После завтрака, когда дети ушли гулять, мне рассказали подробнее. Начала Мэгги:
– Меня среди ночи разбудил стук в дверь. Пришел Виктор – настоящий Виктор. Я сразу узнала голос. Он сказал: «Впусти, Мэгги, любовь моя!»
Я отметил, что она запирала дверь, но промолчал.
Виктор подхватил нить рассказа:
– И она меня впустила, и мы сделали все возможное для увеличения семейства.
На словах Мэгги возмутилась, но глаза ее блестели и щеки разгорелись.
Домашняя атмосфера разительно переменилась. Дети были в восторге, обнаружив отца в добром расположении духа, и каждый старался воспользоваться этим, пока оно не прошло. Виктор походил на солдата, вернувшегося домой на побывку. То же острое ощущение счастья, то же предчувствие мимолетности и быстротечности, та же смена оживленных разговоров и неловкого молчания, а у супругов еще и склонность держаться друг за друга. Я даже подумал, не лучше ли оставить их вдвоем, но когда заговорил об этом, оба горячо запротестовали.
Виктор в этот вечер должен был вести занятия. Он попросил Мэгги устроить, чтобы кто-нибудь посидел с детьми, а мы с ней могли проводить его.
– Поедем поездом, а не машиной, – добавил он. – Так уютнее.
Мы раньше времени пришли в класс, где должна была состояться лекция. Когда стали прибывать студенты, Виктор с каждым говорил немного о нем и его работе. Когда двадцать пять взрослых кое-как расселись за детскими партами, Виктор начал занятие. Начал он с предупреждения, что не будет в этот раз давать нового материала, потому что хочет прояснить несколько моментов, с которыми недостаточно разобрался прежде.
– Я в последнее время был не в лучшей форме, – сказал он, – но теперь вполне проснулся и хочу этим воспользоваться.
Класс уже разобрался, что лектор ярче обычного и настроен был выжидательно. Я заметил, что поправки и уточнения, которые вносил Виктор в свои предыдущие высказывания, были нацелены на более сбалансированную точку зрения и не так легко воспринимались учениками. Очевидно, Чурбан привык избирать путь наименьшего сопротивления, оставляя без ответа радикально левые высказывания студентов и даже подыгрывая им в своих лекциях. Бодрствующий Виктор, хоть и был в политических взглядах много левее Чурбана, не желал терпеть несправедливой и некритичной пропаганды. По этому поводу ему пришлось скрестить клинки с яростным коммунистом, которого рассердило утверждение лектора, что наниматели часто ведут социальную работу искренне и самоотверженно. Молодой человек, вскочив, выступил с формальным протестом, упомянув «перемену взглядов нашего уважаемого наставника» и откровенно намекая, что Виктор говорит так из страха потерять работу. Виктор посмеялся и заговорил об упрощенных взглядах на историю и человеческую природу, подогнанных под теорию, которая во многом истинна, но истиной не являются. Он обратил этот эпизод на пользу всем, вкратце упомянув об ужасающей сложности университетского курса и о том факте, что на многие вопросы не существует правильных ответов, потому что ложно поставлены сами вопросы. Когда кто-то с места заметил: «Но как же нам жить без уверенности?», Виктор ответил: «Уверенности быть не может, так что нет смысла ее разыгрывать». Впрочем, он тут же поправился: «Только в собственном сердце вы можете найти единственно важную уверенность: уверенность, что путь общности, любви и дружества есть добро, и что только на этом пути мы можем достичь всей полноты жизни. Но уверенность в отношении вселенной? Нет! Невозможно! Будем смиренными и благоговейными агностиками».
Думаю, на третий день после того Виктор рассказал мне, как жестоко обращался с Мэгги в своей худшей фазе. Мы все втроем сидели у камина: Мэгги шила. Виктор клеил разбитую посуду, а я праздно курил. (Кстати говоря, Чурбан всегда отказывался заниматься починкой. Соответственно, к редким визитам настоящего Виктора накапливалось немало нуждающихся в починке чашек и тарелок. Маленькая «помощница на день», служившая тогда у Мэгги, была мила, но рассеянна.)
С первого дня пробуждения Виктора я замечал нараставшую в его отношениях с Мэгги печаль. Это было объяснимо, ведь светлое его состояние могло скоро окончиться. Распознал я в нем и тревогу за Мэгги. Раз я подслушал ее слова: «Это ничего, милый мой Виктор. Я справлюсь» – и ответ Виктора: «Боже! Тебе бы выучить джиу-джитсу или купить пистолет!»
В вечер с починкой посуды правда вышла наружу. Осторожно составляя два осколка блюдца, Виктор заговорил:
– Мэгги не рассказала тебе, как мерзко обращается с ней Чурбан. Она слишком добра.
Мэгги с неловкостью вставила:
– О, вряд ли ему важны подробности. Я говорила, что с ним бывает трудно.
Виктор настаивал:
– Подробности очень важны. Меня все это беспокоит. Знаешь, Гарри, Чурбан однажды бросился на нее с ножом. Я, Виктор, однажды угрожал Мэгги ножом. К счастью, она успела запереться в уборной и не выходила, пока я не остыл.
