Мэгги подхватила:
– Я отправила его чинить сломанный стул, потом окапывать деревья в саду, пока к нему не вернулось чувство равновесия.
– Да, – сказал Виктор, – но факт оставался фактом. Я совершенно не сумел укрепить тех людей против опасного упрощения партийных идей. Я почувствовал, что совершенно неправильно понимаю пружину человеческих поступков. Мне представлялось, что стоит заставить людей понять, что есть добро, они непременно его пожелают, как желали люди, слушая мою речь. Но я, видимо, недооценил власти действительного зла овладеть ими и сделать слепыми к увиденному добру. Конечно, я не отожествляю догматичного коммунизма со злой волей. Зачастую его главный мотив – добрая воля. К сожалению, злая воля в нас часто способна использовать добрую волю в собственных целях, обращая ее ко злу без нашего ведома. Например, в моем оппоненте-коммунисте, или в Чурбане. Я допускаю, что вся разница между мною и Чурбаном в том, что я яснее вижу и потому разумнее желаю. Конечно, в некотором смысле я понимаю, что это просто бунт примитивной воли против воли развитой; или бунт извращенной воли, одержимой примитивными целями, против более просвещенной; или бунт спящего «я» против бодрствующего; или бунт невозрожденного духа против появления дваждырожденного духа. Но все это – метафоры. Что затемняет наше зрение и извращает волю? В моем случае, кажется, некая вполне реальная сила лишает Чурбана истинного зрения, и Мэгги, удерживая в узде Чурбана, борется с чем-то большим, чем простая слепота. – Он помолчал, но не успел я придумать, что сказать, продолжил: – Так что, как видишь, я отказался от политического действия ради решения фундаментальной задачи. Иначе я принес бы больше вреда, чем пользы.
Виктор дочинил утюг и стал убирать инструменты. Когда он вышел из комнаты, я заметил, что руки Мэгги праздно лежат на коленях, что она широко раскрытыми блестящими глазами уставилась на холодный камин. Я смутился, подумав, что она готова расплакаться. Мне не хотелось ее расспрашивать, но в свете будущих событий считаю нужным упомянуть этот маленький эпизод. Мэгги резко поднялась и вышла, сказав, что все мы заслужили по чашке чая.
Пока я обдумывал рассказ Виктора, тот вернулся и сел в кресло. Я заметил, что в Мэгги он, должно быть, нашел большой источник сил. Он тихо ответил:
– Я не могу без нее жить. Не могу. Без нее я умру или, вернее, навсегда умру в Чурбане.
Я возразил, что, как-никак, он бывал собой и до встречи с Мэгги.
– Да, – признал он. – Те первые вспышки пробуждения случались сами и действительно нарастали по мере того, как я становился крепче. Но сейчас… ну, я стал задумываться, не сослужит ли старение службу Чурбану. – Он вдруг обратил ко мне серьезное лицо и добавил: – Я о Мэгги тревожусь. Конечно, я всегда ужасно заботился о своем настоящем «я», но теперь думаю не о себе. Я очень волнуюсь за Мэгги. В какой яме она окажется, если Чурбан навсегда возьмет верх! И в каком отчаянии будет из-за меня! Меня эта мысль иногда приводит в ужас (и сам этот ужас показывает, что я не вполне бодрствую). И все же я знаю, что был прав, связав себя с ней. Так следует жить нам обоим. И еще одно. Конечно, для нас обоих прекрасно, что она умеет спасать меня от Чурбана, и хорошо, что мы так нужны друг другу и что один так оживляет другого, но плохо, что самое наше существование зависит от этого другого. Ради нас обоих я должен научиться стоять на собственных ногах.
В этот момент вернулась Мэгги с чайным подносом.
Оглядев его, Виктор с нарочитым оксфордским выговором воскликнул:
– Официантка, это магазинный пирог! Я пожалуюсь управляющему, и вас уволят!
Мэгги расхохоталась.
– Жалуйтесь на здоровье, сэр, – огрызнулась она, в свою очередь подчеркивая простонародный говор. – Управляющий – мой муж!
За чаем я вернул разговор к рассказу Виктора и спросил, прояснил ли он свои основания поле стычки с коммунистами.
– Думаю, да, – ответил Виктор. – Конечно, задача в некотором смысле достаточно проста. Что-то делает Чурбана слепым к впечатлениям, для меня совершенно ясным. Но что именно его ослепляет? Какой-то мощный физиологический механизм, вступающий в действие в критические моменты, наподобие рефлекса, разворачивающего глаз в нужном направлении? Если так, найдется ли лекарство, чтобы нарушить это рефлекс и тем уничтожить ущербную личность, оставив одного меня? Или это слишком просто? Тогда найдется ли психологическая метода или техника, приводящая к тому же результату? О лекарствах я расспрашивал, но ничего не добился. Тогда я обратился к мистике востока и запада.
Он помолчал, жуя покупной пирог.
