Через несколько дней она узнала, что он снял со счета крупную сумму и перевел счет на другой город, а нового адреса не сообщил. Однако он оставил в старом банке поручение переводить ей небольшие суммы еженедельно.
Чурбан отсутствовал около месяца. Позже я узнал от проснувшегося Виктора, что это время он провел в довольно дорогом отеле приморского города, где раньше занимался бизнесом. Сначала он целиком ушел в восстановление старых связей с деловыми знакомыми. Без особого успеха: надежда вернуться в офис судостроительного предприятия кончились прахом. Ему пришлось искать другое занятие, но ничего походящего не подворачивалось.
Понемногу он стал ощущать в себе странное раздвоение. Он все еще оставался Чурбаном, и все события бодрствующей фазы были ему недоступны; но ценности Чурбана уже не удовлетворяли его полностью. Он ощущал странную тягу к чему-то иному, чем успешная деловая карьера. Даже Мэгги, по-прежнему непривлекательную для него, он вспоминал с каким-то теплым чувством или, по крайней мере, с себялюбивым желанием быть любимым ею или кем-то еще. Чувство одиночества и ненужности было ему нестерпимо, а жизнь в гостинице наскучила. Кроме того, он понимал, что, не имея перспектив, не может позволить себе такого дорогого образа жизни.
В конце концов он написал Мэгги, что возвращается «с целью обсудить некоторые вопросы».
Он прибыл на такси со всем багажом. Мэгги открыла ему входную дверь и готова была броситься ему на грудь, если бы с первого взгляда не поняла, что перед ней по-прежнему Чурбан. Однако и в этом состоянии она бы с радостью обняла его, но сдержалась и протянула руку, которую тот безразлично пожал.
Затем потянулось странное время, когда Виктор метался между чурбановским снобизмом и добрым влиянием Мэгги, семейной жизни и неугасимого добродушия Колина. Мэгги принимала его как дорогого гостя, опасаясь спугнуть излишком домашних забот жизни. Виктор занял свободную комнату и не принимал участия ни в домашних делах, ни в заботах о Колине. Он почти все время проводил в одиноких прогулках, но часто заговаривал с Мэгги об их общем прошлом. Та решила капля за каплей восстановить для него пережитое. Однако при всех ее стараниях он принимал ее рассказы не как живые воспоминания, а как страницы истории. Описав тот или иной случай, связанный с его работой или воспитанием ребенка, она умоляюще спрашивала: «Ты помнишь?» Но Виктор только качал головой, возмущено или печально. Однажды Мэгги решилась припомнить любовную сцену, дорогую бодрствующему Виктору, но Чурбан тут же «ушел в свою скорлупу». С тех пор она старалась не упоминать подобных моментов.
Немало времени Чурбан проводил в маленьком кабинете за чтением книг Виктора. Однажды он равнодушно спросил Мэгги, где те записки, что он хотел уничтожить.
– Позвольте мне читать их вечерами, под вашим присмотром – на случай, если я, потеряв голову, вздумаю их уничтожить, – попросил он.
Мэгги согласилась. Принесла она и рукопись недописанной книги Виктора. Чурбан, скорее с усердием, чем с пониманием, принялся за чтение, а Мэгги шила рядом. Иногда он просил ее объяснить новые для него мысли, и она, как умела, воспроизводила объяснения, слышанные от настоящего Виктора. Натыкаясь на презрительные насмешки над «душой Чурбана», он мало-помалу догадался, что эти пассажи направлены против него. Раз это так разъярило Чурбана, что он порвал страницу, но, взглянув в гневное лицо Мэгги, тут же принялся заклеивать ее прозрачной клейкой лентой.
Проходило лето. Неуклонно приближалось время, когда нормальный Виктор вел зимние курсы. Уже и так пришлось уклоняться от предложения читать лекции в летней школе. Отказаться было трудно, а согласиться невозможно, поскольку Чурбан, конечно, был совершенно неподготовлен. Пришлось ему отговориться нездоровьем. Мэгги втайне уведомила начальство, что у мужа опять нервный срыв, но он поправляется и, вероятно, к зиме сможет работать.
Перемена в характере Чурбана зашла так далеко, что тот положительно заинтересовался работой и характером второй личности. Поначалу этот интерес был холодным и враждебным, но мало-помалу он нехотя принимал ценности, священные для двойника, и стал серьезно подумывать о возможности продолжить его работу. Задача была неподъемной, ведь он утратил все познания по предмету и все воспоминания о своих студентах. Однако он объявил, что с помощью Мэгги попытается. Та, конечно, обещала сделать все возможное. Все же они бы не справились, если бы не одно удачное обстоятельство, довольно обычное, как мне говорили, в случаях с расщеплением личности. Виктор очень быстро усваивал прежний материал. Также и со студентами: Мэгги с помощью групповых снимков помогла ему восстановить знакомство с теми, с кем он прежде имел дело. Но, легко воспринимая материал, знакомый настоящему Виктору, Чурбан далеко не так быстро, как тот, схватывал новое. К тому же скоро выяснилось, что многие оригинальные идеи бодрствующей личности ему недоступны. На первых порах он склонен был приписывать это умственным отклонениям и бреду двойника, но беседы с Мэгги заставили его переменить это мнение. Она раз за разом передавала ему прозрения, открытые ей бодрствовавшим Виктором.