– Да, – со смехом добавила Мэгги, – и конечно, пока бедняжка Виктор рубил как сумасшедший дверь ванной, проехал фургон из прачечной. Мы на той неделе остались без стирки. Потом мой бедный муженек, конечно, страшно устыдился, так что готов был воткнуть нож себе в брюхо, если бы я не отобрала.
Я спросил, из-за чего это случилось.
Мэгги объяснила:
– Я думала, Виктора нет дома, потому что не слышала, как подъехала машина, и ходила в одной сорочке по случаю сильной жары. А Виктор оставил машину в мастерской и пешком пришел домой. Вот он и застал меня врасплох. От такого зрелища у него помутился рассудок. О небеса, ну и пикничок вышел! Но все это случилось давным-давно. В последнее время он просто ягненок.
– Да, – согласился Виктор, – но беда может случиться в любую минуту. И был еще тот случай…
Мэгги весело возразила:
– То было еще раньше. А теперь, ты же знаешь, я запираюсь на ночь.
– Я не мог уснуть, – рассказал Виктор. – В тот вечер в классе присутствовала довольно соблазнительная девушка. Я после занятий разбирал ее письменную работу, втиснувшись с ней за одну парту, и сексуально возбудился. После этого ночь провел без сна. Мысли ходили по кругу: секс и Мэгги. То, что я называл ее животной привлекательностью, понемногу пересиливало отвращение. В конце концов я отправился к ней в комнату.
Мэгги перебила:
– Когда открылась дверь, я на миг замерла, сердце забилось. Потом я спросила: «Это ты, Виктор?» Он не ответил, а молча бросился на меня. Я почти сразу поняла, что это вовсе не мой любимый Виктор, а несчастный другой Виктор. Он был груб как дикарь и даже жесток. Я сказала, что не стану так заниматься любовью, и стала защищаться. Сильно укусила его в плечо, но он и внимания не обратил. Потом меня вдруг осенило, что в душе он все равно мой Виктор, и я уступила.
Виктор продолжил:
– Понемногу до меня дошло, что я веду себя как мерзкая скотина, и я выбежал прочь.
– После этого, – заключила Мэгги, – я стала запираться на ночь.
Виктор повернулся ко мне:
– Понимаешь, почему мне неспокойно?
Но Мэгги уверяла, что все это – древняя история и что второй Виктор больше никогда ничего такого не сделает.
– А когда-нибудь, – добавила она, – он полюбит меня как следует.
На мое предположение, что когда-нибудь настоящий Виктор утвердится в нем навсегда, оба с грустью покачали головами.
Мэгги сказала:
– Самое большее, на что мы надеемся – что его визиты не станут реже и короче и не прекратятся в конце концов навсегда.
– Но это хрупкая надежда, – добавил Виктор. – Мы в последние несколько лет ведем график, и, экстраполируя кривую посещений, можно предсказать, что я совсем исчезну к сорок восьмому или пятидесятому году. Если бы не помощь Мэгги, я бы давно пропал.
Я плохо представлял, чем Мэгги помогает бодрствующему Виктору, и попросил ее объяснить.
Ответил мне Виктор:
– Просто Мэгги есть Мэгги, и она любит меня.
– Да, – согласилась Мэгги, – главным образом тем, что люблю. Но и тем, что можно назвать телепатической поддержкой или (точнее) индукцией, для поддержания его духа, общей духовной почвы, которая питает корни каждого.
Я от подобных разговоров становлюсь циничным скептиком, однако передаю их со всей возможной точностью.
– Она предпочитает такое определение, – заметил Виктор, – хотя этого не выразишь словами. С тем же успехом можно назвать это молитвой и оставить без объяснений.
В самом деле, положение, в котором оказались эти двое, было необычно и мучительно. Виктор примирился с тем, что периоды просветления со временем совсем прекратятся и что он никогда не сможет наилучшим способом справляться с избранной им работой. Естественно, его очень тревожило, что Чурбан представит миру изувеченную версию его труда. Он отчасти надеялся, что вместе с Мэгги они приведут второго к большему смирению и большей искренности. Но пока прогресс был невелик. И все же, несмотря на мрачное будущее, Виктор, казалось, вполне примирился с судьбой. Он сказал:
– Очевидно, в ткань истории вплетен другой, кто объяснит сознанию человека его отношение к сути вещей, рано или поздно такой появится. Или другой вид в нашей вселенной увидит то, что пытался увидеть я. А может быть, те существа давным-давно этого достигли. А в конечном счете, Гарри, главное не в том, какой именно индивидуум или вид достигнет мира (или «спасения») посредством вторжения видящего духа. Главное, чтобы кто-то где-то воспринял дух с полной ясностью и оценил его всей силой разума.
Меня это замечание Виктора сильно озадачило, но я записываю его как есть.
Его положение с Мэгги было также мучительно. Им предстояло встречаться все реже и реже, и всякий раз ему в наследство оставалась память о бесчувственном отношении к ней Чурбана. Даже настоящий, безмятежный Виктор, когда бывал не в лучшей форме, жестоко страдал из-за этого. К страданию Мэгги он никогда не мог отнестись с той чистой отстраненностью, с какой относился к своему. А сама она храбрилась. Не умея скрыть тоски по настоящему Виктору, она мужественно утверждала, что со временем сумеет целиком завоевать бедняжку подменыша для ценностей настоящего Виктора и настоящей любви к себе.