– С мистикой я еще не определился… и, может быть, никогда не разберусь. Но мой промежуточный доклад звучал бы примерно так: «Располагайся поудобнее. Бери еще пирога, хотя в сравнении с теми, что печет Мэгги, это эрзац, и соберись с силами – предстоит лекция…»
Рискуя утомить читателя, я полностью передам мнение Виктора о мистицизме на тот период его жизни, поскольку его отношение к этому вопросу представляется мне существенным для понимания его характера. Мне, с моим приземленным умом, трудно отнестись беспристрастно к его взглядам, потому что я могу принять их лишь с серьезными оговорками. Но я должен постараться.
Виктор еще помолчал, прихлебывая чай, и наконец заговорил:
– Прежде всего, очевидно, что великие мистики пытаются сказать что-то невыразимо важное. Второе: они могут сказать это лишь человеческим языком и в терминах современных им ценностей и мыслей. А сами они уверяют, что человеческая мысль и язык слишком грубы для такой задачи. Третье: в их культурной среде, на современном уровне развития мысли, для них невозможно было признать, что некое утверждение о высшей реальности может содержать гораздо более ложного, нежели истинного. Вопреки собственным утверждениям о невыразимости Бога и тому подобном, они упорно делают далекоидущие заявления, веря, что в них больше истинного, чем ложного. Они утверждают, что в некотором существенном смысле они вступали в особые отношения с «Богом», или «Абсолютом», или Реальностью и тому подобным. Так вот, я полагаю все подобные утверждения в том смысле, какой в них вкладывался, совершенно неправдоподобными. Однако, в-четвертых, принимая их в ином смысле, просто как утверждения о природе сознания или личности в их отношениях с глубочайшей глубиной объективной реальности, они часто истинны по сути. Я хочу сказать: хотя для нас совершенно невозможно судить, лежит ли в основе всего разумная сущность, мы вполне способны пробудиться сверх повседневного уровня обычной сонливости, увидеть и ощутить объективную реальность глубже, чем воспринимаем ее обычно. Конкретно мой исключительный случай служит тому разительным примером, но доказательств хватает и в обыденной жизни. Мистика вполне способна помочь нам в таком углублении восприятия. В-пятых, очень приближенно, на эту тему мистики говорят нам следующее: человек не может «спастись», пробудиться для высшего восприятия одним усилием воли своего обычного повседневного «я». Ему должно помочь нечто извне, что в некотором смысле вторгнется в него, убьет его обыденное индивидуалистическое «я» и овладеет им, создав личность нового рода с новым опытом, новыми желаниями, с совершенно новой ориентацией. Мистики называют это нечто Богом, Реальностью или Абсолютом, но говорить так – значит забыть об ограниченности человеческого сознания. Правомерно сказать лишь, что в сознание должно вторгнуться нечто извне обычной личности и, разбив обычную личность, убив ее, создать новое «я». Такова истинная суть всех рассуждений о «самоотрицании», самоуничтожении, выходе за пределы своего «я» и тому подобном. Кроме этого утверждения о вторжении извне, можно допустить еще одно утверждение. Оно неявно включает все, сказанное мистиками. Вторгающееся «нечто» являет себя просто в виде игнорировавшейся прежде сферы объективной реальности – сферы более глубокой, широкой, тонкой… или, лучше сказать, не определенной сферы, а целой системы новых аспектов знакомой реальности. Скажем так: все знакомые вещи преображаются в новом свете и воспринимаются полнее и глубже. В них обнаруживаются ценности нового рода, о каких прежде и не подозревал; примерно так дитя пробуждается от чисто животных ценностей, открывая ценность личности в себе и других.
Закончив лекцию, Виктор сосредоточился на еде. Я заметил, что его подход к мистике напоминает мне хитроумную попытку сохранить пирог, съев его. Принять мистический опыт, отрицая претензии мистиков на какой-либо контакт с божеством или высшей реальностью, что-то уж слишком заумно.
Виктор только и буркнул с набитым ртом:
– Все новые идеи поначалу кажутся слишком заумными. Но эта – работает! Она верна практике.
Здесь я осведомился:
– Не хочешь ли ты сказать, что проверил ее на практике? В наше время столько развелось мистиков, что трудно быть уверенным, рассказывают ли они о собственном опыте или о вычитанном у классиков мистицизма.
Виктор осторожно ответил:
– Естественно, я не могу знать, что переживали в действительности великие мистики; но сам я действительно пережил то, что стало путеводной звездой моей жизни. В самом деле, пока я полностью в себе, я не перестаю этого ощущать. Когда же начинаю терять, то знаю, что Чурбан на подходе и мне пора взять себя в руки.
И этот ответ меня не удовлетворил, так что я с вызовом спросил:
– Говоришь, ты испытываешь это постоянно. А, к примеру, сейчас?
Он без заминки ответил:
– Да, и сейчас. Говоря с тобой, я ощущаю нашу включенность во Вселенную. Я не только воспринимаю нас как малых отдельных членов овладевающего разумом вида этой планеты в окружении плодотворного космоса галактик, но и постоянно, хотя и смутно, ощущаю свою глубинную идентичность с тобой и всеми личностями, нашу связь через подспудную суть всего живого. Это достаточно определенно?
Я мало что понял из его слов, но тщательно записал наш разговор, а Виктор впоследствии выверил записи.
Он снова углубился в молчание, но я растормошил его вопросами, как все это соотносится с политикой.