– Ну, – объяснил он, – связь нерадостная. Предполагая необходимость политического действия, как не утопить его в горечи? Точно не методом коммунистов – жертвовать всем ради сиюминутного политического выигрыша. С другой стороны, и мистики не умиротворят «абсолюта», удаляя лучших людей с поля политической деятельности. Политические деятели сами должны найти способ, как оставаться верными духу. Но возможно ли это? Политика требует всего человека целиком. Больше того, пока массы таковы, каковы они есть, политический лидер такого рода никогда не получит власти. Сами массы пребывают на слишком низком уровне восприятия, чтобы глубоко и постоянно заботиться о духе. Между тем революция, коренные социальные перемены все более назревают. Одна надежда – что лидеры и массы окажутся чуть более чуткими к духу, чем оказывались в прошлом. Право, перед нами дилемма. Истинная революция невозможна без общего подъема духовного сознания; но лишь революция уничтожит те условия, которые приковывают внимание людей к индивидуалистичной жажде власти или стадным инстинктам. – Он еще помолчал, но вскоре продолжил: – И еще одно, последнее, касающееся меня лично. – Я заметил, как он поймал взгляд Мэгги. – Я теперь вижу, что, во всяком случае для меня, нет легких путей, не существует особой техники, которая укрепила бы меня против Чурбана. Пока я справляюсь с ним в основном силами Мэгги, которые сродни магии или, может быть, молитве. Моих природных сил и восприимчивости к духу уже не хватает. Юношеская чувствительность, наверно, уже не вернется ко мне. Поэтому мне придется возместить ее утрату более серьезным и постоянным вниманием к объективному видению духа, отличающему меня от Чурбана. Вот и конец моей второй лекции.
Он протянул Мэгги пустую чашку с просьбой подлить чая.
Больше до моего отъезда на следующее утро ничего особенного не случилось. Я надеялся еще повидать Смитов до отъезда в Индию, но устроить встречу не удалось. В общем, у меня сложилось впечатление, что Виктор, несмотря на неустойчивое психологическое состояние, был очень надежно устроен и стоял на пороге блестящей карьеры.
В Индии я иногда получал от Виктора письма с мелкими новостями о работе, статьях, которые он писал, книге, которую надеялся закончить, о новых знакомых. Затем одно за другим пришли сообщения, что пара вступила в законный брак, что Мэгги родила сына, и оба здоровы. После этого письма становились все реже, и много места в них занимал ребенок. Очевидно, Виктор очень серьезно отнесся к своему отцовству. В одном его письме говорилось: «Детям, конечно, следует позволить развиваться на свой лад и учиться на собственном опыте, но каждый старается, чтобы они не повторяли его ошибок. При этом каждый допускает другие ошибки, так что у ребенка возникает свой набор проблем».
Заканчивая отчет об этом периоде жизни Виктора, стоит упомянуть обстоятельство, о котором я узнал только после возвращения в Англию. В начале их семейной жизни Мэгги серьезно беспокоилась, как бы вечный интерес Виктора к молодым женщинам рано или поздно не привел к разрушительным осложнениям. Виктор заверял, что его неискоренимая привычка влюбляться в каждую привлекательную для него девушку не уменьшит его чувств к Мэгги. Однако та, естественно, не знала покоя и, несмотря на свои современные взгляды, ревновала Виктора. Ее терзал страх, что один из этих легких романов вырастет в серьезную привязанность. Ей казалось, их причину она искала в каком-то своем недостатке. Видимо, Мэгги считала, что она не удовлетворяет мужа. Виктор с жаром опровергал это подозрение. Он говорил (со слов Мэгги): «Для меня ты дороже всех и всегда будешь дражайшей, лучшей из всех возможных супруг. Но, черт побери, не могу же я закрыть глаза на других женщин! И тебе незачем закрывать глаза на мужчин. Конечно, конечно, моногамия, одна связь на всю жизнь – единственный путь к полной любви, но как ты не видишь, не чувствуешь: если моногамия исключает другие увлечения, если она обращается… ну, в монашество, она лишит любовь всякой полноты. К тому же, – продолжал он, перекроив известную цитату, – тебя любить бы я не мог так сильно, когда бы не любил превыше них!»
Честность требует признать, что мне поведение Виктора в этом вопросе представлялось довольно бессердечным и безответственным. Даже если он сознавал нерушимость своей связи с Мэгги, у той были все причины для отчаяния, а с его стороны, конечно, было жестоко и эгоистично заставить ее так страдать. Когда я сказал об этом Виктору, тот с жаром ответил, что ради них обоих он должен оправдывать эти случайные любови. Ради себя, потому что они оживляли его (так он выразился) духовно, давая силы работать, и даже делали глубже его любовь к жене. А ради Мэгги, потому что только через такой опыт (уверял он), пусть и болезненный, она могла по-настоящему узнать его, себя и любовь.
Ну, мне это казалось натяжкой. Однако я воздержался от осуждения. Я не питал иллюзий относительно совершенства Виктора даже в самом светлом его состоянии; но как часто он показывал себя много чувствительнее, чем моя обыкновенная личность! Что до Мэгги, она теперь полностью оправдывает поведение Виктора. Впрочем, она всегда слишком легко прощала его.