Мало-помалу между Чурбаном и Мэгги сложились странные двусмысленные отношения. Он все больше зависел от нее. Он все сильнее уважал ее и даже, незаметно для себя, привязался к ней. Но привязанность его была скорее сыновней, нежели супружеской. Физически она осталась для него непривлекательной и даже отталкивающей. Мэгги, со своей стороны, мучилась не только его умственной отсталостью в сравнении с Виктором, но и его эмоциональной тупостью. Его симпатия, если и была, немногим превосходила сентиментальную тягу ребенка к любимой няньке, заменившей мать. Она же, сперва восприняв Чурбана как больного Виктора, вскоре столкнулась с серьезным внутренним конфликтом: отождествляя Чурбана с Виктором, Мэгги никак не могла удовлетвориться самим Чурбаном. Она отчаянно тосковала по настоящему Виктору; а его чурбанообразного двойника все сильнее жалела и презирала и в то же время проникалась к нему материнской заботой. Самому Чурбану, по-видимому, только и нужна была материнская нежность и опека. Но материнские чувства Мэгги целиком принадлежали Колину. И все же Чурбан был Виктором. Она все еще цеплялась за надежду, что настанет день, когда он проснется, и втайне напрягала все свои «колдовские» способности, чтобы вернуть мужу здравый рассудок. Это ей не удавалось, но Мэгги уверяла себя, что неуклонное совершенствование личности Чурбана вызвано ее паранормальным влиянием.
Наконец пришло время зимних занятий. Мэгги втайне предупредила его коллег и некоторых студентов, что Виктор еще не совсем оправился, но заверила их, что он вполне справится с работой. Сама она в этом не сомневалась, потому что усердно репетиторствовала, а он серьезно постарался овладеть делом, столь знакомым его прежнему «я». Он отважно предстал перед студентами и, не считая редких «провалов в памяти» и путаницы с именами, показал себя знающим преподавателем. Но он утратил большую часть блеска и гораздо легче утомлялся и терял терпение, чем знакомый учениками Виктор. Недавно мне удалось расспросить его бывших студентов, как они в тот период относились к Виктору. Они понемногу убедились, что темперамент его изменился. Раньше с ним было легко, теперь между ним и студентами возникла преграда. Они чувствовали, что учитель искренне старается ее преодолеть, и все же она ощущалась постоянно. Как выразилась одна женщина: «Великим талантом мистера Смита прежде была способность понять, чего ты хочешь раньше, чем ты сам это понял. После болезни он утратил этот дар. Он, казалось, никак не мог тебя понять».
За время моей работы в Индии произошло еще одно важное событие – рождение у Смитов второго ребенка. Я же увидел их, только вернувшись в Англию в 1939 году.
Меня встретила Мэгги – Виктор ушел на занятия, но к вечеру должен был вернуться. Первое что я отметил – как она постарела. Ее рыжеватые волосы были все такими же пышными, но потускнели: годы или заботы пронизали их белыми нитями. В глазах возникла новая нежность и грусть. Их окружила сеточка мелких морщинок. Полные губы были сложены строже и чуть кривились, словно от кислого вкуса.
Мэгги провела меня в мою комнату. Появился Колин. Это был ладный восьмилетний мальчик. Черты лица он получил от Виктора, но губы – от молодой Мэгги, и в волосах его светился рыжеватый отблеск. Он поздоровался без застенчивости, но серьезно и сдержанно. Позже я узнал, что детский опыт общения с отцом приучил его сдержанно относиться к любому мужчине.
Когда я разложил вещи в комнате, Мэгги повела меня показать младшую дочь – Шейлу, которую только что уложили спать. Ей было тогда около трех лет. Она смотрела из кроватки живыми голубыми глазами из-под копны рыжих волос. В отличие от Колина девочка приветствовала меня открытой улыбкой. Она пришла в мир позже брата и не застала периода сложных отношений своего отца с ребенком.
Потом мы спустились в гостиную, чтобы вместе с Колином выпить чая, а когда и мальчик ушел спать, Мэгги принялась за шитье и стала рассказывать семейные новости. Виктор, по ее словам, был в целом в «менее пробужденном состоянии» (я заметил, что Мэгги не использовала клички «Чурбан», которой бодрствующий Виктор наделял своего двойника). Случались краткие периоды пробуждения настоящего Виктора. Для Мэгги они очень много значили, потому что настоящий Виктор проявлял к ней пылкую нежность. Сухо улыбнувшись, она заметила:
– Видишь ли, своего любимого Виктора я получаю на несколько дней в два-три месяца. Остальное время довольствуюсь ущербным двойником, который меня не любит, да и вообще не умеет любить. Ко мне он обычно относится с сентиментальным почтением. Прежде мне иногда от него доставалось, но он во многих отношениях не может без меня обойтись и порой (думается) начинает ощущать ко мне слабую симпатию. Хотя время от времени его бросает в неприязнь, и тогда… ну, жизнь сильно осложняется.
Настоящий Виктор