагирует на внешние влияния. Эта ошибка неизбежно влекла путаницу в морали, вплоть до полного оппортунизма. Встречались мне и другие, чьи проблемы начинались с сердца и доходили до головы. У этих истинным мотивом была не великодушная страсть, как им казалось, а загнанная в бутылку ненависть. И она, конечно, пачкала их идеи. Учти, мы делаем нужное дело. Важное дело. Но рано или поздно важными окажутся стоящие за ним идеи; без идеи нам придется плохо. А поскольку никто больше об этой стороне дела не думал, мне стало ясно, что с этим надо что-то делать. А значит, оказаться пока от активной политической деятельности и попробовать переварить то, чему она меня научила. Ведь я и вправду многому научился, многое узнал о человеческой природе и о себе. Но мне все яснее необходимость нового понимания социальных проблем и человеческой природы. Собственно, вот что мне было нужно: сосредоточиться, не отвлекаясь на текущие дела.
Он замолчал, занявшись расчлененным утюгом. Поторопила его Мэгги:
– Что же ты, Виктор? Расскажи ему, что узнал.
– Я узнал, – ответил он, – как велика разница между лучшим и худшим в человеке. И лучше понял особенности своей природы в сравнении с природой других. Я увидел, что и в других как бы перемешаны я и Чурбан и что мои отношения с Чурбаном бросают свет на все социальные проблемы.
Он опять замолчал, взяв в руки паяльник. Но Мэгги не отставала:
– Расскажи ему про демонстрацию безработных!
Виктор неохотно начал:
– Ну, да. Когда рассказываешь, выглядит банальностью, но на самом деле это много значит. Этот несчастный город сильно страдал от безработицы. Коммунисты занялись организацией митингов безработных, и я много участвовал в их работе. Я обнаружил, что безработные безнадежно унылы и циничны. Чувство ненужности, отверженности отравляет их. Многие так привыкли к безделью, что уже не в силах чем-то занять себя. Некоторые из тех, кто давно без работы, становятся совершенно безразличны даже к собственным женам и детям. И полностью теряют уважение к себе. И все же, если какая-то идея или идеал пробьет эту кору несчастья и предстанет перед их умом, они способны на настоящее великодушие и товарищество. И вот тот самый человек, который, закуклившись в своем несчастье, равнодушно пожимал плечами на болезнь ребенка, вдруг проникается его чувствами и самоотверженно ухаживает за больным. Человек, раз за разом терявший работу из-за безответственности или разболтанности, презираемый даже своими товарищами, вдруг загорается идеей массовых протестов и прекрасно работает ради этой идеи. Имей в виду, многие левые журналисты идеализируют безработных, изображают их святыми. Они не все такие. Многие великолепны. Но как правило – обычные люди, которым не досталось работы, и, конечно, большинство из них морально ущербны из-за такой неудачи. Немало и бездельников, отребья. В рабочее движение неизбежно попадают безработные всех сортов. Я с радостью убедился, что почти все, кроме низшего сорта, способны (если им помочь) увидеть в предстоящем марше не только индивидуальное требование достойного обращения, но и выражение идеи братства. Ради этой идеи они способны на героизм.
Когда Виктор замолчал, Мэгги вставила словечко от себя.
– И Виктору выпало разбудить этих людей и не давать им снова уснуть, ведь они всегда готовы сломаться перед каким-нибудь глупым искушением.