10. Срыв. С 1929 по 1939
В 1933 году я получил длинное отчаянное письмо от Мэгги. Виктор откатился в состояние Чурбана. Нижеследующее основано на ее письме и позднейших разговорах с ней и Виктором после моего возвращения в Англию в 1939 году.
Виктор был очень занят преподаванием на вечерних курсах и к концу зимы положительно переутомился. В это время Мэгги слегла с тяжелым желудочным гриппом. Виктор все бросил, чтобы ухаживать за ней и ребенком, которого назвали Колин. Едва Мэгги встала на ноги, Виктор тоже заболел. Болел он очень тяжело и выздоравливал медленно. Изменения личности проявились, когда он еще был прикован к постели.
Мэгги в это время буквально не отходила от него. Днем он был довольно сонным и безразличным, но она объясняла это потерей сил. Она занималась шитьем, а двухлетний Колин играл на отцовской кровати.
Мэгги о чем-то спросила и не получила ответа. Подняв глаза от шитья, она встретила его ошеломленный, перепуганный взгляд. В это время Колин перебрался из ног кровати, чтобы поиграть с отцом. Приняв отвращение на лице Виктора за шутку, он рассмеялся.
Виктор вскрикнул:
– Заберите ребенка! – И оттолкнул все еще смеющегося Колина к Мэгги.
Та схватила визжащего, брыкающегося малыша и прижала к себе. Виктор попытался вскочить с кровати.
Она сказала:
– Не вставай, милый, ты еще слишком слаб.
Он привстал и упал без сил. Снова встал и потребовал свою одежду. Мэгги уговаривала его лечь.
Он закричал:
– Не прикасайтесь ко мне! Будьте любезны выйти!
Она помедлила и сделала шаг к двери. Между тем усилие, потребовавшееся, чтобы открыть шкаф, убедило Чурбана, что ему лучше вернуться в постель. Он понуро улегся под одеяло.
Так и вышло, что несчастный Чурбан должен был остаться в постели и терпеть уход уродливой официантки. Та, конечно, понимала, что произошло с Виктором, и героически решила превратить катастрофу в своеобразную победу. Сам Чурбан смутно сознавал случившееся и хотел узнать больше.
– Вам лучше остаться, – произнес он тоном, которому хотел придать надменность, а придал лишь сварливость. – Извольте рассказать, что произошло. Я помню, что был в отцовском доме. Мой отец – сэр Джеффри Кадоган-Смит.
Мэгги поймала себя на том, что относится к Чурбану как к Виктору, только очень больному. Она не ощущала отвращения, какое питал сам Виктор к своей второй личности. Мэгги страшно хотелось обнять и утешить Виктора, но она понимала, что это было бы серьезной тактической ошибкой.
Она, не отпуская ребенка, вернулась в кресло у кровати. Она сказала:
– Вы тяжело переболели гриппом и вы… не совсем в себе.
Он спросил, как давно расстался с отцом.
Помявшись, она ответила:
– Очень давно, целых десять лет назад.
Чурбан пришел в отчаяние.
– Где я? – спросил он. – Почему вы здесь? Я вас помню. Вы официантка, а не сиделка.
– Виктор, милый, – ответила она, – ты дома, а я Мэгги, твоя жена, и мы очень любим друг друга. А этот малыш – наш сын Колин.
Он в замешательстве, с отвращением осмотрел ребенка, обвел взглядом комнату. Последовало долгое молчание. Потом Виктор произнес:
– Как только буду в состоянии, возвращаюсь домой к отцу. Я позабочусь, чтобы это обеспечили.
– Но Виктор, милый, – горестно возразила Мэгги, – теперь у тебя нет другого дома. И ведь мы были так счастливы. Разве ты ничего не помнишь?
Он тупо уставился на нее и осведомился:
– Мой отец умер?
Во вздохе, которым он ответил на ее утвердительный кивок, была скорее безнадежность, чем горе.
Десять дней Мэгги нянчилась с больным Чурбаном. Затем он встал – и еще неделю прожил в доме. Мэгги проявила огромную самоотверженность, не требуя в ответ даже приязни. Она надеялась со временем завоевать его любовь, даже если бы он остался Чурбаном. Но ее усилия не произвели на него впечатления. Наконец он заявил, что завтра уезжает, и отговорить его Мэгги не сумела. Он перебрал все свое имущество, запаковал одежду и собрал в кучу конспекты лекций и другие рукописи. Мэгги застала его, когда Чурбан собирался сжечь их в саду. В негодовании она обозвала Чурбана бессердечным, заносчивым недоумком и унесла бумаги, чтобы спрятать у себя в шкафу. Этот эпизод, как видно, произвел впечатление. Чурбан не мог не заметить, что эта женщина отринула обычную кротость только ради его интересов – или того, что считала его интересами.
Чурбан отбыл. Мэгги была в отчаянии, но держалась молодцом и на прощание сказала, что не сомневается в его скором возвращении. Затем она прибегла к своим «телепатическим» способностям, пытаясь издалека разбудить его настоящее «я». Для этого она добивалась, чтобы Виктор живо и непрестанно ощущал ее присутствие, и будила в нем воспоминания о прошлом счастье с ней. Она старалась также (но ей казалось, что это дается все трудней) влить в него «видение духа», которым прежде пытался поделиться с ней сам Виктор.